Никос Казандзакис - Христа распинают вновь
— Нет, твое преосвященство.
— Тогда как же ты смеешь проповедовать? Я не стану разговаривать с тобой, поп… Ты пришел просить меня о каком-то одолжении, чего же ты хочешь? Побыстрее, ты не один, там многие ждут. И обдумывай каждое свое слово!
— Я пришел просить не об одолжении, я пришел просить то, что мне положено.
— В твоих глазах дьявольским огнем горит гордыня. Опусти их и говори.
Поп Фотис осмотрелся: за спиной архиепископа висела икона с изображением распятого Христа, на этажерке стояли книги с золотым тиснением на переплетах, на стене висела большая картина — гораздо больше, чем икона, — и на этой картине был изображен сам архиепископ в золотом облачении, в тяжелой митре, с длинным посохом в руке.
Поп Фотис молчал. Архиепископ стал нервничать.
— Дорогой отче, или говори, или уходи, у меня нет лишнего времени!
— У меня тоже, твое преосвященство, лучше я уйду! Я хотел защитить свои права, но теперь понял: вот кто меня защитит! — сказал священник и пальцем указал на распятого Христа.
— Кто? — спросил архиепископ и обернулся.
— Распятый Христос.
Архиепископ совсем взбесился, стукнул кулаком по столу.
— Прав поп Григорис, ты — большевик!
— Да, если и он большевик! — ответил священник и снова показал на Христа.
— Ангелика! — крикнул архиепископ.
Вошла толстая племянница.
— Следующий раз, если придет этот поп — посмотри на него хорошенько! — не пускай его!
— Бог нас рассудит, уважаемый архиепископ, когда мы оба, босые, предстанем перед ним, — спокойно сказал поп Фотис, открыл дверь и вышел.
Долго он бродил по улицам, зашел на крытый рынок, побывал во дворе мечети, перешел арочный мост и попал в сад; затем вернулся в село и снова начал бродить по переулкам. Он внимательно смотрел на все, но ничего не видел. В голове у него шумело, какой-то туман стоял перед глазами. Он думал об архиепископе, о детях Саракины и приближающейся зиме.
Вдруг он оказался перед заезжим двором Герасимоса. Он вошел. Манольоса еще не было.
— Улетела пташка! — крикнул ему хозяин. — Он тоже ушел гулять с самого утра.
Поп Фотис, совершенно обессиленный, присел. Он чувствовал себя так, будто возвратился из путешествия на край земли. Он прислонился к стене, закрыл глаза и застонал.
В это время Манольос неподвижно сидел у изголовья постели Марьори и смотрел на нее. Она спала, и Манольос ждал, когда она проснется…
Он смотрел на нее, и сердце его сжималось. Она страшно исхудала. Глаза были обведены огромными синими кругами. Под тонким одеялом едва угадывалось ее истощенное тело. Видно было, что тень смерти уже коснулась ее лица. Казалось, она ненадолго вышла из земли, поиграла, посмеялась, поплакала, обручилась, схватила полный стакан, но, не успев коснуться его губами, снова очутилась во власти земли…
Вдруг Марьори вздохнула, открыла глаза и увидела Манольоса.
— Здравствуй, Манольос, — сказала она. — Это он тебя прислал?
— Он, Марьори, Михелис.
— Он поручил передать мне что-нибудь?
— Да, Марьори. Привет.
— Больше ничего?
— Больше ничего.
Марьори горько улыбнулась.
— А что мне еще нужно теперь? — сказала она. — Привет, этого достаточно.
Она отвернулась, ее душили слезы. Потом взяла себя в руки, вытерла слезы и снова повернулась к нему:
— У меня тоже к тебе поручение, Манольос.
Сунула руку под подушку и достала ножницы.
— Помоги мне приподняться, — сказала она.
Манольос приподнял ее, подложил ей под спину подушку, усадил поудобнее. Марьори сняла косынку с головы, развязала черную шелковую ленточку, которая стягивала толстые каштановые косы. Она попыталась отрезать ножницами косы, но не смогла, — сил не хватило.
— Не могу, — сказала она, — не могу, Манольос! Помоги, пожалуйста.
— Ты их отрежешь? — спросил испуганно Манольос.
— Отрежь их! — ответила она хриплым голосом.
Манольос дотронулся до теплых, еще живых кос девушки, и его рука дрогнула.
— Отрежь их! — повторила Марьори.
Манольос отрезал одну косу, потом вторую, и руки его дрожали, словно резали живое тело.
Марьори взяла косы, посмотрела на них, покачала остриженной головой и вдруг, не сдержавшись, громко зарыдала. Потом наклонилась, вытерла волосами слезы, взяла косынку, медленно и осторожно завернула в нее волосы — как будто пеленала своего любимого умершего ребенка, — завязала уголки косынки и протянула узелок Манольосу.
— Возьми их, — сказала она, — отдай ему и передай привет от Марьори. Больше ничего.
ГЛАВА XVII
— Все хорошо, все хорошо, — говорил самому себе поп Фотис, шлепая босыми ногами по грязи. — Все хорошо, слава богу!
За ним, ссутулившись, шел Манольос, с ужасом думая о том, что в его котомке лежат завязанные в белую косынку две девичьи косы. Как будто за плечами он нес мертвеца!.. Небо грозно нахмурилось, раздался гром, пошел сильный дождь.
— Все хорошо, все хорошо! — снова прошептал поп Фотис и ускорил шаг.
Он молча и торопливо шел под проливным дождем, глядя себе под ноги. Стая журавлей пролетела над его головой, но он не поднял глаз, чтобы взглянуть на них. Он почти бежал. Только к вечеру, когда сквозь завесу дождя уже показалась острая вершина Саракины, он обернулся к Манольосу и сказал ему:
— Будем бороться, Манольос! С одной стороны — архиепископы, попы, старосты, ослепленный народ, с другой стороны — мы, несколько босоногих, и Христос. Не бойся, Манольос, мы победим!
И продолжал идти, шлепая по грязи. Потом вдруг засмеялся.
— Почему, спрашивает, я не надел своих туфель! Готов об заклад побиться, то же самое, наверно, сказал и Кайафа Христу.
И они стали подниматься на Саракину.
Последние два дня Михелиса мучило страшное беспокойство. Он уже не мог спокойно спать в своей постели. Как только он засыпал, к нему являлся отец, страшный, обнаженный, разгневанный. «Мне кажется, если я еще несколько дней побуду один, то сойду с ума», — думал Михелис, дрожа от страха.
Он брал свое большое евангелие, открывал его, читал, чтобы забыть о страшном видении, но слова ускользали от него. Тогда он закрывал книгу и снова ходил взад-вперед по пещере.
Однажды вечером пришел учитель, чтобы составить, как он сказал, ему компанию. Он заговорил с Михелисом об отце, о невесте, о зиме, надвигавшейся на несчастных саракинцев, о том, как трудно будет им пережить холода… Потом учитель свернул беседу на серьезные темы — о жизни, о смерти, о судьбе человеческой… Михелис отвечал через силу, ему хотелось побыть одному, учитель пристально смотрел ему в глаза. И внезапно Михелис понял. Рассердившись, он вскочил на ноги.
— Учитель, — спросил он, — ты пришел проверить, не сумасшедший ли я?
— Михелис, дорогой, что за глупости ты говоришь? — запротестовал учитель, страшно покраснев.
— Ты честный человек, совесть не давала тебе покоя, вот ты и пришел сюда сегодня, чтобы самому убедиться в том, что твой брат-поп преступник и обманщик. Ну, каково же твое мнение, Хаджи-Николис, честный человек?
Учитель молчал.
— Честная, но искалеченная душа, — прошептал Михелис, сочувственно глядя на учителя. — Честная искалеченная душа, не можешь ты найти в себе мужества, чтобы ответить…
— Да, да, — тихо сказал учитель, — не нахожу…
— Если тебя спросят, ты скажешь правду?
— Да… но меня не спросят.
— А если тебя не спросят, ты не станешь по собственной воле говорить правду?
Учитель кашлянул и промолчал.
— Нет, — немного подумав, ответил он, совершенно уничтоженный. И хотя Михелису было жалко учителя, его все же охватило негодование.
Этому ты учишь и детей? — крикнул он. — Да стоишь ли ты того, чтобы тебе доверяли новое поколение?
Учитель встал, он казался очень усталым.
— Разум готов, — сказал он, — но плоть…
— Если бы разум был готов, он не посчитался бы с плотью — что он хочет, то и делает!
Михелис рассердился так потому, что и сам был немного похож на учителя. Он и разговаривал с ним строго, для того, чтобы бичевать и стыдить себя самого.
— Почему плохие люди так сильны в мире? — продолжал Михелис. — Почему хорошие люди так слабы? Ты можешь объяснить мне, учитель?
— Нет, не могу, — ответил учитель.
И через минуту добавил:
— Ты меня пристыдил, Михелис, — сказал он, — и ты совершенно прав. Но мой брат-поп сильнее меня, он всегда был сильнее меня. Еще когда мы были детьми, он постоянно бил меня. Но я и сейчас не могу выступить против него… Если бы его не было, может быть…
Михелис с минуту помолчал в нерешительности.
— Не бывает ли иногда у тебя, Хаджи-Николис, страшного искушения — убить его? — произнес он наконец.
Учитель испуганно вздрогнул.
— Иногда… иногда… — прошептал он, — очень редко и только во сне…
