Грубиянские годы: биография. Том I - Поль Жан
Тогда Фрэнцель, почти утративший контроль над собой, попытался пустить в ход все мышцы одновременно: с помощью Ceratoglossis и Genioglossis он уплощал язык, с помощью Styloglossis заставлял его образовать выемку, после чего приподнимал подъязычную кость и гортань и проталкивал злополучный шар вниз, как прибойником забивают пушечный заряд. Уж что-что, а анатомические правила глотания он знал назубок.
Но перед ним еще лежала целая треть булочки, тогда как господин под личиной уже в значительной мере инкорпорировал четвертую четверть жидкости: его рука казалась рукояткой ручного насоса или самодвижущейся ложкой.
Несчастный директор хапнул вторую гемисферу адского шара – учитывая фактор времени, он видел перед собой (или в себе) чудовищную задачку на деление, предстоящий ему долгий анализ бесконечного; пока жевал, смотрел на зрителей, но как-то тупо и ничего при этом не думая, а лишь потея и досадливо измельчая хлебный мякиш; порой угрюмо поглядывал то на двадцать талеров на столе, то на ложечника-винохлёба; в такой ситуации не до разговоров, да и здешняя публика его не интересовала; Фрэнцель не мог даже превратить этот жалкий смоляной ком для истребления дракона в кашицу (ибо слюна отсутствовала): о том, чтобы проглотить такое, нечего было и думать; а между тем он видел, как господин в маске хлебает и хлебает вино —
Он, наверное, чувствовал, что его спасением и Спасителем оказался бы тот, кто немедленно превратил бы его в змею, которая заглатывает добычу целиком, или в хомяка, прячущего еду в защечные мешки, – или кто вырвал бы у него Thyreopalatinus, не позволяющий пище проникать в носовую полость.
Наконец господин в маске вылил в ложку последние остатки; а Фрэнцель все еще толкал туда-сюда – и обмолачивал – свою хлебную globe de compression: совсем близко от расширившейся глотки, но без малейшей возможности вогнать булочку в эти открытые адские врата (хотя со времен посещения анатомических лекций он знал, что внутри своей ротовой полости располагает мышечной подъемной силой в 200 фунтов).
Господин под личиной справился с делом: он наконец указал публике на свою пустую миску и на надутые щеки директора труппы, после чего смахнул – правой рукой в левую – поставленные на кон деньги, высказав просьбу, чтобы господин Фрэнцель, если он имеет что-то против и уже проглотил булочку, просто открыл рот. Фрэнцель так и поступил – но лишь для того, чтобы избавиться от дьявольского ручного мяча, выбросив его в эти более широкие ворота. Господин в маске, казалось, был доволен и предложил повторить то же пари, но с роскошно облегченными условиями: а именно, вместо булочки нужно будет сразу взять в рот целую маленькую головку коровьего или козьего сыра, размером не больше коленной чашечки или булочки, – и съесть ее, пока сам он будет пить вино ut supra; но к нему теперь все относились с подозрением и на пари никто не отважился.
Нотариус от всей души посочувствовал бы директору, если бы раньше тот проявил большую мягкость по отношению к прекрасной блондинке. Сама же она сидела и шила и всякий раз, выдергивая иголку, лукаво поднимала большие голубые глаза на Вальта; в конце концов он подсел к ней, уставился на шитье и уже ни о чем не думал, кроме того, как бы придумать приличное предисловие, то бишь причал для беседы. Он умел успешно выпрядать нить утонченного разговора, но ему всегда с трудом удавалось прикрепить к веретену самое первое волоконце. Пока он, сидя рядом с девушкой, одновременно протирал штаны в приемной – перед дверьми собственной души и камеры мозга, – Якобина легко стряхнула с ног маленькие туфельки и крикнула какому-то господину, чтобы тот поставил их для просушки к печке. Вальт с радостью сам бы вскочил и выполнил просьбу; но, увы, он слишком сильно залился румянцем; женская туфелька (почти неотделимая от ножки) была для него чем-то столь же священным, очаровательным, характерным, что и женская шляпка: чем-то таким, с чем у мужчины (чья туфля – ничто) может сравниться разве что сюртук, а у детей – любой предмет одежды.
«Мне показалось, вы наконец что-то сказали», – сказала Якобина Вальту, но привела этим в движение не язык Вальта, а как раз все прочие части его тела: потому что, произнося свою фразу, она выронила клубок, однако не выпустила из рук конец нити. Вальт бросился за шариком удачи – однако настолько запутался в нитке, закрутился в нее, что Якобине пришлось встать и смотать нитку с его ноги, как с веретена. Но поскольку она теперь наклонилась, и он наклонился, и в результате белая почтовая бумага ее лба покрылась красными разводами (она, между прочим, всегда, и вне сцены, и на сцене, подправляла плохие свидетельства о своем здоровье красными чернилами), а он ответил на эту красноту краской стыда; и поскольку они оказались так близко друг к другу, однако в ловушке чрезвычайной речевой двусмысленности: получилось, что благодаря такой действенной мизансцене было устранено больше препятствий и сделано больше полезного для их знакомства, чем если бы нотариус целых три месяца только и делал, что придумывал для него прелюдию и вступительную программу. Держась за Ариаднову нить клубка, он уже прошел через весь лабиринт речевых интроитов, так что теперь, оказавшись на свету, смог спросить: «Каковы ваши главные роли?» – «Я играю всех невинных и наивных», – ответила она; и взгляд ее глаз, казалось, подтвердил оправданность такой игры.
Чтобы доставить ей подлинную радость, он, насколько мог, углубился в сущность театральных ролей и принялся пламенно излагать умолкшей рукодельнице свои взгляды. «Вы говорите скучно, как драматург, – сказала она. – А может, вы сами пишете для театра? И каково же ваше драгоценное имя?» Он назвал. «Меня зовут Якобина Памсен; господин Фрэнцель – мой отчим. И куда, собственно, вы, господин Харниш, направляетесь?» Он ответил: «Вероятно, в Розенхоф». – «Славненько, – сказала она. – Мы там будем играть завтра вечером». Затем она кратко обрисовала ему божественные окрестности города, бросив фразу: «Тамошние места – просто чудо». – «И какие же они?» – спросил Вальт, надеясь, что сейчас получит карту образцов и продуктов этой местности, хрупкий скелетик листа с растущих там деревьев и так далее. «Но… Что значит какие? – переспросила фройляйн Памсен. – Места, говорю я, божественные, если в них заглянуть. Загляните туда сами».
Тут к ним непринужденно подошел господин под личиной и решительно вмешался в разговор: «Под Берхтольс-гаденом, в окрестностях Зальцбурга, имеются похожие места, а в Швейцарии мне встречались и покрасивее. Однако самые красивые зубочистки вырезают жители Берхтольсгадена»; и он достал из жилетного кармана одну такую, с рукояткой в виде собачки-шпица.
«Кто может позволить себе увеселительное путешествие, сударь, – продолжил он, – тому, думаю, лучше всего отправиться на воды в Санкт-Люне, где в настоящий момент собрались три княжеских двора: весь флаксенфингенский, которому это местечко принадлежит, и еще два – из Шеерау и Пестица; не говоря уже о других многочисленных отдыхающих. Завтра я сам туда поеду».
Нотариус поклонился, но как-то вяло: ибо, по приговору судьбы, в этот вечер ему пришлось удивляться непрестанно. «Боже Всемогущий, – подумал он, – разве не происходит сейчас буквально то самое, о чем говорилось в братнином письме?» Он встал (Якобина, из ненависти к разбогатевшему на десять флоринов господину в маске уже давно покинула залу, унеся с собой шитье) и, приблизив письмо к свету, перечитал это место: «Я видел, как на следующее утро твой гений и Безликий летели перед тобой над двумя разными дорогами, и оба как бы заманивали тебя; но ты последовал за гением и отправился не в Санкт-Люне, а в Розенхоф». Вальт теперь отчетливо понимал, что Маска – его злой гений, Якобина Памсен же, судя по некоторым признакам, – другой, лучший; и он очень жалел, что она вышла из залы.
Хотя он еще раньше решил, что, следуя указаниям письма и сновидения, отправится в Розенхоф (потому что у Гомера, и у Геродота, и у всей Греции научился священному страху, который не позволяет противопоставлять вышнему знамению – воздетому персту из облаков – дерзкое человеческое своеволие и поднимать против такого знамения человеческую длань): теперь его решение о послушании заново укрепилось – из-за назойливости Маски, и воздействия Якобины, и той ловчей сети, в которую люди и птицы попадаются из-за ее цвета, потому что она покрашена в общий цвет земли и надежды, а именно, в зеленый.
