Роберт Уоррен - Потоп
— … и огорчившись тем, что сочла публичным использованием семейного позора, убедила меня…
— Бред! — закричала она и двинулась к нему через комнату.
Он обернулся с изысканной вежливостью, сознавая её изысканность.
— Бред, — повторила она, подойдя к нему, — я была не права. Я была дурой, это была моя слабость, и я о ней жалею. Но я уже говорила тебе, что жалею, а теперь…
— Не жалей, — произносили его губы, — потому что ты отослала меня из Фидлерсборо, из этой мусорной свалки, чтобы я научился ремеслу делать замечательные фильмы, и чтобы мне за них хорошо платили. И вот наконец я заслужил и от Яши Джонса — по-видимому, твоего будущего супруга — признание в мастеровитости со всеми вытекающими из этого звания правами, привилегиями и хулой. И тот факт, что я мастеровит, снова гонит меня вон из Фидлерсборо. Но есть и другая тому причина, хотя Яша Джонс и считает, что, будучи пагубно оглушён позывными реальной действительности, я не способен уловить тончайшие отзвуки легкокрылого видения, какое и есть истина. Подлинная причина… — он наклонился к ней, — подлинная причина — это ты!
Она смотрела на него широко открытыми глазами, и, казалось, прошло много времени, прежде чем она спросила ледяным тоном:
— Я? — Потом ещё тише: — Я?
— Да, да! — весело подтвердил он. — И до чего же всё логично! Из-за моего наброска сценария.
— Я же тебе сказала! Я же говорила, как мне жалко, что тогда тебе помешала… в то время… но теперь мне всё равно, о чём ты там напишешь.
— Ну да, это ты говорила мне. А что ты говорила ему? — И он ткнул пальцем в Яшу Джонса.
— Но… — с трудом выдавила она. — Ему я ничего не говорила.
— Говорила, говорила, — спокойно повторил он, глядя на неё из бесстрастного далека. — Давай не употреблять этого слова. Давай, моя дорогая, заменим его словами намекнула, внушила, дала понять. Я ведь и не подозреваю, что ты сознательно, так сказать, посоветовала ему…
— Бред… — перебила она. Имя его она произнесла едва слышно, но оно заставило его замолчать.
Она стояла против него в тёмном ситцевом платье, уронив руки ладонями наружу и подняв к нему лицо, в гладко зачёсанных волосах, блестевших на свету, была заметна седина. Глаза у неё были расширены и устремлены на него. Лицо, освещённое сзади, казалось застывшим. Но потом он заметил, что губы её дрожат. Он увидел, как слёзы набегают на большие карие глаза.
И тут он услышал голос Яши Джонса.
— Бред!
Услышав этот голос, он с облегчением почувствовал, что путы перерезаны. Он теперь может повернуться в ту сторону. Может отвести взгляд от лица женщины со слезами на глазах.
Яша Джонс вышел на середину комнаты и встал возле стола из красного дерева спиной к камину. Свет канделябров отсвечивал от его голого черепа.
— Бред! — повторил он.
И когда Бред повернулся к нему, он сказал:
— Мы используем ваш сценарий. Давайте так и решим.
— Даёте за неё выкуп, а?
— Её не у кого выкупать.
— Тогда, значит, уступка?
— Нет, не уступка. — Яша подумал. — Нет, не уступка. Это было бы оскорбительно. Но наблюдая вас сейчас, в этом странном, простите меня, состоянии бессмысленной злобы, я вдруг понял, что, быть может, глубочайшее чувство, то чувство, которое сейчас может выразить себя только в злобе, проявится и в сценарии, когда вы его доработаете. Правильно! — воскликнул он. — Правильно — не элегия, а злость.
Бредуэлл Толливер был совершенно холоден, словно его парализовало. Он ощущал, как кровь стучит у него в висках, но звук был далёким, словно доходил из тёмной пещеры. Он вдруг почувствовал себя выпотрошенным, обобранным. Он пытался заговорить, но губы ему не повиновались. Он чувствовал, что, если бы они зашевелились, если бы только они хоть начали шевелиться, они смогли бы что-то произнести и преодолеть сковавшее его оцепенение.
Яша Джонс сказал:
— Нужны, конечно, изменения, кое-что должно быть развито, на этом этапе всегда так бывает. Но только те изменения, которые вы сами сочтёте нужными. Времени у нас хватит…
Послышался неясный звук, и все трое повернулись к арке, ведущей в прихожую.
Секунд десять они смотрели на него в полной тишине. Мэгги медленно поднесла руки к лицу, слегка прикоснулась к щекам и из этой рамки неотрывно смотрела на человека в, серой бумажной куртке. Она первая нарушила молчание.
— Калвин, — произнесла она.
Без всякого выражения. Слово глухо повисло в воздухе.
Но человек в серой бумажной куртке на него не обернулся. Он уставился на Яшу, который стоял шагах в десяти от него между столом красного дерева и восточной стеной. На остальных он не смотрел.
Не смотрел он и на никелированный револьвер, который держал в вяло повисшей правой руке. Кисть высовывалась из серой матерчатой трубы, облегавшей руку. Кисть, казалось, существовала отдельно от тела.
Далеко в темноте снова завыли сирены.
— Сирены, — сказал Бред и посмотрел на человека в серой бумажной куртке.
Калвин Фидлер наклонил набок голову, словно прислушиваясь к далёким звукам. Изящный гребень седых волос был такого же цвета, как куртка. Лицо под высоким лбом, поднятое словно в знак вежливого внимания, тоже было серым.
Сирены смолкли. Наступила тишина. Потом тишина перестала быть тишиной, наполнившись негромким зудением июльских мух в тёмных деревьях, словно по нервным окончаниям настойчиво, аккуратно водили пилкой для ногтей. Калвин Фидлер снова упёрся взглядом в Яшу Джонса, чьё лицо было слегка в тени, потому что свет канделябров по обе стороны от камина падал ему на спину.
— Вы сказали, что времени вам хватит? — сказал он Яше.
— Да, — сказал Яша и сделал к нему шаг, словно желая завести с ним беседу.
— Не подходите, — сказал Калвин Фидлер, — я не хочу, чтобы вы ко мне приближались. — А потом объяснил: — По-моему, я никогда не любил, чтобы ко мне подходили слишком близко.
Яша больше не сделал ни шагу. Он стоял совершенно спокойно под направленным на него взглядом, но Бред заметил, что он чуть-чуть согнул колени.
— Вы ведь физик? — спросил Калвин Фидлер.
Яша засмеялся.
— Когда-то изучал физику, — объяснил он. — Очень давно.
— Разве учёным-физикам не приходится задумываться над природой времени?
— Говорят, да.
Калвин Фидлер продолжал его разглядывать.
— Но я всего лишь врач… — Он помолчал, покачав головой. — Был врачом. А врачи не учёные, как вы, они не сильны в теории, как вы, учёные-теоретики. Но…
Яша почти неприметно двинулся вперёд.
— Не подходите ближе, — сказал Калвин Фидлер.
Он погрузился в глубокое раздумье. Потом встряхнулся.
— Но… — снова начал он. И опять замолчал.
— Но что? — тихо спросил Яша Джонс.
Калвин вышел из забытья, поднял голову.
— Но если я в теории времени и не силён, у меня было его достаточно. Я целых двадцать лет о нём думал.
— Да? — спросил Яша и наклонился, вслушиваясь.
— Пожалуйста, не подходите ближе, — сказал Калвин, голос его звучал просительно.
— Вы говорите, что у вас было много времени, чтобы думать о времени, — с интересом сказал Яша. — И что же вы открыли?
— Вы, пожалуй, сочтёте это трюизмом, — сказал Калвин. — Но это не так. Я могу сказать, что время — это мера жизни, а жизнь — мера времени, и если вы не проводили дни и ночи, пытаясь измерить эти несоизмеримые величины, измерить их друг другом, тогда вы ничего о них не знаете. И ничего не знаете о себе.
Яша Джонс легонько кивнул. Вид у него был серьёзный, задумчивый.
— Вы меня поняли? — спросил Калвин, впившись взглядом в лицо Яши Джонса. Свет, падавший сзади, блестел на высоком лысом черепе, глянцевом от ночной жары.
— Да, — помолчав, сказал Яша.
— Нет, не поняли, — брюзгливо бросил Калвин, словно возражая тупому ученику. — Ни черта вы не знаете. Если бы я мог вам объяснить. Нет, если бы я мог вас ввести в мою личную лабораторию, которая в просторечии зовётся тюрягой, где бы вы подверглись опыту, который я… — Он замолчал, размышляя.
— Думаю, что все мы имеем представление об этой лаборатории, — мягко возразил Яша Джонс, — и зовётся она вовсе не тюрягой. Она зовётся…
Вдалеке снова завыли сирены.
— Воют сирены, — сказал Бред.
Калвин Фидлер секунду прислушивался. Сирены смолкли. Он снова повернулся к Яше Джонсу.
— Как же она зовётся? — спросил он у него.
— Моим «я».
Калвин Фидлер снова брюзгливо помотал головой.
— Послушайте, если вы дни и ночи пытаетесь соизмерить несоизмеримое, вы мучительно жаждете того момента, когда, если перефразировать Библию, несоизмеримое обретёт соизмеримость. — Он требовательно наклонился к Яше. — А вы знаете, когда это бывает?
