Итало Кальвино - Наши предки
– Я ищу того, чего мне всегда не хватало, а что это – я узнал только сейчас, когда вас увидел. Как вы попали сюда на берег?
– Я была монахиней, но по принуждению должна была стать женой одного поклонника Магомета, однако этого не случилось, потому что я была триста шестьдесят пятой и вмешательство христианского оружия привело меня сюда, причем, возвращаясь, я стала жертвой кораблекрушения, подобно тому как покинула эти берега, став жертвой набега свирепых пиратов.
– Понимаю. И вы здесь одна?
– Мой спаситель отправился в императорскую ставку, чтобы покончить там, как я поняла, с некоторыми формальностями.
– Мне бы хотелось предложить вам стать под защиту моего меча, но я боюсь, как бы чувство, загоревшееся во мне, едва я вас увидел, не претворилось в такие намерения, которые вы едва ли сочтете честными.
– О, не тревожьтесь, я столько всего видела! Хотя всякий раз, как доходит до дела, выскакивает мой спаситель, всегда один и тот же.
– Он и сегодня появится?
– Кто знает!
– Как вас зовут?
– Азира или сестра Пальмира. Смотря по тому где: в серале султана или в монастыре.
– Азира, мне кажется, я всегда вас любил... и уже терял с вами разум...
XI
Карл Великий скакал к Бретонскому побережью.
– Посмотрим, посмотрим, Агилульф де Гвильдиверн, не волнуйтесь. Если вы говорите правду, если эта женщина еще девственна, как пятнадцать лет назад, то нечего и говорить, вы по праву были посвящены в рыцари, а тот юнец хотел нас надуть. Чтобы удостовериться, я прихватил в свиту повивальную бабку, которая знает толк во всем, что касается женщин, не то что мы, солдаты...
Старушка, которую погрузили на лошадь Гурдулу, стрекотала:
– Да уж конечно, ваше величество, все будет сделано как следует, даже если родится двойня.
Она была глуха и покуда не поняла, в чем дело.
Первыми в грот входят два офицера свиты с факелами. Выходят они в смущении.
– Ваше величество, девственница лежит в объятиях молодого солдата.
Любовников выволакивают пред лицо императора.
– Софрония, ты! – кричит Агилульф. Карл велит молодому воину поднять забрало.
– Турризмунд!
Турризмунд бросается к Софронии.
– Так ты Софрония? О, моя мать!
– Вы знаете этого юношу, Софрония? – спрашивает император.
Женщина склоняет бледное лицо.
– Если это Турризмунд, я сама его вырастила, – говорит она еле слышно.
Турризмунд вскакивает в седло, кричит:
– Больше вы меня не увидите, я совершил несказанный грех кровосмешения! – И пускает коня направо, к лесу.
Агилульф тоже пришпоривает коня прочь.
– Меня вы тоже не увидите! У меня нет больше имени! Прощайте! – Он углубляется в лес по левую руку.
Все исполнены смятения. Софрония закрывает лицо руками.
Справа слышится топот копыт. Турризмунд во весь опор мчится назад из лесу. Он кричит:
– Как так? Ведь она до недавнего часа была девственна! Как я сразу об этом не подумал? Она была девственница и не может быть мне матерью!
– Соблаговолите объяснить, – говорит Карл.
– В действительности Турризмунд мне не сын, а брат, единоутробный, – ответствует Софрония. – Шотландская королева, наша мать, когда отец уже больше года был на войне, произвела его на свет после случайной встречи... кажется, со Священным орденом рыцарей Грааля. Когда король известил о своем возвращении, эта коварная тварь (я поневоле должна отзываться так о своей матери) послала меня погулять с братиком, а сама велела завести нас в дебри и бросить. А для моего отца, который должен был вот-вот прибыть, она сплела чудовищный обман: сказала, будто я, тринадцатилетняя девочка, бежала, чтобы произвести на свет незаконного ребенка. Удерживаемая ложным почтением к родителям, я никогда не выдавала материнской тайны. Годы, что я прожила с младенцем братом в вересковых пустошах, были самыми счастливыми и свободными в моей жизни, особенно по сравнению с проведенными в монастыре, куда меня заточили герцоги Корнуэльские. До сегодняшнего утра я не знала мужчины, хоть дожила до тридцати трех лет, и первая же встреча, увы, оказалась кровосмесительной...
– Разберемся спокойно, – говорит Карл Великий примирительно. – Кровосмешение, конечно, есть, но между единоутробными братом и сестрой – это грех не самый тяжкий...
– Кровосмешения нет, ваше священное величество! Взвеселись, Софрония! – восклицает Турризмунд с сияющим лицом. – Выпытывая подробности своего рождения, я узнал тайну, которую намерен был сохранить навсегда: та, кого я полагал моей матерью, то есть ты, Софрония, родилась не от шотландской королевы, ты – побочная дочь короля и жены одного фермера. Король приказал своей супруге удочерить тебя, и та, которая, как я сейчас узнал, мне была матерью, а тебе – только мачехой, повиновалась. Я понимаю теперь, отчего она, принужденная королем против воли исполнять роль твоей матери, только и ждала случая от тебя избавиться, и сделала это, приписав тебе плод своей мимолетной вины, то есть меня. А поскольку ты дочь короля шотландского и крестьянки, я же сын королевы и Священного ордена, то связаны мы не узами крови, а только союзом любви, который свободно заключен здесь несколько часов назад и, я горячо надеюсь, будет с твоего согласия упрочен.
– По-моему, все разрешается к лучшему, – говорит Карл, потирая руки. – Но поспешим разыскать нашего доблестного рыцаря Агилульфа и уверить его, что его имя и титул вне опасности.
– Я поскачу, ваше величество, – говорит, выступая вперед некий рыцарь. Это Рамбальд. Он въезжает в лес, кричит: – Ры-ы-ы-ца-а-арь! Рыцарь Агилу-у-ульф! Рыцарь де Гвильди-ве-е-ерн! Агилульф Гем Бертрандин де Гвильдиверн д’Альтро де Корбентраз-и-Сура, владетель Ближней Селимпии и Фе-е-еца-а! Все в поря-а-а-адке-е! Возвращай-а-айтесь!
Ему отвечает только эхо.
Рамбальд прочесал в лесу тропинку за тропинкой, пробирался без троп по ручьям и откосам, кликал, вслушивался, искал приметы следа. Вот отпечатки конских подков. Они вдруг становятся глубже, как будто животное остановилось здесь. А с этого места след копыт опять делается легче, словно бы коня отпустили на волю. Но оттуда же берет начало другой след, отпечатки железных поножей. Рамбальд идет по этому следу.
Затаив дыхание, он вышел на поляну. У подножия дуба валялись на земле перевернутый шлем с радужными перьями, светлый панцирь, набедренники, наручи, рукавицы – словом, все части Агилульфова доспеха, одни как будто бы намеренно сложенные в пирамиды, другие – как попало. К рукояти меча была прикреплена записка: «Оставляю эти доспехи рыцарю Рамбальду Руссильонскому», а внизу – полросчерка, начатая и вдруг прерванная подпись.
– Рыцарь! – зовет Рамбальд. Он обращается к шлему, к панцирю, к дубу, к небесам. – Рыцарь! Наденьте доспехи! Ваше место в войске и среди французского дворянства неоспоримо! – Он пытается собрать доспехи, поставить их на ноги, продолжает кричать: – Вы существуете, рыцарь, отныне никто не вправе это отрицать! – Ничей голос не отвечает, доспехи не держатся на ногах, шлем валится наземь. – Рыцарь, вы столько времени существовали одной только силой воли, вы умудрялись все делать так, как будто вы существуете, зачем же сдаваться так сразу? – Но Рамбальд уже не знает, к кому обращаться: доспехи пусты, но не прежней пустотой, содержавшей в себе нечто, именовавшееся рыцарем Агилульфом и теперь растворившееся, как капля в море.
И тогда Рамбальд распускает скрепы собственного панциря, разоблачается, надевает светлые доспехи, шлем Агилульфа, сжимает в руках щит и копье, вскакивает на коня. В полном вооружении он предстает перед императором и его свитой.
– А, вы вернулись, Агилульф, все в порядке? Но из шлема раздается совсем другой голос:
– Я не Агилульф, ваше величество. – Забрало поднимается и открывает лицо Рамбальда. – От рыцаря де Гвильдиверна остались только эти светлые доспехи и записка, в которой он мне их отказывает. И теперь я жду не дождусь, когда можно будет броситься в бой.
И тут же трубят тревогу. Целая флотилия фелюг высадила в Бретани сарацинское войско. Франкское ополчение спешит строиться поотрядно.
– Бог внял твоему желанию, – говорит король Карл, – настал час битвы. Не посрами же доспехов, которые ты отныне носишь. Агилульф, при всем своем трудном характере, был доблестный воин!
Франкское войско сопротивляется вторжению, прорывает фронт сарацин, и юный Рамбальд первым бросается в прорыв. Он вступает в поединки, нападает, защищается, раздает и получает удары. Много магометан уже грызут землю. Рамбальд вздевает на копье одного за другим столько врагов, сколько может поместить во всю его длину. И вот уже отряды вторгшихся басурман поворачивают, толкутся около пришвартованных фелюг. Теснимые оружием франков, побежденные отчаливают в открытое море, все, кроме тех, что остались удобрять мавританской кровью серую почву Бретани.
Рамбальд выходит из битвы с победой и без единой раны. Но доспехи, безупречные, девственно-чистые Агилульфовы доспехи все перепачканы землей, забрызганы вражьей кровью, покрыты следами ударов: вмятинами, царапинами, щербинами; султан сильно поредел, шлем поврежден, а щит облуплен как раз посредине таинственного герба. Теперь молодой воин чувствует доспехи своими, принадлежащими ему, Рамбальду Руссильонскому; ушло чувство неловкости, которое он испытал, надев их, броня сидит на нем как перчатка.
