Итало Кальвино - Наши предки
Обзор книги Итало Кальвино - Наши предки
Итало Кальвино
Наши предки
Раздвоенный виконт
Il visconte dimezzato
I
Время было военное: христиане бились с турками. Мой дядя, виконт Медардо да Терральба, следовал в лагерь христиан. Вдвоем с оруженосцем по имени Курцио они проезжали богемской равниной. В дымном неподвижном воздухе совсем низко, почти касаясь земли, проносились стаи белых аистов.
– Отчего здесь столько аистов? – спросил Медардо. – И куда они летят?
Дядя был новобранец, на службу он пошел, чтобы угодить герцогу, чьи владения граничили с нашими. Лошадью и оруженосцем обзавелся в последнем попавшемся ему на пути христианском замке и теперь спешил в ставку императора.
– На поле битвы они летят, – ответил оруженосец, мрачный как туча. – Теперь от них отбоя не будет.
Медардо вспомнил, что в этих краях появление аиста считается добрым предзнаменованием, хотел было приободриться, но вместо этого еще больше забеспокоился.
– А что им надо, этим голенастым, на поле битвы? – спросил он.
– Теперь они охотятся за человечьим мясом, – ответил оруженосец. – Что прикажете делать, если поля родят одну мякину, а реки обмелели от засухи? Нынче на падаль слетаются не вороны и не стервятники, а цапли, аисты и журавли.
Мой дядя был еще безусым юнцом, в том возрасте, когда все чувства, добрые и злые, слиты воедино, когда любое переживание, самое тяжелое и мучительное, наполнено и согрето любовью к людям.
– А куда подевались вороны и стервятники? – спросил дядя. – Где другие хищные птицы? С ними что приключилось? – Глаза его блестели, он был бледен как мел.
Оруженосец, смуглый усатый солдат, ответил, не отрывая глаз от земли – он вообще никогда не поднимал глаз:
– Они кормились трупами зачумленных, чума прибрала и их.
Он ткнул копьем в сторону чернеющих неподалеку кустов, и виконт, всмотревшись, понял, что это не кусты, а груды перьев да иссохших лап.
– Не разберешь, кто сдох раньше, птица небесная или человек, и кто кого успел сожрать, – добавил Курцио.
Спасаясь от чумы, косившей всех подряд, люди бежали куда глаза глядят, и в чистом поле их настигала смерть. Вся пустынная равнина превратилась в настоящую свалку мертвых тел – мужчины, женщины, нагие, обезображенные бубонами и, самое поразительное, – в перьях: казалось, перьями оделись их ребра и из костлявых рук повырастали черные крылья. Не сразу поймешь, что трупы стервятников смешались с человечьими в одну кучу.
Теперь их путь шел по местам былых сражений. Дядя и оруженосец продвигались вперед черепашьим шагом: начали артачиться лошади – то пытались свернуть в сторону, то вставали на дыбы.
– Что это творится с нашими лошадьми? – спросил Медардо оруженосца.
– Мой господин, – отвечал тот, – ничто так не пугает коня, как вонь от конских кишок.
Поле, где они проезжали, было усеяно лошадиными трупами – одни валялись задрав копыта, другие застыли на коленях и зарылись мордой в землю.
– Почему они в таких странных позах, Курцио?
– Когда лошади вспорют брюхо, – объяснял Курцио, – она что есть сил старается удержать свои потроха. Одни прижимаются брюхом к земле, другие опрокидываются на спину – смерть загребает и тех и других.
– Можно подумать, что на этой войне погибают одни лошади.
– Ятаганом очень сподручно вспарывать брюхо лошадям – он словно нарочно для этого создан. Но наберитесь терпения, скоро дойдем и до людей. Сперва кони, всадники потом... А вон и лагерь.
На горизонте клубился дым, развевались императорские штандарты, торчали верхушки высоких шатров.
Всадники пустили лошадей в галоп. Теперь трупов стало меньше – всех убитых в последнем бою уже успели убрать и похоронить. Только кое-где на стерне валялись то руки, то нога, а чаще всего пальцы.
– Что за чудеса: вот еще один палец форменным образом указывает нам дорогу, – изумился дядя Медардо.
– Пальцы отрубают у мертвецов – те, на которых есть кольца. Да простит Бог осквернителей трупов!
– Кто идет? – Дорогу им преградил часовой в плаще, густо поросшем грибами и мхом, словно ствол столетнего дуба.
– Да здравствует священная императорская корона! – крикнул Курцио.
– Смерть султану! – отозвался часовой. – И прошу вас, если встретите кого-нибудь из начальства, узнайте, скоро ли пришлют мне смену, а то я тут начал в землю врастать.
Над полем, над горами испражнений тучей нависала жужжащая мошкара, и, спасаясь от нее, лошади понеслись во весь опор.
– Дерьмо-то все еще на земле, – заметил Курцио, – а сами воины уже на небесах. – И он перекрестился.
У самого въезда в лагерь дорога по обеим сторонам была уставлена балдахинами, под которыми восседали роскошные пышнотелые дамы в длинных парчовых платьях, с обнаженной грудью; они приветствовали всадников громкими криками и смехом.
– Это куртизанки, – пояснил Курцио, – таких смазливых ни в одном войске нет.
Дядя уже проехал мимо, но все не мог оторвать от них глаз, рискуя свернуть себе шею.
– Берегитесь, господин, – добавил оруженосец, – эти дамы до того грязны и вонючи, что даже турки побрезговали бы такими трофеями. Тараканы, клопы, клещи на них кишмя кишат, а недавно завелись скорпионы и ящерицы.
Всадники миновали место расположения полевой артиллерии. По вечерам бомбардиры варили похлебку из репы прямо на стволах мортир и Фальконетов, не успевших остыть после боя.
Подъехали повозки с землей, и орудийная прислуга взялась за сита.
– Порох на исходе, – объяснил Курцио, – но в земле, что с поля сражения, его сколько угодно, можно пополнить наш боезапас.
За артиллерией стояла кавалерия: там среди мириадов мух, увертываясь от копыт и раздавая во все стороны пинки и тумаки, оглушенные ржанием и надрываясь в крике, трудились не покладая рук ветеринары, они, как могли, подправляли четвероногих: сшивали раны, ставили на них смоляные пластыри, перевязывали.
Следом протянулся лагерь пехотинцев. Солнце клонилось к закату, и у каждой палатки сидели воины, опустив голые ноги в лохани с теплой водой. Ножные ванны они принимали, не снимая касок и не расставаясь с пиками, чтобы быть готовыми в любую минуту подняться по тревоге. В высоких шатрах офицеры пудрили себе подмышки и обмахивались веерами.
– Не думайте, что они уж такие неженки, – сказал Курцио, – тут дело принципа: они доказывают, что и в походе чувствуют себя как у Христа за пазухой.
Виконта ди Терральбу немедленно провели к императору. В шатре, все стены которого были увешаны гобеленами и украшены трофеями, монарх, склонившись над картой, составлял планы будущих сражений. На столах громоздились груды карт, и император всаживал в них булавки – подушку с булавками держал перед ним маршал. Карты были так густо утыканы булавками, что за ними ничего не было видно – читая карту, император и его маршалы вытаскивали булавки, а потом втыкали их обратно. Лишние булавки, чтобы не занимать рук, они держали во рту и поэтому объяснялись посредством мычания.
При виде почтительно склонившегося юноши император издал вопросительное мычание и быстро вынул булавки изо рта.
– Рыцарь, только что из Италии, ваше величество, – представили его императору, – виконт ди Терральба, отпрыск знатного генуэзского рода.
– Произвожу его в поручики!
Дядя, звякнув шпорами, встал по стойке «смирно», а все карты, сметенные широким размахом монаршей десницы, оказались на полу.
В ту ночь Медардо, несмотря на смертельную усталость, не мог уснуть. Он час за часом вышагивал перед своей палаткой: перекликались часовые, ржали лошади, солдаты вскрикивали во сне. Медардо смотрел на горящие и небе звезды Богемии, думал о новом своем звании, о завтрашнем сражении, о далекой родине, о шелесте тростника на берегах ее рек. На душе у него было спокойно, он не испытывал ни тревоги, ни страха. Мир казался ему цельным и стройным, Медардо не обращал недоуменных вопросов ни ему, ни себе. И если бы он мог предвидеть страшную участь, уготованную ему, то и она, какой бы горькой ни была, показалась бы ему естественной и закономерной. Его взгляд стремился проникнуть за покрытый мраком горизонт, туда, где, как он знал, располагался вражеский лагерь; скрестив руки и обхватив себя за плечи, он радовался тому, что незнакомая обстановка вовсе не пугает его и он так спокойно и уверенно чувствует себя здесь. Ему казалось, что кровь, пролитая на этой жестокой войне, растекается по земле тысячами рек и ручьев, омывает его, плещется у ног, но не было в нем ни ярости, ни сострадания.
II
Ровно в десять утра грянул бой. Верхом на лошади поручик Медардо оглядывал цепь христианского войска, приготовившегося к атаке; его разгоряченное лицо холодил ветер Богемии – пахнуло мякиной, будто с заброшенного гумна.
– Не вздумайте оборачиваться, господин, – воскликнул Курцио, который по-прежнему следовал за ним по пятам. Теперь он был в чине сержанта. И, как бы извиняясь за начальственный тон, тихонько добавил: – Нельзя перед сражением, плохая примета.
