Эмиль Золя - Западня
Позже, когда солнце клонилось к закату, лучшим удовольствием маленьких негодниц было глазеть на уличные представления. Фокусники и акробаты, одетые в поношенные трико, расстилали на бульваре свои потертые ковры. Сбегались зеваки и плотным кольцом окружали бродячих актеров, которые показывали им чудеса ловкости и силы. Нана и Полина часами простаивали здесь в самой гуще толпы. Их свежие платьица терлись о засаленные куртки и пальто и превращались в мятые тряпки. Зловонное дыхание мужчин касалось их волос, обнаженных рук и шеи, в воздухе стоял запах винного перегара и пота, но девчонок это нисколько не смущало, напротив — они только чуть розовели, без всякого отвращения купаясь в этой родной для них грязи. Кругом стояла ругань, пьяные говорили сальности, отпускали вольные шутки. Девочки знали этот язык с детства, понимали каждое слово и, оборачиваясь, спокойно, бесстыдно улыбались, даже румянец не появлялся на их атласных щечках.
Только одно им докучало — встречи с родителями, особенно если те уже нагрузились. Девочки поглядывали по сторонам и предупреждали друг друга.
— Берегись, Нана! — кричала Полина. — Папаша Купо идет!
— Нечего сказать, хорош! Еле тащится! — говорила Нана с досадой. — Придется удирать, не то мне влетит… Ой, да он плюхнулся! Господи твоя воля, хоть бы шею себе сломал!
Иной раз Купо точно из-под земли вырастал перед подружками — времени для бегства не оставалось; тогда Нана, присев на корточки, шептала:
— Спрячьте меня поскорей! Это он меня ищет, шкуру обещал спустить, если увидит, что я опять шляюсь по улице.
Как только пьянчуга проходил мимо, Нана вскакивала на ноги, и девчонки гурьбой шли за ним, прыская со смеху. Ну точь-в-точь игра в прятки! Найдет, не найдет? Однажды Бош, ухватив Полину за ухо, все же привел ее домой, а Купо прогнал Нана с улицы пинком ноги в зад.
Когда день клонился к вечеру, девочки в последний раз обходили бульвары и шли домой, пробираясь в сумерках сквозь усталую толпу. Пыль таким густым облаком стояла в воздухе, что небо казалось тяжелым, тусклым. В этот час улица Гут-д’Ор походила на провинцию; кумушки сплетничали, стоя у порогов, и лишь их резкие голоса нарушали тишину, словно ватой окутавшую квартал, — экипажей и тех уже не было. Негодницы на минуту останавливались во дворе и подбирали свои ракетки, делая вид, будто весь день играли в волан. Потом они отправлялись восвояси, выдумывая по дороге какую-нибудь историю, хотя все и так сходило им с рук, — родителям было не до них: они с остервенением дрались из-за пересоленного или недоваренного супа.
Теперь Нана была уже работницей и получала сорок су в мастерской г-жи Титревиль на Каирской улице, куда поступила ученицей. Супруги Купо не хотели брать ее оттуда — дочка находилась там под присмотром г-жи Лера, которая десять лет служила у г-жи Титревиль старшей мастерицей. Утром, взглянув на часы с кукушкой, мать замечала время, и Нана уходила одна, как пай-девочка, в своем узеньком и коротеньком черном платьице, из которого успела вырасти; г-жа Лера должна была следить, в котором часу она является к г-же Титревиль, и сообщать об этом Жервезе. Нана давалось двадцать минут на дорогу от улицы Гут-д’Ор до мастерской — ведь у этих попрыгуний-девчонок ноги резвые! Если Нана и не опаздывала, то прибегала такая красная, такая запыхавшаяся, что было ясно: девчонка домчалась за десять минут, а остальное время где-то ротозейничала. Однако чаще всего она приходила на семь-восемь минут позже других цветочниц и до вечера подлизывалась к тетке, смотря на нее умоляющими глазами: авось та пожалеет ее и ничего не скажет матери. Г-жа Лера, которая сочувствовала молодежи, лгала родителям Нана, а племяннице читала бесконечные нотации, говоря о своей ответственности и об опасностях, которые подстерегают девушку на парижских улицах. Боже мой, как к ней самой приставали в молодые годы! И тетка не спускала с Нана своих острых глазок, в которых светилось нездоровое любопытство; она была сама не своя при мысли, что ей надо блюсти невинность этой бедной кошечки.
— Понимаешь, ты должна мне все говорить, — повторяла она. — Я слишком добра к тебе, кошечка… Ведь случись с тобой беда, мне останется только броситься в Сену… Прошу тебя, если мужчины станут заговаривать с тобой, рассказывай мне все, слово в слово… Ну скажи правду, к тебе еще никто не приставал? Поклянись в этом!
Слушая тетку, Нана смеялась, и у нее задорно подергивались губы. Нет-нет, мужчины не заговаривают с ней — она слишком быстро ходит по улице. Да и к тому же им нечего ей сказать. Что у нее с ними общего? И она прикидывалась глупенькой: ну да, она опоздала, потому что рассматривала картинки в витринах или провожала Полину, которая рассказывает много забавных историй. Если ей не верят, пусть последят: она даже не переходит на ту сторону улицы и мчится галопом, да так быстро, что обгоняет всех других работниц. Однако г-жа Лера застала ее как-то на улице Пти-Карро с тремя такими же вертихвостками: девчонки стояли, задрав голову, и смеялись, глядя на мужчину, который брился у открытого окна. Тут Нана с жаром поклялась, что она как раз шла в булочную купить маленький хлебец.
— О, не беспокойтесь, я присматриваю за ней, — говорила долговязая вдова супругам Купо. — Я головой отвечаю за Нана. Пусть только какой-нибудь подлец посмеет ущипнуть ее, он будет иметь дело со мной.
Цветочная мастерская г-жи Титревиль помещалась на антресолях. Это была большая комната, середину которой занимал огромный стол на козлах. Вдоль голых стен, покрытых грязно-серыми дырявыми обоями, стояли этажерки, а на них под толстым слоем пыли валялись старые картонки, какие-то свертки и вышедшие из моды образцы цветов. На потолке чернел большой закопченный круг от газовой лампы. Два широких окна выходили на улицу, и работницы, не вставая из-за стола, могли видеть вереницу прохожих на противоположном тротуаре.
Желая служить примером, г-жа Лера всегда приходила первая. Затем четверть часа подряд дверь беспрестанно хлопала, пропуская одну за другой молоденьких цветочниц; они влетали в мастерскую потные, растрепанные от быстрой ходьбы. Как-то утром, в июле, Нана пришла последняя, что, впрочем, было в ее привычках.
— Эх, не плохо бы иметь собственный экипаж! — воскликнула она.
И, не снимая черной шляпки, которую она называла «каскеткой» и без конца переделывала, девочка подбежала к окну и, высунувшись, огляделась по сторонам.
— Что ты там высматриваешь? — подозрительно спросила г-жа Лера. — Разве тебя провожал отец?
— Ну что вы! — спокойно ответила Нана. — Я ничего не высматриваю… Гляжу, какая погода, уж очень душно. В такую жару и захворать недолго, особенно если приходится бегать высунув язык.
Несмотря на ранний час, нечем было дышать. Девушки опустили жалюзи и посматривали в щелки, что делается на улице; наконец они придвинулись к столу, во главе которого восседала старшая мастерица. Перед каждой из восьми цветочниц стоял горшочек с клеем, лежали щипчики, пинцеты и инструмент для гофрировки. На столе были разбросаны мотки проволоки, катушки, вата, зеленая и коричневая бумага, листочки и лепестки, вырезанные из шелка, атласа и бархата. А посреди стола в высоком графине торчал увядший букетик — еще вчера его купила за два су одна из цветочниц и целый день носила, приколов к платью.
— Представьте себе, — сказала хорошенькая брюнетка Леони, гофрируя лепестки розы, — наша бедная Каролина совсем извелась со своим парнем, знаете, с тем, что поджидал ее каждый вечер.
Нана, разрезавшая на узкие полоски зеленый лист бумаги, воскликнула:
— Еще бы, черт подери, он лезет под юбку первой встречной!
Девушки захихикали, а г-жа Лера приняла строгий вид.
— Что за выражение, дитя мое? Хорошо, нечего сказать! — проговорила она, сморщив нос. — Что подумает отец, если я передам ему твои слова?
Нана надула щеки, казалось, она вот-вот прыснет со смеху. Ее отец? Ну, он-то выражается похлеще!
— Тише: хозяйка! — прошептала вдруг Леони испуганной скороговоркой.
И правда, на пороге появилась высокая сухопарая г-жа Титревиль. Обычно она сидела внизу, в магазине. Работницы очень боялись ее — хозяйка шутить не любила. Она медленно обошла вокруг стола, над которым прилежно склонились разом притихшие девушки, обругала одну из них разиней и велела ей переделать маргаритку. Затем ушла, такая же прямая и чопорная.
— Брысь, брысь! — повторяла Нана, а остальные девицы гудели хором.
— Барышни, побойтесь бога, барышни! — твердила г-жа Лера, пытаясь быть строгой. — Мне придется принять меры…
Но никто не слушал старшую мастерицу: цветочницы нисколько ее не боялись. Она была слишком снисходительна, ее так и разбирало любопытство при виде этих молоденьких озорниц; она отводила девушек в сторонку, чтобы выведать секреты об их ухажерах, и даже гадала им на картах, освободив краешек стола. Несмотря на свой гренадерский рост, эта старая кумушка просто таяла, когда речь заходила о любовных шашнях; Правда, ее оскорбляли крепкие словечки, но если цветочницы избегали их, они могли говорить при ней все, что угодно.
