Франц Кафка - Замок
— А это разрешено? Ведь еще вчера, когда меня в вашем коридоре застукали, жуткий скандал вышел.
— Потому что тебя застукали. А когда у нас будешь жить, не застукают. О тебе и знать никто не будет, только мы трое. Ой, вот будет весело! Мне уже сейчас тамошняя жизнь куда терпимей кажется, чем минуту назад. Может, я не так много и теряю, уходя отсюда. Слушай, мы и втроем-то не скучали, ведь как-то надо себе эту горькую жизнь подслащать, а то ее прямо с юности горечью заливают, чтоб медом не казалась, вот мы втроем и держимся вместе, стараемся красиво жить, насколько это там вообще возможно, особенно Генриетта тебе понравится, но и Эмилия, я им про тебя уже рассказывала, там такие истории как сказки слушают, словно за стенами нашей каморки взаправду ничего и случиться не может, нам тепло и тесно, а мы еще теснее друг к дружке прижимаемся, нет, мы хоть и вынуждены все время вместе жить, а ничуть друг другу не надоели, наоборот, как о подружках своих вспомню, мне вроде даже и хорошо, что я снова туда возвращаюсь. Да и с какой стати я выше них должна подниматься? Ведь это как раз то, что всех нас вместе держало, — что у всех троих одинаково вместо будущего стенка непрошибаемая, а я вот все-таки прорвалась, и это нас разлучило; правда, я их не забывала, и моей первой заботой было — как хоть что-нибудь для них сделать? Я на новом месте сама еще непрочно сидела, — правда, насколько непрочно, я тогда и ведать не ведала, — а с хозяином насчет Генриетты и Эмилии тотчас переговорила. По поводу Генриетты он с порога отказывать не стал, а вот с Эмилией, которая много старше нас, она примерно одних лет с Фридой, всякую надежду сразу перечеркнул. Но представляешь, сами они даже и не хотят оттуда уходить, хоть и понимают, что жизнь у них там жалкая, но притерпелись, кроткие создания, по-моему, при нашем прощании они больше не о себе, а обо мне плакали, что я нашу каморку покидаю и куда-то в холодный мир ухожу, — нам ведь за стенами комнаты нашей везде жуткий холод мерещится, — и там, в чужих холодных залах, буду мыкаться среди надменных чужих людей с одной-единственной целью выжить, хотя и в нашей общей девичьей комнатенке мне прекрасно это удавалось. Они, вероятно, и не удивятся, когда я вернусь, и только в угоду мне всплакнут немного и на трудную судьбу мою посетуют. Зато потом увидят тебя и сразу поймут, что я не зря от них уходила. Счастливы будут, что у них теперь настоящий мужчина есть, защитник и помощник, а уж оттого, что все это тайной должно оставаться, и вовсе придут в полный восторг, ведь тайна крепче прежнего нас сплотит. Пойдем, ну прошу тебя, пойдем к нам! Тебя это ни к чему не обязывает, и к комнате нашей ты не будешь привязан навсегда, как мы. Если с наступлением весны ты подыщешь себе другое пристанище, если тебе не понравится у нас, ты всегда волен уйти, правда, тайну ты и тогда сохранить обязан, ведь если ты вдруг нас выдашь, это будет наш последний час в «Господском подворье». Но и сейчас, когда ты у нас будешь, тебе придется очень осторожно себя вести: не показываться там, где, на наш взгляд, это небезопасно, и вообще нас слушаться; это единственное, что тебя свяжет, но ведь это не только в наших, но и в твоих интересах, в остальном же ты будешь совершенно свободен, работу мы тебе дадим нетрудную, на этот счет можешь не опасаться. Ну что, идешь?
— А сколько еще до весны осталось? — спросил К.
— До весны? — переспросила Пепи. — Зима у нас долгая, очень долгая и тоскливая. Но у себя, внизу, мы на это не жалуемся, нам холода не страшны. Когда-нибудь и весна придет, и лето, всему свое время, только сейчас-то, по воспоминаниям, лето и весна такими коротенькими кажутся, все равно что два дня, не больше, да и в эти дни, в самую дивную погоду, нет-нет да пойдет и снег.
Тут дверь вдруг отворилась, Пепи вздрогнула, в мыслях она уже витала далеко-далеко от буфетной, но это оказалась не Фрида, это была хозяйка. Застав К. в буфетной, она сделала удивленное лицо — неужто он все еще здесь? К. извинился, сославшись на то, что именно ее он и дожидается, и поблагодарил, что ему позволили переночевать. Хозяйка не поняла, с какой стати он вздумал ее дожидаться. У него, отвечал К., сложилось впечатление, будто хозяйка с ним еще раз поговорить хотела, если это ошибка, он прощения просит, да ему и уходить пора, школа, где он смотрителем работает, и так непозволительно долго без присмотра остается, это вчерашний вызов всему виной, слишком мало у него пока опыта в таких делах, но неприятностей, как вчера, он хозяйке больше не причинит, такое никогда впредь не повторится. И он поклонился, намереваясь уйти. Хозяйка смотрела на него мечтательным, с поволокой взглядом, будто во сне. Под этим взглядом К. промедлил дольше, чем ему хотелось. Тут хозяйка вдобавок еще и слабо улыбнулась, и только удивленное лицо К. как будто пробудило ее от грез, — казалось, все это время она ждала ответа на свою улыбку и лишь теперь, когда ответа не последовало, очнулась окончательно.
— Ты вчера, по-моему, имел дерзость что-то заметить о моем платье?
К. ничего такого не мог припомнить.
— Ах не припоминаешь? Выходит, дерзость твоя еще и за трусость прячется?
К. извинился, сославшись на вчерашнюю усталость, вполне возможно, он вчера что-то и сболтнул не подумавши, только вот напрочь не помнит что. Да и что такого мог он сказать о платьях хозяйки? Только то, что таких красивых в жизни не видал. По крайней мере, ни одну хозяйку на работе он в таких нарядах не видывал.
— Попридержи-ка язык, — резко оборвала его хозяйка. — Я больше ни слова от тебя про свои платья слышать не желаю. Не твоего ума дело о платьях моих беспокоиться. Запрещаю тебе это раз и навсегда. К. снова отвесил поклон и направился к двери.
— Это как же прикажешь понимать, — вдруг крикнула хозяйка ему вдогонку, — что ты ни одну хозяйку в таких нарядах на работе не видывал? Что за вздор ты несешь? Это же совершенная бессмыслица! Что ты этим хочешь сказать?
К. обернулся и попросил хозяйку не волноваться попусту. Разумеется, он сказал совершенную бессмыслицу. И в платьях он, ясное дело, ничего не понимает. Человеку в его положении всякое чистое и незалатанное платье уже кажется роскошным нарядом. Он только удивился, когда ночью, в коридоре, среди всех этих полуодетых мужиков хозяйку в красивом вечернем платье увидел, вот и все.
— Ну вот, — сказала хозяйка, — похоже, ты все-таки припомнил свое вчерашнее замечание. И решил очередной глупостью его дополнить. Что ты в платьях ничего не смыслишь — это верно. Но тогда — имей в виду, я серьезно тебя об этом попросила — не берись судить о том, какие платья дорогие, какие вечерние, когда они подходят, а когда нет и все такое. И вообще, — тут она передернулась, будто ее вдруг пробрал озноб, — оставь мои платья в покое, ясно тебе?
К., ни слова не говоря, хотел было повернуться, как она вдруг спросила:
— Откуда у тебя вообще такие знания, чтобы о платьях рассуждать?
К. только плечами пожал: нет у него таких знаний.
— Нет, говоришь? — резко бросила хозяйка. — Тогда и не прикидывайся знатоком. Пойдем-ка со мной в контору, покажу тебе кое-что, после чего у тебя, надеюсь, навсегда пропадет охота говорить дерзости.
Она первой вышла из двери, Пепи успела подскочить к К. и под предлогом, что он с ней не расплатился, торопливо стала с ним договариваться; это оказалось легко: двор гостиницы, ворота которого выходили в боковой переулок, К. уже знал, рядом с воротами имелась калитка, за которой примерно через час Пепи будет его ждать и на троекратный стук ему откроет.
Контора находилась прямо напротив буфетной, только прихожую пересечь, хозяйка в нетерпеливом ожидании уже стояла на пороге освещенной комнаты и смотрела на К. Того, однако, снова задержали. Герштекер ждал К. в прихожей и хотел немедленно с ним переговорить. Не так-то просто оказалось от него отделаться, однако тут и хозяйка К. помогла, попеняв Герштекеру за его назойливость.
— Да куда ты? Куда? — под прихлоп закрывшейся двери донесся до К. возглас Герштекера, отвратительно перемежаемый оханьем и кашлем.
Контора оказалась маленькой перетопленной комнаткой. По торцевым стенам стояли бюро и железный ящик кассы, по продольным — гардероб и оттоманка. Большую часть помещения занимал гардероб, не только заполняя всю стену в длину, но и донельзя сужая комнату своим гигантским выпирающим корпусом с тремя створками раздвижных дверей. Хозяйка указала на оттоманку, предложив К. присесть, сама же села на вертящееся кресло возле бюро.
— Что же, ты даже портняжничать не учился? — спросила она.
— Нет, никогда, — отвечал К.
— А чем вообще занимаешься?
— Землемер.
— И что это за работа такая?
К. начал объяснять, от его объяснений хозяйка принялась зевать.
— Ты не говоришь мне всей правды. Почему ты мне всей правды не говоришь?
— Так и ты ее не говоришь.
