Лори Ли - Сидр и Рози
Вера — еще одна девочка, с которой я учился и которую любил; она была одинокой, пышноволосой и крохотной. Я ощущал необыкновенное сострадание к маленькой Вере; и именно из-за нее, а не из-за красоток, я попал в беду и испытал первое публичное потрясение в своей жизни. Случилось все очень просто — я был, вероятно, необычайно простодушным тогда. Однажды утром она подошла ко мне во дворе школы и близко-близко придвинула свое лицо к моему. В руках я держал палку, и я ударил Веру этой палкой по голове. Ее волосы спружинили, я ударил снова, а потом стоял и смотрел, как ее рот раскрылся в пронзительном крике.
К моему удивлению, вокруг меня завертелось смятение — взвились крики старших девочек, восклицания ужаса и крайнего осуждения, смешанного с Вериными рыданиями. Я был, скорее, заинтригован, чем испуган, тем, что, имея простую березовую палку, я смог вызвать такую суету. Поэтому я ударил ее еще раз, без злости или страсти, а потом отошел, чтобы испытать себя еще на чем-нибудь.
На этом эксперименту и следовало бы закончиться и быть забытому. Но нет; меня окружили рассерженные лица — красные, орущие, бранящиеся.
— Паршивый мальчишка! Бедная Верочка! Маленькое чудовище! Ужас! Мы все расскажем учительнице!
Что-то шло не так, мир, казалось, опрокинулся, я чувствовал себя очень неуютно. Я хотел только коснуться черных Вериных кудрей, а они все кричали на меня. Я убежал и спрятался, будучи уверен, что все успокоятся, но они нашли меня в конце концов. Две большие девочки, распираемые праведным гневом, выволокли меня за уши на свет божий.
— Тебя ждут в Большом Зале за то, что ударил Веру. Ты чуть не убил ее! — кричали они.
Меня притащили в Зал, который я до сих пор еще ни разу не видел, и под беспощадными взглядами старших детей учительница прочитала мне жесткую лекцию. Теперь я уже чувствовал себя смущенным и дрожал от ощущения вины. Лицо мое перекосилось, и я выскочил вон из комнаты. Я получил свой первый урок. Я не должен был бить Веру по голове, как бы ни были пышны ее волосы. И еще кое-что: вызов в Большой Зал, как и рука полисмена на плече, почти всегда приходят абсолютно неожиданно — и за преступление, которое человек уже забыл.
Мой брат Джек, который учился со мною вместе в малышовой группе, был слишком умным, чтобы оставаться в этой группе долго. Он был таким умным, что заставлял остальных чувствовать себя неуютно, и мы все были рады избавиться от него. Маленький, бледный, он сидел в передничке, сосредоточенно занимаясь, часто прося учительницу то принести ему новые книги, то заточить карандаш, или просил нас поменьше шуметь — он с самого начала был ненормальным ребенком. Поэтому его вызвали в Большой Зал для беспрецедентного продвижения — ему дали парту и дюжину атласов для изучения, с их помощью он продолжил запугивать учителей своим холодным, чистым голоском.
Но я-то был нормальным ребенком, готовым разбрасывать свое время, расплескивать его на хныканье и безделье; и никто не объяснил мне, что делать этого не стоит. Таким я оставался еще долго после того, как умненький Джек переселился. Я был тупоумным властителем своей детской жизни, мастером по вырезыванию человечков из бумаги, по разрисовыванию мелками стен, изготовлению змеек из клея, по сладострастному ничегонеделанию целыми, незаметно пролетающими днями рядом с новой молодой учительницей, которая пыталась меня учить. Но все-таки мое время медленно утекало, мои возможности находиться в Большом Зале увеличивались. Внезапно, к своему собственному ужасу, я обнаружил, что умею считать до ста, могу написать свое имя и печатными, и прописными буквами, умею довольно уверенно вычитать. Я даже умудрялся отличать Поппи от Джо, когда их вызывали. Более не ребенок, я был переведен — теперь мне подходил Большой Зал.
Там мне открылся мир и взрослый, и жестокий — с длинными партами и чернильницами, непонятными картами на стенах, высоченными парнями в грубых ботинках, со скрипящими перьями и вздохами тяжких усилий, с резкими, внезапными преследованиями. Навсегда ушли детские извинения, возможность спрятаться за очарованием детского лепета. Теперь я оказался одиноким и незащищенным, лицом к лицу с борьбой, которая требовала новой манеры поведения, где заключались и нарушались пакты, становились друзьями и предавали, и где боролись за собственное место у печки.
Печка была символом кастовости между нами, облаком тепла, к которому мы липли долгие семь месяцев зимы. Сделана она была из чугуна, с шумным зевом, который трещал коксом и выдыхал копоть. Украшение в виде черепахи с надписью «Медленно, но верно» раскалялось зимою докрасна. Если вы прижимали к печи карандаш, дерево охватывали язычки пламени; а если вы плевали на нее, плевок носился и подпрыгивал, как крошечный пинг-понговый шарик.
Мои первые дни в Большом Зале я провел в тоске по своей юной учительнице, которую я оставил в классе малышей, по ее зашнурованной груди, по теребящим пуговичку рукам, по ее мягкому, любящему голосу. Совершенно очевидно, Большой Зал не мог похвастаться таким комфортом; мисс В., старшая учительница, к которой меня теперь направили, физически воздействовала почти так же успокаивающе, как и кочерга.
У нее было маленькое, составленное из сплошных выпуклостей, тело-издевка природы; школа окрестила ее «Психопаткой» за угрюмый, желтый взгляд, гладкие волосы, собранные в виде наушников на ушах, кожу и голос индюшки. Мы все боялись злобную мисс В.; она шпионила, она подсматривала, она подкрадывалась, она набрасывалась — она овеществляла террор.
Каждое утро начиналось с необъявленной войны; никто не знал, кого зацепит следующего. Мы держали ушки на макушке, скорчившись за партами, когда мисс В. входила с линейкой наготове, окидывая нас подозрительным взглядом. «Доброе у-утро, дети!» — «Доброе утро, учительница!» Приветствия звучали, как звон клинков. Затем она застывала, уставившись в пол взглядом, и начинала громовым голосом: «О, Отец…», после чего мы произносили «Отче наш», перечисляли все хорошее, что для нас делается, и благодарили Бога за здоровье нашего Короля. Но едва мы произносили последнее «Аминь», как «Психопатка» вскакивала, вылетала прочь из-за стола, начинала метаться по классу, отбрасывая в сторону какого-нибудь жалкого мальчишку.
Редко когда было понятно, за что; она всегда захватывала врасплох, и наказание всегда превосходило провинность. Провинившийся же, еще до того, как следовало наказание, сначала попадал под сердитый душ из летящей слюны.
— Шаркаешь ногами! Играешь партой! Лыбишься этой гадкой Бетти! Я этого не потерплю. Нет-нет. Повторяю — я этого не потерплю!
Часто побитый в дворовой драке с превосходящим противником мальчишка, сбитый с ног, еще стоя на коленках, слышал крик: «Я этого не потерплю! Нет-нет. Повторяю — я этого не потерплю!» Это служило апелляцией к нашему кодексу дозволенного и взывало к немедленному милосердию.
Мы, конечно, не любили Психопатку, хотя она стала причиной развития у нас великолепной реакции. А в остальном ее учительская работа не запомнилась. Я вспоминаю ее просто как воинственную фигуру, маленькое корявое существо из мельтешения и шума — не монстр, в общем-то, а естественное проявление того, что мы и считали школой.
Потому что школа в те дни, дни Психопатки, была, как казалось, создана, только чтобы удерживать нас от улицы и от естественного притяжения полей. Наука Психопатки из дат, сумм и письма представлялась ее собственным изобретением, похожим на угрюмую форму насильственного обучения игре на скрипке, на тюремный труд по обработке пакли или шитью мешков.
По мере того как пролетало золотое время, мы сидели запертыми в клетке, обратившись склоненными спинами в сторону долины. Июньский воздух заражал нас примитивным голодом по запаху трав и чертополоха, который влетал в окна, мы ощущали аромат полей, нас мучили своим зовом кукушки. Каждый звук с воли, влетавший к нам, оказывался резким ударом в солнечное сплетение. Скрип повозок, проходящих мимо школы, позвякивание сбруи, крики возчиков, призывное мычание коров с поместья, бормотание косилки Флетчера, звуки выстрелов охотников на кроликов — все тянуло и дергало наши нервы так, что мы могли бы убить мисс В.
И вскоре-таки пришел тот неизбежный день, когда взметнулся штандарт бунта, когда лопнуло напряжение и объявился герой, чьим именем мы бы охотно назвали улицу. Как минимум, с того дня его имя покрылось славой, хотя в то время мы оказали ему очень слабую поддержку…
Им оказался Спадж Хопкинс, и я вынужден признаться, что мы сильно удивились. Он был одним из тех крупных, рано повзрослевших мальчиков с толстыми ляжками, красными кулаками и лопающейся от напора плоти одеждой, которые созданы для больших просторов. К тому времени почти четырнадцатилетний, крупный даже для своего возраста — во всяком случае, на фоне нашей школы. Видеть его втиснутым в крохотную парту было еще нелепее, чем увидеть вола на пуантах. Учился он трудно; при работе, если работал, он натужно стонал, а чаще бездумно ковырял ножом парту. Мисс В. наслаждалась, подгоняя его, заставляя читать вслух или внезапно задавая ему сложный вопрос, что заставляло его вспыхивать и запинаться.
