Лори Ли - Сидр и Рози
Подходит время перемены, и мы высыпаем во двор, с криком выплескивая пары. Кто-то разбивает голову. Кто-то раскровянил коленки. Мальчишки роятся, как пчелы. «Давайте обойдем школу сзади, а?» В темный, узкий проход, заселенный нашими тайнами, прокладываем мы свой путь. За стеной двор девочек, совсем близко, мы кричим им свои подначки.
— Узнаю твой голос, Билл Тимбрелл! Я слышала, что ты сказал! Берегись, все расскажу учительнице!
Раскрасневшиеся и разрядившиеся, мы возвращаемся в свой двор, насвистывая, настоящие мужчины!
— Слышал, что я там сказал? Точно? Я им таки залепил! Они чуть не завизжали!
Мы, конечно, преувеличивали; мы не могли говорить от распиравшего нас смеха и не умели смеяться, не пихая друг друга.
Мисс Вардли умела быть терпеливым человеком, но мы не блистали умом. Наши книги несли на себе грязь, пятна, каракули, как будто по ним учились писать обезьяны. Мы пели сладкими тенорами, а вели себя, как пещерные люди, и большинство наук нас миновало. Кроме поэзии, конечно, которая нас ничуть не утруждала. Я вспоминаю мисс Вардли со скрипящим мелком в руке, исписывающую доску, как будто составляла список покупок для магазина: «Запишите эти стихотворения, их необходимо выучить — хотя бы одно; Котенок. Эльфы. Мои каникулы. Старый лудильщик. Милостыня. Кораблекрушение…» («Что это, мисс?»)
В те дни запоминать было легко, некоторые могли выучить дюжину стихов в час, не задумываясь, просто начав с первого и легко проносясь сквозь строки, чеканя неутомимые рифмы.
Иногда в школе применялась порка, против которой никто особенно не возражал — разве что какая-нибудь не в меру чадолюбивая краснолицая мамаша, да и то изредка. Тогда приезжал специально приглашенный мужчина и задавал нам жару. (Моя мама говорит, вы не должны выдавать двойную порцию розг…», «…14, 15, 16, 17…», «Ваши наказания что, всегда двойные?», «Заткнись, ты, ходячий кошмар!») Иногда нам наносил визит сам Сквайр, раздавал ученикам призы и произносил туманную речь. Иногда приезжал на велосипеде Инспектор, пересчитывал нас по головам и отбывал. Тогда мисс Вардли металась, позванивая, среди нас, инструктируя, взывая голосом, полным отчаяния: «Ты грязнуля, Вальтер Керри. У тебя куриные мозги. Ты бестолковый, неотесанный, неуклюжий деревенщина. Ты должен сесть сзади, и только там. Вы все должны сидеть сзади, большинство из вас».
Когда уроки становились уж слишком утомительными или слишком трудными для нас, мы использовали традиционные способы, чтобы их сорвать.
— Пожалуйста, мисс, мне нужно завтра остаться дома помочь мыть свиней — отец заболел.
— Я не знаю, мисс; вы нам этого не рассказывали.
— Мою книгу украли, мисс. Керри Бордок украл ее.
— Пожалуйста, мисс, у меня раскалывается голова.
Иногда это срабатывало, иногда — нет. Но однажды, когда какие-то контрольные нависли над нашими головами, несколько мальчиков умудрились избежать их, дав искусать слепням руки. Дело заняло целый день, но результаты оказались впечатляющими — руки распухли, став похожими на слоновьи ноги. «Это был рой, мисс, честное слово. Они сели на нас. Мы пытались убежать, но они ужасно сильно кусались». Я помню, как мы стонали, как не могли держать ручку, но я не помню боли.
В другой раз мы то забывали взять записку от матери, то травились ягодами, то заявляли, что мы родственники умершего, которого сегодня хоронят (в церковь вела соседняя дверь). Так легко было начать подвывать, когда мимо проплывал катафалк. «Это моя тетушка, мисс, — это мой кузен Вильф — можно я пойду, пожалуйста, мисс, можно?» Не единожды одинокий гроб сопровождала до могилы группка детей с вытянутыми физиономиями, съежившихся, торжественно-молчаливых, плохо одетых, абсолютно незнакомых удивленному сопровождающему.
Вот так и проходила работа нашей школы — иначе где бы мы были теперь? Мы были бы тем, что мы есть на деле; сидели бы за ткацким станком, водили бы трактор и считали бы пятерками и десятками. Считалось, что большего нам не понадобится, а мисс Вардли, по сути, и не отяготила нашу ношу. Но при ее участии мы познавали менее формальные истины — названия цветов, повадки птиц, суть предметов, поставленных для рисования, вероломную невинность мальчиков, лицемерное очарование девочек, взлеты идиотских фантазий и косноязычные объяснения тупиц, когда нужно было объяснить происхождение очередной заплаты на одежде. Мы были безжалостны и жестоки, как большинство примитивных натур. Но мы узнали в этой школе о личностной направленности жестокости; и наша врожденная ненависть к уродам и париям была смягчена тем, что мы общались с ними каждый день.
Из местечка, расположенного недалеко от Креста, в школу ходили Ник и Эдна. Дети были идеальными братом и сестрой — мальчик сильный, девочка красивая, и вовсе не школа научила нас презирать их. И еще помню цыганенка Россо, который жил в каменоломне, где его табор расположился на лето. У него было глянцевое шоколадное лицо и крутые черные кудри. Сначала мы не приняли его. Он стал настоящим аутсайдером — поговаривали, что цыгане едят даже улиток! Его раскосые индийские глаза тоже отталкивали нас. Но однажды от голода он стащил пару сэндвичей, и мисс Вардли наказала его тростью. Независимо от того, справедливо было наказание или нет, это сделало его одним из нас.
Мы видели, как он выскочил из школы, рыдая от побоев, и наклонился завязать шнурок от ботинка. Жена лавочника, проходившая мимо, остановилась, чтобы прочитать ему маленькую проповедь. «Ты не должен воровать, даже если очень голоден. Почему ты не подошел ко мне?» Мальчик взглянул на нее, поднялся и побежал прочь, не проронив ни слова. Он знал, как знали все мы, что существует всего один ответ: в этих местах на цыган натравливали собак. Когда мы возвратились домой к своим капустным обедам, каждый испытывал чувство сострадания. Каждый представлял себе, как бедный Россо карабкается в каменоломню, к жалким палаткам, голодный. Там некуда даже сесть, только грязь и лужи, и болотистые берега, и никакой пищи. Цыгане больше не казались ни злыми, ни чужими. Не удивительно, что они едят улиток, думалось каждому.
Наша жалкая школа служила лишь конвейерной лентой, по которой влекли нас быстрые годы. Мы вошли в дверь, отмеченную словом «Дети», постепенно передвинулись к другой, и затем нас выставили — назад, в мир. Счастливое, счастливое время; наш внутренний взгляд постоянно направлен туда. Передвинувшись на большие парты, мы стали замечать, как малыши выписывают цифры. Мисс Вардли иногда стала спрашивать нашего совета, порой потакала нам, будто мы умирающие. В школе нечего было больше делать, нечего изучать. Мы оглядывали класс с ностальгией и нетерпением. Во время перерывов мы печально шатались по дороге, следя за малышней. Не было больше страха, не было драк с побелевшими от ярости лицами, не было побегов, лести; лишь подзатыльник забияке-малышу тут и там для демонстрации своего авторитета, и спокойное продолжение прогулки с ровней.
Наконец, мисс Вардли пожала нам руки, нежно и уважительно. «Прощайте, друзья, и больших вам успехов! Не забывайте навещать меня». Она подарила каждому застенчивый, печальный взгляд. Она знала, что мы никогда не вернемся.
Кухня
Наш дом и наша жизнь в нем — это то, о чем я все еще постоянно вспоминаю, безнадежно приглашаемый, ночь за ночью, вернуться в его покой и ночные кошмары: к его густым теням в каменных, покрытых трещинами стенах, зажатых между берегом и тисами; к его обшитым досками потолкам и рваным матрасам; к его пылающим кровавыми геранями окнам; к его запахам острого перца и грибов; к его хаосу и женскому правлению.
Мы, мальчики, никогда не знали мужской руки. Отец оставил нас, когда мне было три года, и кроме редких, мимолетных визитов, он никогда больше с нами не жил. Он был образованным, живым, подвижным человеком, сыном и внуком моряка, который, не вынося качки, решил обосноваться на суше. По-моему, он преуспел в жизни, так как не запрашивал многого. Еще в ранней юности он успел побывать помощником бакалейщика, органистом в местной церкви, фотографом и денди. Немногие автопортреты, которые он сделал в то время, изображают красивого, хотя и бедно одетого, паренька, высокого, стройного, обожающего перчатки, высокие воротнички и изысканные позы. Он безусловно стоял выше среднего уровня как по обаянию, так и по амбициям. К двадцати годам он женился на красавице — дочери местного купца, и она успела родить ему восемь ребятишек — пять из них выжили — до того как умерла совсем молодой. Затем он женился на своей экономке, которая родила ему еще четверых, трое выжили, и один из них — я. Во время второго брака он еще работал помощником бакалейщика, получая 18 шиллингов в неделю. Но его дорогой мечтой было стать государственным служащим, и поэтому каждую ночь он учился. Первая мировая война дала ему шанс, которого он жаждал. Хотя он, мягко говоря, относился с подозрением к оружию и к сражениям, он незамедлительно принес в жертву и себя, и свою семью, заняв пост в интендантских войсках. Он отбыл в Гринвич, на далекий от пуль запад, и больше никогда снова не жил с нами постоянно. Он оказался прирожденным организатором, мой отец, и дела его шли вполне гладко. Он умудрился закончить войну на стуле клерка, заработав военную пенсию (за истрепанные нервы, так я думаю), затем поступил на государственную службу, как планировал с самого начала, и осел, к полному своему удовольствию, в Лондоне. Таким образом, он оставил моей матери поднимать обе семьи, что она и делала, не получая от него ни любви, ни сочувствия, из одной беспричинной преданности и веры, что однажды он вернется к ней…
