Никос Казандзакис - Христа распинают вновь
Пришел и Панайотарос, который месяцами не заглядывал в церковь. Его рябое от оспы лицо сияло от удовольствия. Он заложил за ухо сигаретку, чтобы закурить на радостях, когда Манольоса отлучат от церкви.
И старуха Мандаленья, возмущенная, вся в черном, пришла полюбоваться на своего племянника, так опозорившего ее честный род своими выдумками. Она кипела негодованием против этого антихриста — ведь она всегда говорила, что противного мальчишку испортит образование! Теперь она радовалась тому, что оказалась права и Манольос угодил в лапы к черту.
Пришел и Михелис, бледный, печальный, тоже одетый в черное. Все последние ночи он не мог сомкнуть глаз, и когда иной раз к утру все-таки засыпал, ему снился отец, который смотрел на него и покачивал головой, будто проклиная его. Вместе с Михелисом пришли Яннакос и Костандис; чуть-чуть позади стояли парикмахер Андонис и мясник Димитрос.
— Я зарежу ягненка, — признался он парикмахеру, — я зарежу ягненка и отнесу его на Саракину, чтобы отпраздновать отлучение от церкви. Приходи и ты закусить.
— И я пойду, побрею Манольоса и освежу его хорошими духами, — заявил парикмахер. — Бритва и флакон у меня уже в кармане.
Остановился около псаломщика и учитель, готовясь подтягивать псалмы. Он хмурился, ему совсем не нравилось готовящееся бесчеловечное торжество. «Это несправедливо, — думал он, — здесь действуют личные страсти, низкие расчеты». Но он не осмеливался возвысить голос. С малых лет он боялся попа Григориса, своего старшего брата, который безжалостно избивал его. И даже теперь, будучи шестидесятилетним холостяком, он все еще боялся его.
Показался грозный поп Григорис, похожий на пророка, с седой, расчесанной на две стороны бородой. Торопясь, он быстро закончил обедню. Его нетерпение разделяли все односельчане. Затем он взошел на амвон. Ликоврисийцы подняли головы и с ужасом смотрели на него. Как на похоронах, зазвонил колокол — одной душой становилось меньше.
Поп Григорис обвел глазами толпу, еще грознее нахмурился и заговорил:
— Братья христиане, — сказал он, и его низкий голос загудел под куполом церкви, — братья христиане, церковь — это кошара, а верующие — овцы; Христос — пастух, а представитель бога на земле — священник. Когда одна из овец страдает заразной болезнью, пастух выгоняет ее из кошары, чтобы не заразились другие овцы, и гонит ее далеко к оврагам, чтобы она там издохла. Он скорбит, что погибает одна душа, но он должен быть жестоким, чтобы спасти остальные души. Одна овца из нашей христианской овчарни заразилась чесоткой, братья христиане. Это Манольос. Он поднял голову против Христа, и мы должны поразить его прямо в сердце. Он поднял голову против общины, против семьи, против собственности. Он поднял свое красное знамя, чтобы залить нас кровью. Он получает указания из Москвы, — вера, община и честь в опасности! Он — большевик! И мы должны отлучить его от церкви, отделить от здоровых овец, прогнать к оврагам сатаны, и пусть он там издыхает, а мы будем спасены! Сейчас я сойду с амвона и изгоню его!
Поп спустился с амвона. К нему подбежал пономарь с чашей, наполненной святою водой. Поп окунул в чашу кропило, взмахнул им и громко крикнул:
— Изыди, отлученный!
Сделал шаг вперед, еще раз взмахнул и снова закричал:
— Изыди, отлученный!
Казалось, Манольос незримо присутствует здесь и священник идет прямо на нечестивца, изгоняя его. Поп подошел к церковным дверям, беспрерывно размахивая кропилом; верующие отстранялись в ужасе, будто боялись, что прикоснется к ним тень отлученного, который отступал, уходил из церкви.
Поп подошел к двери, еще раз с силой взмахнул кропилом и повернулся к землякам.
— Крикните три раза, братья христиане, крикните все вместе: «Да будет отлучен Манольос!»
Раздался такой гул, что содрогнулись церковные своды. Все подняли кверху руки и воскликнули трижды:
— Да будет отлучен Манольос!
Поп в последний раз взмахнул кропилом, крикнул: «Изыди отлученный!» — и с силой захлопнул дверь церкви. Все с облегчением вздохнули, как будто действительно дьявол ушел и воздух очистился.
Поп вернулся обратно и остановился посередине церкви:
— Братья христиане, с сегодняшнего дня пусть никто не подходит к нему! Пусть никто не подаст ему куска хлеба, стакана воды! Пусть никто не откроет уст и не поздоровается с ним! И кто увидит его, пусть плюнет три раза на землю и обойдет его стороной. Он отрекся от Христа, и Христос, в свою очередь, отрекается от него! Он отрекся от религии, от общины, от семьи, от собственности, и они, в свою очередь, отрекаются от него. Пусть убирается вон, к дьяволу! Аминь!
— Аминь! — закричала возбужденная и полная ненависти толпа.
— Аминь! — раздался страшный голос Панайотароса, перекрывший всех.
Но в эту минуту из толпы послышался чей-то тихий голос:
— Отче, Манольос не одинок, я вместе с ним! Отлучи и меня от церкви, меня, Михелиса Патриархеаса!
И тут же раздался другой голос, гневный:
— И меня, Яннакоса, бродячего торговца и почтальона! И меня отлучи вместе с ним!
— И меня, Костандиса, владельца кофейни, и я с ним вместе!
Толпа всколыхнулась, раздалась в стороны, и трое друзей оказались одни в середине церкви.
Поп Григорис прорычал:
— Придет и ваш черед, ангелы сатаны, не торопитесь! Велико терпение всемилостивой церкви Христовой, она дает вам время покаяться. Меч Христа, милосердный, но грозный, висит над головами людей и ждет. Я вас оставляю на божью милость!
— Бог нас рассудит, отче, — закричал Яннакос. — Мы на него и надеемся, бог будет судить, а не ты!
— Бог и осудил вас моими устами! — яростно заревел поп, и глаза его налились кровью. — Я, священник, есмь язык бога в Ликовриси!
— Только чистое сердце — язык бога, — возразил Михелис, — а наши сердца, отче, чисты!
Он повернулся к товарищам.
— Пошли, братья, — сказал он. — Давайте отряхнем с наших ног ликоврисийскую пыль. До свиданья, земляки!
Никто ему не ответил. Женщины крестились, плевались и бормотали: «Господи помилуй! Господи помилуй!»
— До свиданья, земляки! — снова закричал Михелис. — Наш Христос — бедный, гонимый, стучит во все двери, но никто ему не открывает. Ваш Христос — богатый помещик, он вошел в сделку с агой, он запирает от людей свои двери и ест в одиночестве; ваш сытый Христос проповедует: «Этот справедливый, честный, добрый мир мне нравится; пусть будет отлучен от церкви всякий, кто поднимет свою руку на основы мира сего!» А наш босой Христос смотрит на голодных измученных людей и кричит: «Несправедлив, подл, безжалостен этот мир, и он должен быть разрушен!»
Поп Григорис подхватил концы своей рясы.
— Большевики, — заревел он, — сгиньте, обратитесь в прах перед ликом божьим!
Заволновались крестьяне, старик Ладас запрыгал на своем месте, Панайотарос сжал кулаки.
— Вон! Вон! Вон! — послышались яростные голоса.
Яннакос полез было драться, но Михелис схватил его за руку.
— Пойдемте, — сказал он, — пусть бог нас рассудит!
Он перешагнул порог церкви, за ним вышли Яннакос и Костандис. Отделились от толпы и пошли за ними, правда, на некотором расстоянии, парикмахер Андонис и мясник, толстяк Димитрос.
— На кого же ты нас оставляешь, Костандис? — послышался вдруг пронзительный женский голос. — На кого ты оставляешь свою жену и своих детей, проклятый?
Костандис обернулся и увидел свою жену, бежавшую за ним с распущенными волосами. Он замедлил было шаг, но Яннакос силой потащил его.
— Пойдем, пойдем, не оглядывайся!
ГЛАВА XV
Поп Григорис возвращался домой, задыхаясь от злости и обрушивая на головы всех громы небесные.
Слово священника должно было бы убивать, и если он говорил: «Анафема!» — проклинаемый человек должен падать мертвым. Тогда бы свет очистился, на земле воцарились бы мир и справедливость.
Он мысленно перебрал тех людей, которых убил бы, владей он этой силой. В первую очередь он убил бы Манольоса, самого опасного противника, ибо тот был лишен недостатков: он не воровал, не ругался, не лгал, не грешил с женщинами… Его, значит, убить в первую очередь. Вслед за ним, или, вернее, вместе с ним, подлого попа Фотиса. Этого он ненавидел до такой степени, что готов был выколоть ему глаза. Один вид попа Фотиса — его аскетическое лицо, его пламенные глаза — приводил его в ярость. За ним тоже не водилось никаких грехов: он не чревоугодничал, не пьянствовал, не развратничал, люди любили его. Эх, свалить бы его на землю, вырвать ему бороду, отрезать нос! И чем больше поп Григорис думал о нем, тем больше его душила злоба, и теперь он уже, не знал, кого убить в первую очередь — попа Фотиса или Манольоса.
Потом он убил бы Яннакоса и Костандиса. По дурному пути они идут, дурной пример подают другим, лучше и от них избавиться. А Михелис? Поп задумался. «Лучше подождем немного…» — пробормотал он. Но скрягу Ладаса он, безусловно, убил бы. Не потому, что тот скряга, злодей, выгнавший на улицу многих сирот, а потому, что тогда, в подвале, он назвал его, Григориса, «козлобородым попом».
