Луи Арагон - Орельен. Том 1
— Добрый вечер, Жак…
В тесноте возле буфета беседа шла не совсем гладко. Между ними, как бурав, вонзился Поль Дени. Опрокинув на платье Дианы стакан вина, он, по-видимому, вообразил, что это дает ему на нее какие-то права. Диана от души забавлялась:
— А где вы потеряли галстук?
Как, она ничего не знает! Поль надулся от гордости. Объяснил, в чем дело. Дадаисты… Диана имела о дадаизме самое туманное представление. Но была не прочь без особых хлопот покорить этого мальчугана.
— Держите! — Диана дала Полю крохотный платочек красного шелка, который она носила заткнутым за браслет. Пусть повяжет вместо галстука. Поль растерялся. Его раздирали два противоречивых чувства — страх перед тем, что скажут его друзья: ведь было решено явиться на вечер без галстука, и мелкое тщеславие — продемонстрировать благосклонность такой красавицы. Поэтому он нацепил платок на пуговку сорочки… И сразу все присутствующие уставились на этот платочек, словно быки на красную тряпку матадора. Уж наверняка Мэри закатит ему сцену. Ну и пусть, она и так ему надоела!
Случай с платком привлек к Полю Дени благосклонное внимание портного Русселя, тем более что Диана вместе со своими розами направилась к дверям в сопровождении Жака Шельцера. Портной объяснил юному поэту, что он вовсе не собирался приходить на вернисаж, но поскольку одолжил Замора для выставки два принадлежащих ему рисунка, то и… «Вы их видели, Дени, видели два рисунка. Там написано: „Принадлежат господину Ш… Р…“ Достаточно прозрачно, как, по-вашему, достаточно прозрачно, да?..»
На самом же деле его любезность в отношении Поля объяснялась тем, что он издали видел сцену с платочком и сгорал от любопытства узнать подробности:
— Будьте осторожны, милый Дени, конечно, она красавица, но, говорят, у нее дурной глаз… видите ли, в свое время за ней ухаживал один молоденький офицер… и его нашли у нее мертвым… Вот именно… Словом, предупреждаю вас…
Старик Руссель так и не отпустил от себя Поля Дени, пока Диана не выплыла из зала. Если бы Поль не рассчитывал продать портному — покровителю искусств — свою рукопись, он бы послал его к чертовой матери, а то и подальше. Но вместо этого он что-то пробормотал и, ловко проскользнув мимо господина в греческом пеплуме и со схваченной ленточкою седой шевелюрой, который поначалу производил впечатление пожилой дамы, а на самом деле был Реймондом Дунканом, — оказался рядом с Тристаном Тзара, маленьким, забавным, очень жизнерадостным человечком, с моноклем в правом глазу на широкой черной ленте; заметив на Поле Дени красный галстучек, он прямо-таки зашелся от смеха. «Красный! — восклицал он. — Почему именно красный?»
Тзара чудовищно растягивал букву «р» и хохотал во все горло. Должно быть, в этом был какой-то тайный смысл, ускользавший от Поля. Смеялся Тзара на редкость заразительно. Тем временем Поль Дени пробрался в холл, чуть было не налетел на Жана Кокто, что в жизни Поля могло бы стать весьма неприятным и весьма знаменательным событием, и среди оголтелого мяуканья крошечного джаза настиг наконец Диану де Неттанкур, беседовавшую с Орельеном.
— Ваш верный рыцарь, сударыня, вы посвятили меня в рыцари, и я у ваших ног…
Вдруг в поле зрения Орельена попал входящий в галерею Барбентан. Он был во фраке и вел под руку Розу Мельроз в черном платье с горностаевой пелериной на плечах. Великая актриса была столь величественна, что все взоры обратились к ней. Эдмон с Розой? Орельен не видел ни Бланшетты, ни Береники. Что это значит? Обернувшись, он случайно подметил выражение лица Декера. Совершенно ужасное выражение. Какая-то смесь обожания, ярости и страха. Казалось, лицо его свела судорога и черты застыли в пугающей неподвижности. Нельзя так любить и жить на свете… Диана де Неттанкур великодушно заявила:
— Ну ладно, пусть на сегодняшний вечер пальма первенства останется за Розой!
Декер не шелохнулся. Он ждал Розу. Она подойдет к нему. Он знал, что она к нему подойдет. Это был единственный знак внимания Розы, но она никогда не забывала подойти. И люди тогда говорили: «Видите, это ее муж…» Он ждал. Не могла же она его не видеть. Руки его тряслись.
Нет, сегодня вечером Роза не совершит этого ритуального жеста, не повернет в его сторону высокомерно вскинутую голову… Она поглощена своим кавалером, она смеется, томно опершись на его руку… Ох, до чего же хорошо знал он этот смех, именно этот смех, ее смех. Он не шелохнулся. И молча пропустил вперед себя Орельена.
— Твои дамы не с тобой?
Он, Орельен, забыл даже поздороваться с Розой и Эдмоном. Каждому своя боль, каждому своя любовь. Эдмон пожал плечами. Нет. Как же так? Ведь Береника… Да, знаю. Но в самую последнюю минуту… У женщин вечно что-нибудь с нервами…
Орельен не мог удовлетвориться столь неопределенным объяснением и продолжал настаивать.
— Ведь мы пришли смотреть картины, — заявила Роза. — Верно, Эдмон?
Слова ее прозвучали не очень убедительно. Эдмон произнес что-то, но из-за джаза никто не расслышал. Поток новых посетителей оттеснил их в глубину зала. Тут Роза заметила мужа. И ласково помахала ему рукой.
Он пил медленными глотками, нет, упивался, именно упивался этим ничего не значащим жестом. Не этого жеста он ждал — но ведь надо понять тоже и Розу: в такой толкотне, в такой давке… Вот так всегда. Он старался не видеть окружающих ее людей, старался пробраться поближе, ей, должно быть, слишком жарко в горностае.
— Ты не собираешься снять пелеринку?
А он ее понесет. Роза не расслышала его слов, и доктору пришлось повторить свой вопрос.
— Горностай? Нет, нет, Джики, я предпочитаю остаться в пелеринке.
Он настаивал.
— Да что с тобой, милый? Эдмон, пойдите, принесите мне чего-нибудь выпить.
Эдмон пошел выполнять приказание Розы, а за ним поплелся Орельен.
— Объясни, наконец, в чем дело?
— Ты же знаешь, какая стала Бланшетта. С тобой я могу говорить откровенно. Она устроила ужасную сцену, когда я сказал, что заеду за Розой; а ведь я, слава богу, уже вышел из того возраста, когда водят за ручку… словом, начались крики, слезы, в таком виде на люди не покажешься. А Береника не пожелала оставить ее одну.
— Мне она ничего не просила передать?
— Нет… погоди-ка… Нет, наверняка нет…
Сердце Орельена замерло, вот-вот остановится. Он уже не чувствовал духоты. Все разом померкло. Зловещий вечер, зловещий праздник. Что это такое они барабанят? Просто голова разрывается. Вдруг стала ощутима вся нелепость этих людей, этого дурацкого карнавала. Ничего не велела передать. А что ей стоило?
— Послушай, Эдмон, это невозможно, она должна была тебе сказать…
— Я же тебе говорю, что не передавала!
Орельен постарался скрыть свое разочарование самым что ни на есть светским способом:
— Видишь ли, это невежливо по отношению к Замора, он все-таки писал ее портрет!
Эдмон насмешливо захохотал. Орельен не понял, что так развеселило его друга. Он снова и снова повторял, что это просто невежливо. Вдруг Эдмон схватил его за руку и шепнул:
— Смотри-ка кто пришел…
Орельен поглядел в указанном направлении. Несмотря на неотвязную мысль о Беренике, он на минуту забыл о своей тревоге, о самом себе и невольно поддался странному ощущению. Он знал, что здесь ожидается именитый гость, но верил в его приезд не больше, чем в явление персидского шаха, хотя клялись, что шах непременно будет… Это был не шах, а некто еще более примечательный, хотя, как ни странно, здешние зеваки, казалось, даже ничего не заметили. В дверях, высоко подняв плечи, властно выдвинув подбородок, стоял немолодой желтолицый мужчина с небрежно подстриженными усами, с низким лбом, с черной шевелюрой, в которой серебрились седые пряди, и какими-то странными, как у краба, движениями. Хотя он явился в штатском, сомнения быть не могло… это Манжен. Возле него стояла дама, рассеянно игравшая концами темного шарфа, удивительно похожая на своего спутника, как будто на изготовление их обоих пошел один и тот же материал, — словом, одного поля ягоды. Орельен узнал графиню де Ноайль. Генерал пытался проложить ей в толпе дорогу. Вид у нее был утомленный. Орельен услышал ее слова:
— Ох, этот джаз!
Он взглянул на Эдмона. У обоих в голове бродили одни и те же мысли. «Он, Манжен, здесь… Как странно!» Оба — и Барбентан и Лертилуа — служили в армии Манжена. А там был не санаторий.
— Когда тебя уже не было, когда ты уехал, значит, в самом конце, я видел его как-то на дороге в Мобеж, вечером, после взятия Лаона, — еле слышным шепотом произнес Эдмон. — Он сидел в машине и распекал саперов за то, что те недостаточно быстро засыпают воронку. Уже и тогда у него была такая морда, и держался он, словно аршин проглотил. Саперы рассвирепели и стали швырять в его машину камни, а он хоть бы бровью повел…
Орельен пожал плечами. Не совсем-то подходящее место для подобных воспоминаний. Манжен…
