Мигель Астуриас - Глаза погребённых
— Шутки шутками, а от всего этого и в самом деле голова заболит!.. — заметили присутствовавшие, как только судья вышел и шаги его стихли на улице; по общему мнению, словоблудие судьи было продиктовано самым черным умыслом, черным, как та краска, что была на языке неграмотного, который лизал листовку.
В этот-то момент и появился Пьедрасанта — и был подан сигнал тревоги.
— Если мастер не изгонит из своего тела малярию, — заявил на пороге Пьедрасанта, — то прибылей вам не гарантирую… Надо будет мастеру съездить куда-нибудь на сезон, сменить климат, в противном случае придется ему лечь на кладбище…
Цирюльник пошевелился в кресле. От высокой температуры его постоянно клонило в сон, и все окружающее виделось ему в тумане, как отражение в мутном зеркале парикмахерской. Ему даже казалось, будто амальгама выливается из его глаз. Жар и вместе с тем странный холод, промозглый, пронизывающий.
— Еще в старые добрые времена я советовал мастеру, чтобы он пустил ртути в кровь, — говорил Пьедрасанта, — это единственный способ избавиться от малярии раз и навсегда; я, например, вылечился после того, как принял две коробочки этого дьявольского средства, от которого пылаешь так, точно тебе в кровь перцу насыпали…
— Быть может, у сеньора Ихинио сифилис был?.. — вмешался другой собеседник, которого Пьедрасанта одарил весьма недоброжелательным взглядом.
— Нет, его у меня не было, но врач предупреждал, что если меня еще раз прижмет малярия, надо принять… это самое…
— Врач!
— Врач из помощи на дому…
— Значит, малярия хуже, хуже, хуже…
— Как будто сифилис лучше! Не лучше, конечно, но это излечимо, и для того чтобы излечить остаточную малярию, засевшую в костях, в спинном и в головном мозгу, тебе привьют сифилис, который не оставит и следа от бедной малярии, так все своим чередом, а ты избавляешься от второго и в конце концов окончательно вылечиваешься.
Они смолкли. Беседа о болезни цирюльника заглохла, не успев расцвести. Кое-кто уже снял шляпу с вешалки, собираясь уйти. Шляпы надевали, но не уходили. Оставались, просто чтобы убить время, листали газеты и журналы, пожелтевшие от старости, или смотрели в дверь на пустынную улицу, пылавшую солнечным зноем, или следили за схваткой свирепых цикад, за хороводами мошек, за путешествиями тараканов.
— Пойдем… — произнес кто-то и развернул газету; показалось даже, что газета зевнула, — она зевает, когда ее неохотно раскрываешь, а кроме того, это уже недвусмысленно означает, что гостям пора уходить.
— Ну и старый номер. Послушайте-ка, что здесь написано: «Японская подлодка угрожает Панамскому каналу… Она замечена близ побережья Центральной Америки…»
— Ничего подобного, это сегодняшняя газета! Я только что читал у китайца Лама. Только сегодня подлодка не японская, а немецкая.
— Выдумки гринго… из «Тропикаль платанеры». Они не знают, что бы им еще выдумать, вот и все, — прохрипел со своего кресла парикмахер. — А эта история с японской подлодкой все-таки стоила жизни бедному телеграфисту, которого звали Камей — да, так его звали, — его еще хотели привлечь к ответственности за то, что он якобы передал сообщение на японскую подлодку. Случилось все это еще в начале войны. А сейчас, накануне всеобщей забастовки, снова вытащили подводную лодку, только сфотографировали ее со свастикой.
— Хорошая память у мастера, все помнит, все!
Цирюльник подтянулся в кресле, видно собираясь о чем-то еще потолковать.
— Забастовка, похоже, распространится на оба побережья, а там, на Атлантическом, — великое множество убитых и раненых…
— Великое?
— Определение точное. Великое — так говорят, когда убивают военные на войне, потому что они выполняют свой великий долг, а если военный делает то же самое в мирное время — это уже называется преступлением.
Цирюльник провел ладонями по брюкам, болтавшимся на худых ногах, как будто ему становилось легче, когда он руками, точно холодными утюгами, разглаживал ткань на коленях, и замолк, ощущая горечь на сухих губах и надрывную боль в пояснице, в щиколотках, в затылке, в кистях рук.
— Сеньор Ихинио, вероятно, выскажет свое мнение… — сказал тот, на которого Пьедрасанта бросал недружелюбные взгляды.
— Семь раз отмерь — один отрежь. Я понимаю, что, пожалуй, лучше подождать…
— Подождать, как тот христианин Хуан, что зря руку в огонь не совал, не так ли, сеньор Ихинио?..
— Хорошая характеристика христиан нашего времени! — воскликнул парикмахер. — Пьедра считает, что надо подождать. Но времена изменились. Нечего ждать, когда идет война, война совести, сознания, идей. Раньше ты мог оставаться в стороне от всего этого, отсиживаться у себя дома. А нынче это невозможно. Военный конфликт касается всех. Он всеобщий.
— Это забастовка всеобщая, а не конфликт…
— А что, конфликт серьезнее, чем забастовка, сеньор Ихинио?
— Я говорю от имени тех, кто не принадлежит ни к рабочим, ни к богачам, — от имени тех, кто на всем этом может только потерять.
— Я тоже так считаю, — сказал парикмахер, — и я уже принял решение встать на сторону…
— …Компании — это надежнее! — воскликнул Пьедрасанта. — Встать на сторону капитала, на сторону тех, у кого есть что терять и кто будет защищать…
Парикмахер подлил масла в огонь:
— Я не согласен с Пьедрой. Как мы можем встать на сторону Компании, богатых, капитала?
— Они нас поддерживают. Что было бы с моей торговлей, с торговлей китайца Лама, с таверной этих братьев… не помню, как их зовут… с парикмахерской, вот с этой, вашей, если бы Компания не стала платить жалованье тем, кто у нее работает?
— Согласен, но поскольку проблема эта не только наша, — скажем, трех или четырех котов, собравшихся под мостом, — а большинства, и не только людей наших дней, но и будущего, нужно принести в жертву собственные интересы. Надо с этим согласиться. Лучше погибнуть на стороне наших, а ими являются рабочие, чем оказаться на стороне чужих, иностранцев…
— Подождите, постойте, пускай выскажется сеньор Ихинио!..
— Соучастие — вот что недопустимо… — подал голос Пьедрасанта, — преступное соучастие…
— Нет, нет, позвольте мне слово. Речь идет не о соучастии, я не говорил об этом. Я сказал, что в этой борьбе мы должны быть заодно с рабочими, а это означает, что мы должны оставить наши прежние позиции, экономически более или менее выгодные, и пойти на вполне понятные жертвы и потери. Нужно сделать окончательный выбор и перейти к тем, кто представляет интересы трудящихся. Если же мы не поддержим рабочих, то тем самым укрепим позиции власть имущих…
— Средний класс…
— Я бы сказал: класс-флюгер…
— Флюгер? Почему же? Что-то мне не очень нравится, мастер, ваша манера спорить! Вы не даете говорить другим…
— Да, мы всегда занимаем выжидательную позицию, а затем становимся на сторону победителя, на сторону группы победивших богачей. Бедные никогда не выигрывали, и если до сих пор выгоду получал тот класс, который мы называем «средним», так это потому, что мы всегда плыли по воле волн, — подчинялись воле крупных капиталов и военных группировок. Мы — это ремесленники, коммерсанты, люди разных профессий, но на этот раз наши выгоды, выгоды спекулянтов, лопаются.
— Времена изменились, мастер… — вмешался другой собеседник, с миндалевидными глазами, выпученными и блестящими; он перестал тасовать карты, которые от потных рук стали совсем влажными.
Пьедрасанта опять подал голос:
— И я считаю, что времена изменились!
— В пользу тех, о ком я говорю!
— Нет, сеньор, в пользу тех, о ком я говорил! Быть может, вы не знаете, что дон Хуанчо Лусеро обратился вчера вечером в комендатуру полиции с просьбой выделить наряд для охраны его дома?
— А, это потому, что вчера вечером его дом хотели взорвать! — сказал игрок, перетасовывавший карты.
— Если у мастера хорошая память, то он должен понять, что это означает… Дон Хуанчо Лусеро!..
— Да, кажется невероятным… Но в полицию обратился не дон Хуанчо, а другой, которого зовут Лино, — помните, с ним была целая история, он влюбился в какую-то сирену, тогда еще уверяли, что он будто бы рехнулся, иначе его привлекли бы к судебной ответственности.
— Дон Лино или дон Хуанчо — не имеет значения. Это лишний раз доказывает, что времена изменились и те, кто вчера, как, например, Лусеро, могли кричать в лицо коменданту полиции, что они не нуждаются в его протекции, поскольку они-де солидарны с народом, то теперь эти же Лусеро бегут к коменданту и просят, чтобы он прислал солдат охранять их дом, который, кстати, больше похож на дворец из «Тысячи и одной ночи».
— Мы никогда не сможем прийти к единой точке зрения, Пьедра, однако я считаю, что все, о чем вы говорите, лишь подтверждает мой взгляд на вещи. Братья Лусеро, которые, собственно, даже не принадлежали к среднему классу, а были кость от кости из народа, уже забыли о своем происхождении и, что еще хуже, — забыли об идеалах того человека, который оставил им свое богатство; они примазались к власть имущим. В конце концов они поступают так же, как и Айук Гайтаны и Кохубули, только те уже порастрясли свои денежки…
