Мигель Астуриас - Глаза погребённых
— А, это потому, что вчера вечером его дом хотели взорвать! — сказал игрок, перетасовывавший карты.
— Если у мастера хорошая память, то он должен понять, что это означает… Дон Хуанчо Лусеро!..
— Да, кажется невероятным… Но в полицию обратился не дон Хуанчо, а другой, которого зовут Лино, — помните, с ним была целая история, он влюбился в какую-то сирену, тогда еще уверяли, что он будто бы рехнулся, иначе его привлекли бы к судебной ответственности.
— Дон Лино или дон Хуанчо — не имеет значения. Это лишний раз доказывает, что времена изменились и те, кто вчера, как, например, Лусеро, могли кричать в лицо коменданту полиции, что они не нуждаются в его протекции, поскольку они-де солидарны с народом, то теперь эти же Лусеро бегут к коменданту и просят, чтобы он прислал солдат охранять их дом, который, кстати, больше похож на дворец из «Тысячи и одной ночи».
— Мы никогда не сможем прийти к единой точке зрения, Пьедра, однако я считаю, что все, о чем вы говорите, лишь подтверждает мой взгляд на вещи. Братья Лусеро, которые, собственно, даже не принадлежали к среднему классу, а были кость от кости из народа, уже забыли о своем происхождении и, что еще хуже, — забыли об идеалах того человека, который оставил им свое богатство; они примазались к власть имущим. В конце концов они поступают так же, как и Айук Гайтаны и Кохубули, только те уже порастрясли свои денежки…
— Когда рак спит, его река уносит! Вот их и утащил в своих когтях Зеленый Папа, недаром его символом избран не голубь святого духа, а орел. Говорят, он за гроши скупал их акции, когда была паника, когда прошел слух, будто наши банановые земли отойдут к другому государству.
— Наши? Легко тебе говорить, но учти, что промахи обходятся дорого и ты косточки сможешь поломать…
Эти слова произнес один из тех, кто хранил молчание на протяжении всего спора. Большой друг Пьедрасанты, он подошел к нему и похлопал его по спине, давая понять, что все это было сказано в шутку.
— Ты бы оставил колоду в покое и рассказал нам, что произошло вчера вечером и как хотели взорвать дом братьев Лусеро… — с трудом выдавил из себя парикмахер; его душил приступ астмы, и он прямо-таки с головой ушел в кресло.
— Подробностей я не знаю, но, кажется, их кто-то предупредил. Покушение связывают с приездом некоего сенатора или какого-то другого важного лица из «Платанеры»… Этот мистер должен был прибыть под видом «доброго соседа»…
— И прибыл… — бросил игрок, тасовавший карты.
— Ложь!.. — Зубы парикмахера звякнули, как клавиши пишущей машинки. — Они сами распустили этот слух, чтобы выпросить у правительства оружие накануне всеобщей забастовки на Тихоокеанском побережье. На Атлантическом события уже развернулись, но забастовщики — не динамитчики. Это мирное движение, и подтверждением того, что никакого покушения не было, служит тот факт, что управляющий и другие чиновники заняты подготовкой к матчу в бейсбол на участке, который, кстати, уже наполовину выровняли.
— Зато столько было шума! Все устроили в связи с приездом этого типа, который прибыл якобы с инспекцией, — настаивал тасовавший карты.
— Мне известно следующее: они серьезно озабочены проблемой забастовки. Хотят узнать, не вмешаются ли братья Лусеро, чтобы утихомирить страсти. Видимо, они плохо информированы…
Чей-то мул с металлическим колокольчиком на шее во главе целого стада — десять, двадцать, сорок мулов — появился на площади; и вместо того чтобы идти по дороге, животные протопали по травяному ковру английского парка — гордости алькальда — и пересекли газон, вызвав страшный переполох в алькальдии. Дежурные швыряли в них палки, служащие выбежали из контор, а дон Паскуалито, не в силах покинуть свое кресло, чуть было не потерял сознание.
Поток мордастых, ушастых, лоснящихся, выбивающих подковами искры животных остановился, ошалело закрутился на месте под вопли дежурных, бросавших в мулов палки, махавших шляпами. На помощь дежурным алькальдии сбежались жители соседних домов и, разумеется, ребятишки, высыпавшие отовсюду.
Из церкви выскочил священник. Что случилось? Что происходит на площади?.. Как был, в стихаре, забыв снять эстолу с шеи, он поспешил к Пьедрасанте и другим завсегдатаям «Равноденствия», бросившимся на улицу, как и все остальные, поглазеть на происходившее.
— Вот видите, падре, как мы живем здесь… — комментировал Пьедрасанта. — На малейший шум мы срываемся с места. Не только вы, но и все мы побежали, даже кричали: «Святый боже!»
— Не будет ли правильнее сказать, мой добрый Ихинио, что мы находимся на кратере вулкана?
— Вы имеете в виду вызов, брошенный вам североамериканскими евангелистами, соревнование с ними?
— Ну, что вы! Никакого соревнования с ними не может быть, и ни о каких сравнениях не может быть и речи.
— Мне стало известно, что эти евангелисты купили пустырь, собираются строить свою часовню. Тот, кто хочет нас завоевать, даже к богу своему тащит…
— Ты же Пьедрасанта[98], и тебе-то надобно бы знать, что господь един, а все прочее — богохульство!..
— В ваше отсутствие, падре, они очень активно действовали, распространяли разные брошюры и — что особенно важно — раздавали деньжата…
— Что ж, увидим, увидим… — С этими словами священник, подобрав сутану, отправился снова крестить.
Пошел он, уверенный в том, что… И все пошли восвояси, уверенные в том, что… дело началось.
XXIII
По утоптанной земле босые ноги ступают мягко, неслышно, зато громко и жестко топчут землю ноги в башмаках. Больше босых, меньше обутых. Больше знойного мрака с мерцающими звездами и меньше света — желтого света керосиновых ламп, слепящего белого света ацетилена, светильников у дверей лавчонок и фонарей — красных, треугольных — знак того, что здесь можно отведать тамаль.
Зноем пропитана одежда, зноем она пахнет — совсем немного самой легкой одежды на горячей темной коже, люди глазеют на танцы под сарабанды.
Землистое молчание земляной реки, тронувшейся с места… Больше мужчин, чем женщин. Детишки взобрались на спины отцов. Белые сомбреро, черные косы. Больше белых сомбреро, чем черных кос. Чернеют косы и распущенные волосы на светлых и цветастых рубашках и блузах. Белеют сомбреро, а где кончаются сомбреро, там начинается темнота.
Сарабанды отличались ценой: в самой дорогой за один танец берут двадцать пять сентаво, в самой дешевой — десять. Обе сарабанды расположились там, где главная улица поселка вливается в площадь с английским парком дона Паскуалито, Первого гражданина, как он сам себя называл; по вечерам площадь освещалась паровозным прожектором, установленным Первым гражданином на здании муниципалитета, и его гости, усевшиеся в плетеных креслах, казались пассажирами призрачного поезда, двигавшегося без рельсов куда-то через поселок.
В «Бризах Юга» — сарабанда[99] что надо! — танцоры, выходившие на площадку, сбитую из плохо обструганных и плохо пригнанных досок, оставляли на контроле шляпу, если она фетровая, и спичками, засунутыми за ленточку на тулье, отмечалось количество танцев, протанцованных ее владельцем, и, если он танцевал много, его шляпа походила на корону из спичек. В «Бризах Юга» столики были покрыты скатертями, официанты обращались к клиентам на «вы», разрешалось бросать окурки на пол, потому что здесь босиком не танцевали, и даже имелись туалеты, которыми, правда, пользовались не все: чтобы добраться до них, надо было обладать ловкостью циркового эквилибриста, куда проще воспользоваться темнотой гостеприимной ночи.
Другая сарабанда — «Голубые горизонты» — напоминала огромную тюремную камеру, куда можно было проникнуть через вход, очень похожий на запасную лазейку-ширму, за которой скрываются в минуту опасности тореро на арене корриды. Здесь танцующие пары отделялись от остальной публики канатом, протянутым посередине площадки, и те, кто мог наличными оплатить следующий танец, нагибаясь, подлезали под канат. Столиков здесь наперечет, все равно что их и нет. Вокруг площадки расставлены скамьи и стулья. Объявления гласили: «Запрещается бросать окурки на пол, иначе сеньориты могут обжечь ноги».
Зевак собиралось раза в три больше самих танцоров. Они внимательно следили за танцующими парами, обливающимися потом, молчаливыми, изнемогающими от бурных ритмов. Несколько человек, с виду индейцы, плясали с суровыми, сосредоточенными лицами, будто находились в церкви; они скорее шествовали под музыку, медленно двигаясь по площадке, временами подпрыгивали вместе с партнершей, которую обнимали, но которая, казалось, не существовала для них. Танцевали только со знакомыми. Мария Хоштапак и Лукас Тибурон, Андреа Сурса и Луис Гертрудис, Хуана Сантос и…
Метисы танцевали вызывающе, словно их демоны толкали, как говаривал падре Феху, который по субботам оставался в поселке, чтобы не опоздать на воскресную мессу, и иной раз, правда не слишком часто, заходил взглянуть на сарабанды.
