Мор Йокаи - Черные алмазы
Жалкий чудак! Он не знал, что поцелуи, какими принято награждать на сцене, это бутафорские поцелуи, как сделаны из бумаги торты, которые будто бы едят на сцене. Все это не настоящее.
Петеру казалось, что от одного такого поцелуя утихнет все, что бушует в его груди. А испытывал он одно непреодолимое желание: наброситься на людей, разорвать их на мелкие кусочки. Всех, что в глаза ему льстили, а за спиной высмеивали, похвалялись своими сокровищами, выставляли напоказ свои прелести, бахвалились знатностью, и тех, что спали во время их речей, и тех, кто разглядывал в лорнет их кривляния, и попа, который их завез сюда, и своих спутников, что, разинув рты, глазели кругом, как баран на новые ворота, — так бы их всех и перемолоть зубами. Вот какой ад разбудила в груди его безответная страсть.
И все эти муки смягчил бы один поцелуй.
«Мы одни, когда-то мы любили друг друга, так что же тут невозможного?»
Но Петер не знал, как подступиться, как сказать ей об этом.
— А сейчас пообедаем вместе, Петер! — ласково предложила Эвелина. — Представляю, как тебе надоела господская бурда, которой здесь, в Вене, вас без конца потчуют. Ну, подожди, я сама приготовлю тебе обед. Твое любимое блюдо, которое ты всегда хвалил: ты уверял, что никто лучше меня не умеет его приготовить. Я сварю тебе гречневую похлебку.
На лице Пети Сафрана появилась непроизвольная улыбка. То ли при упоминании любимого блюда, то ли от того, что сама важная госпожа примется сейчас стряпать для него.
Но как же она будет варить похлебку? Ведь здесь нет ни очага, ни котла.
— Сейчас все будет! — с ребяческой живостью воскликнула Эвелина. — Вот только переоденусь, не в этом же стряпать.
С этими словами она скользнула в соседнюю комнату и через несколько минут вернулась уже переодетая (артистки ловко умеют переодеваться). Теперь на ней был белый расшитый пеньюар, на голове кружевной чепец.
Она не кликнула на помощь никого из прислуги, сама застелила скатертью старинный дубовый стол; поставила на таган серебряную кастрюльку, под которой в серебряном же котелке полыхал спирт: на нем она вскипятила воду; затем засучила по локоть широкие рукава своего пеньюара и нежной розовой ручкой засыпала в кипящую воду темную гречневую муку, не переставая серебряной ложкой помешивать варево, пока оно не загустело. Затем она взяла серебряную кастрюльку за ручки и опрокинула дорогое яство в обливную глиняную миску: да, да, в глиняную миску, — полила все сверху растопленной сметаной и достала две деревянные ложки, одну дала Петеру, другую взяла себе.
— Давай есть из одной миски, Петер!
И они черпали из одной миски деревянными ложками гречневую похлебку.
Петер вдруг почувствовал, что из глаз его на руку капает что-то горячее. Наверное, слезы!
До того вкусна была эта гречневая похлебка!
Всем поварам Вены, хоть расшибись они в лепешку, ни в жизнь не приготовить такое лакомство.
Вина не было, и даже бокалов не стояло на столе. Крестьяне не пьют за едой.
А когда они насытились, Эвелина достала из-под стола глиняный кувшин и подала Петеру, сперва сама отхлебнув из него глоток в знак уважения.
— Пей, Петер! Это тебе понравится!
То был мед, любимый напиток Петера. Безобидный, освежающий напиток. Петер решил, что обязан выпить все до последней капли.
Огонь погас в его груди. Все нутро, горевшее адским пламенем, охолонуло от этого питья.
«Да! Быть по сему! — сказал он про себя. — Приду в церковь, где я дал тот страшный обет, и отмолю обратно клятву, принесенную перед святыми образами. Никого не обижу, ни за что не стану мстить. Пусть себе зеленеет трава на лугах! А ты продолжай блистать, купайся в золоте, в шелке, принимай улыбки знатных господ: я больше не держу на тебя зла. Ради этого дня, когда ты приняла меня, забыл я тот день, когда ты меня бросила. А на прощанье дай мне один поцелуй, чтобы больше уж и не помнил я ничего, кроме этого поцелуя».
Лицо дамы светилось лаской, алые уста ее были так нежны, очи такие томные; одетая в белый вышитый пеньюар, она казалась воплощенным желанием; и все же Петер не знал, как к ней подступиться, как сказать ей главное:
«Так подари же своему покинутому жениху единственный и последний поцелуй!»
И он терзался, не умея высказать свое заветное желание, как вдруг распахнулись двери, торопливо вбежал дворецкий и доложил, что прибыли его превосходительство.
Ну, а теперь, Петер, прощай! Убирайся поскорее. Не видать тебе больше ни поцелуя, ни гречневой похлебки. Даже проводить тебя не сможет ее милость, она торопится снова переодеться. Дворецкий спешно выпроводит тебя через потайную дверь, потом лакей сведет вниз по задней лестнице и выпустит с черного хода на какую-то незнакомую улицу, где ты ни разу не был, и пока ты оттуда будешь добираться до гостиницы, можешь помечтать о том, что бы ты сказал прекрасной даме, если бы еще раз довелось побыть с ней часок наедине в комнате с круглыми окнами.
Очутившись на улице, Петер Сафран кулаком ударил себя по лбу и заскрежетал зубами.
Огненные потоки преисподней полыхали в его жилах. Серные реки, где мучатся души обреченных.
«Не зеленеть траве на том лугу!»
Когда его привезли в этот огромный Вавилон, он таил в душе только месть и ревность. Теперь к ним прибавились ненависть, отвращение, зависть, жгучий стыд и политический фанатизм. Неплохая компания, когда все это собирается вместе!
ГДЕ АЛМАЗЫ БЕССИЛЬНЫ
О чем беседовал его превосходительство с прекрасной дамой на назначенной ею встрече, доподлинно сообщить не можем, ибо стенографист там не присутствовал.
Наверное, он хвалил ее артистический талант, обещал свое высокое покровительство, а поскольку ничего на свете не делается даром и поскольку князь назвал его превосходительство великим греховодником — в определенном смысле, — то, по всей вероятности, он намекал на аванс, причитающийся за покровительство.
В свою очередь, Эвелина, как женщина умная, прежде хотела получить определенные гарантии и закрепить их «черным по белому»: она извлекла из шкатулки уже известную нам бумагу.
Его превосходительство, видимо, думал, что это ходатайство об ангажементе в оперу, и с беспечной улыбкой сказал: можно считать, что бумага уже подписана.
И более чем вероятно, что его высокий лоб тотчас покрылся официальными морщинами, когда он развернул сложенную вдвое бумагу, поскольку речь там шла не о театральных делах, а о разрешении на строительство железной дороги в долине Бонда.
Тут его превосходительство немедля поднялся с кресла и, утратив всякую охоту любезничать с прекрасной дамой, стал распространяться о непреодолимых препонах, о могущественной оппозиции в имперском совете, о еще более сильной оппозиции в верхней палате, где князь Зондерсгайн перевернет все вверх дном, лишь бы воспрепятствовать строительству железной дороги в долине Бонда, о политической ситуации, о трудностях на денежном рынке, о государственных тяготах, сложных перспективах, территориальных препятствиях и тому подобном, из-за чего невозможно или, во всяком случае, в данный момент не представляется возможным выдать государственные субсидии на строительство железной дороги в долине Бонда.
А что его превосходительство очень скоро взял свою шляпу и покинул прекрасную даму — это установленный факт.
И что, спускаясь по лестнице, он с кислой миной ворчал про себя нечто вроде: «Если б я знал, что встречу не актрису, а жену банкира, разве бы я явился сюда!» — это уже вполне правомерный психологический вывод.
И наконец, как утверждает молва, садясь в наемную карету, его превосходительство так хлопнул дверцей, что разбилось стекло.
В это время во дворце князя Тибальда заседал совет правления. Обсуждались сроки третьего взноса. Самая рискованная хирургическая операция на кошельке публики.
Очень пригодилась бы в такой ситуации железная дорога в долине Бонда.
Каульман был уверен, что в течение недели нужное решение будет получено. Депутаты из долины Бонда произвели подлинную сенсацию.
Помимо того, у консорциума есть еще один влиятельный покровитель, который может получить у нужных людей решительно все, даже железную дорогу.
Тонкое, аристократическое лицо председателя ни единым движением не выдало, что ему известен этот таинственный покровитель.
Каульман и представить себе не мог, что Эвелина с предательской наивностью рассказывает князю, во дворце которого живет, обо всех, кого она принимает с тайного хода этого дворца.
Если подобная откровенность и встречается в жизни, то она уникальна. И надо же было именно Каульману столкнуться с нею.
Во время заседания Каульману принесли письмо.
Феликс узнал почерк Эвелины.
Он поспешно вскрыл конверт.
