Мор Йокаи - Черные алмазы
Вот так и попала она в роли дебютантки на подмостки театра Треймана.
Ее природное обаяние покорило публику, и уже тогда о ней заговорили, как о редкостном таланте, а что касается золотой молодежи, та просто сходила от нее с ума.
Пьеса, которую в тот вечер давали в честь сермяги, оказалась одной из самых фривольных оперетт Оффенбаха, где артистки на сцене мало что держат в секрете от зрителей.
Публика восхищалась, была вне себя от восторга.
Но сермяга не веселилась.
Не по душе ей пришлось бесконечное пиликанье да треньканье, и балет, и нимфы в прозрачных одеждах, и фривольные жесты, завлекательные улыбки, смелые канканы да коротенькие юбчонки.
Дочка бедняка тоже подтыкает подол, когда работает или когда полощет белье на речке; но ведь тогда она занята делом, и никто не обращает на нее внимания, не подсматривает за ней.
Поистине это девиз не рыцарского ордена, а людей в сермяге: «Honny soit qui mal y pense».[160]
Сермяге казалось, будто именно ей надо стыдиться за актеров и зрителей.
А уж когда появилась Эвелина!..
Она изображала фею, мифологическую богиню, окутанную облаком, вызолоченным солнцем облаком, а в облаке были просветы, сквозь которые проглядывало… ну да, — небо.
Петера прямо в жар бросило.
Разве можно всему свету показывать это небо?
Еще когда они работали в шахте, он много раз с ревнивой опаской поглядывал на ее красивые ноги, мелькавшие из-под подоткнутого подола; но девушке тогда и в голову не приходило, что в ее ногах могут усмотреть что-то зазорное. И для тех, кто трудится, существует правило: «Да будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает!»
А теперь она научилась кокетничать, улыбаться, обольщать на виду у сотен людей!
Петер не принимал во внимание, что это всего лишь театр, что феи, которые сейчас выступают на сцене, — дома, как правило, добродетельные жены и скромные девицы: Все это лишь искусство.
Бывший жених в сермяге испытывал отвращение и горечь.
По-шутовски обниматься, шутовски клясться в любви, завлекать, любезничать!
Неужто она по своей воле пошла на такой позор?
Или то не позор, а слава?
Так и есть, слава. Из лож целый град венков низвергается к ее ногам, она едва успевает увернуться от этого дождя цветов. Это слава!
Аплодисменты сотрясают театр. Это почести. Не те, какие выпадают на долю людей, и не те, что воздаются святым, а какой-то особый вид поклонения. Поклонение Идолу. И женщине нравится, что она — Идол.
Так осмыслил происходящее Петер Сафран, и это ничуть не смягчило его раздражения против Эвелины.
Его утешало лишь то, что ни один из его товарищей не узнал в опереточной диве прежнюю откатчицу угля.
Горечь и отвращение унес с собой Петер из театра. После спектакля, встретив в гостинице господина аббата, он спросил:
— Когда же мы поедем домой?
— Надоело тебе, Петер?
— Да, надоело!
— Ну, наберись немного терпения. Завтра нам придется нанести еще один визит. Некой прекрасной даме.
— А мы-то зачем ей понадобились?
— Ты знай ходи, куда велят, и не спрашивай зачем. Если мы хотим добиться успеха, надо использовать все средства. Нам нужно заручиться покровительством дамы, одно слово которой для его превосходительства значит куда больше, чем все наши челобитные.
— Ладно, сходим тогда и к ней.
ДВА ПОКЛОННИКА
На другой день в одиннадцать часов утра аббат Шамуэль снова погрузил свою братию в наемную карету и повез в последнюю инстанцию: к влиятельной даме, одно слово которой для самых-самых важных господ значит больше, нежели все хитроумные речи священников и ораторов вместе взятые.
Они остановились перед роскошным особняком. Привратник в шубе ярко-красного сукна и высокой медвежьей шапке потянул за звонок, и, пройдя меж двух рядов мраморных колонн, они дошли до парадной лестницы. Лестница тоже была из белого мрамора и застлана пушистым ковром. Как счастлив был бы их сельский учитель, получи он на зимнее пальто кусок такого красивого добротного материала!
Вдоль лестницы стояли статуи настолько прекрасные, что впору было целовать им руки.
Галерея отапливалась, так же как и застекленный внутренний двор и сам подъезд, чтобы не померзли красивые цветы в дорогих фарфоровых горшках.
В передней гостей встретили лакеи с серебряными позументами, и у пришедших прямо дух захватило, когда их ввели в приемную.
Стен здесь не было видно: они целиком затянуты дорогим, расшитым цветами шелком, богатые золоченые украшения поддерживают занавеси, а на стенах развешаны роскошные картины в золотых рамах. В верхней части окон — разноцветные витражи, как в богатых храмах, а напротив большой камин белого мрамора, на котором тикают удивительные часы, увенчанные диковинной движущейся фигуркой. Вся мебель из красного дерева; с потолка, от которого глаз не отведешь — такими прекрасными золочеными фресками он расписан, — свисает люстра из ста рожков и тысячи хрустальных подвесок. Как же здесь все залито светом, когда ее зажигают!
Оробевшая депутация даже не успела толком осмотреться вокруг, как из другого зала вышел какой-то господин в изящном черном фраке с белым галстуком, — если не сам барин, то, во всяком случае, дворецкий, — и объявил, что господа могут пройти в другой зал, хозяйка готова принять их.
Здесь ни в одной комнате не было дверей, а только тяжелые занавеси из дамаста, в точности как у них на родине в церкви на царских вратах.
Следующий зал был еще краше. Стены обтянуты шелком темно-серого цвета, от пола до потолка зеркала в фарфоровых рамах с цветами, в простенках между зеркалами на резных консолях танцующие беломраморные нимфы; пол застлан пушистым ковром, нога тонет в нем, словно в мягком мхе; мебель — копия версальской, ножки кресел, столов — из севрского фарфора, подлокотники в форме искусных цветочных гирлянд, соблазнительных женских фигур; каждая вещь уже сама по себе шедевр; на столе посреди комнаты и боковых столиках яркие японские вазы и кувшины. На одном из окон в стеклянном аквариуме золотые рыбки и диковинные морские растения.
Бедному простолюдину одним взглядом и не охватить всего; как только они вошли в зеркальный зал, им показалось, будто навстречу им с трех сторон зала входят еще три депутации в сермягах и впереди каждой — свой господин аббат с золотым крестом.
Но вдруг их внимание привлекла вышедшая им навстречу знатная дама поистине сказочной красоты.
Пышное лиловое платье с глухим воротом украшено дорогими кружевами, густые черные волосы локонами ниспадают на спину и плечи; лицо ее столь прекрасно, столь восхитительно и полно достоинства, что невозможно отвести от него глаз.
Но Петер Сафран и тут узнал ее. Опять она! И здесь она! Смотрите, как почтительно подходит к ней господин аббат, как склоняется перед ней, с каким серьезным видом произносит свою витиеватую речь, вверяя заботы бондаварского люда покровительству ее милости. На что ее милость отвечает любезно, ласково, обещая не пожалеть усилий и сделать все от нее зависящее. И добавляет под конец: «Ведь и я тоже родом из долины Бонда».
При этих словах депутация в сермягах обратила на нее вопрошающий взгляд, и затем каждый ответил сам себе: «Должно быть, дочка или родственница бондаварских помещиков».
И только Сафран усмехнулся про себя. «Да кто же ты на самом деле? Вчера вечером ты в прозрачном платье пела, скакала, кривлялась, выставляла свои прелести напоказ гнусному городскому сброду, который пялился на тебя в бинокли, хотя полагалось бы поглубже надвинуть шляпу, чтобы ничего не видеть; а сегодня ты принимаешь депутацию, серьезно выспрашиваешь о наших нуждах и обещаешь свое покровительство влиятельному церковнослужителю. Взаправду ли было то, что ты разыгрывала вчера вечером? Или ты и сейчас ломаешь комедию — и с попом и с нами?»
В замешательстве вспомнил Сафран дикарей с острова Фиджи в далеком море, над которыми он так смеялся из-за их невежества. С каким изумлением таращились эти готтентоты, видя, как белый человек снимает с руки кожу, а под ней оказывается другая кожа.
Таким же невежественным готтентотом чувствовал себя теперь сам Сафран.
Но тут речь идет уже не о руке, а обо всей коже.
Господин аббат, судя по всему, был очень доволен результатами визита и дал знак толпящейся позади депутации потихоньку удалиться, а сам снова почтительно согнулся перед хозяйкой.
Тут дама что-то шепнула аббату и отошла.
Аббат взял Петера Сафрана за руку и, стараясь говорить тихо, приказал:
— Ты, Петер, останься. Ее милость хочет с тобой поговорить.
Сафрану показалось, будто кровь, ударив ему в голову, вот-вот брызнет наружу.
Пошатнувшись, остановился он у двери, почти у самой портьеры.
