Герман Казак - Город за рекой
Под этими строками были выведены греческие слова:
Σιβνλλα, τι τελεις: Απονανειν τελω
— Сибилла, что доводишь ты до конца? — Смерть довожу я до конца.
Роберт еще раз пробежал глазами стихи, магическое звучание которых оставалось непередаваемым, но смысл их он понял: я видел Сибиллу куманскую, сказал некто, собственными глазами. Она была в клетке (имелась в виду вырубленная пещера в скале) и читала свои руны (сидевшая в скале предсказывала) всем, кто проходил мимо. Спрашивали дети: "Что ты хочешь, Сибилла?" Отвечала она: "Я хотела бы умереть".
Роберт закрыл книгу.
Крупные капли ползли и катились по стеклу. Он не отрываясь смотрел на серое чудо дождя. Рядом с железнодорожным полотном раскачивались телеграфные провода. Ландшафт за окном становился все более разнообразным. Бугристая земля, хвойный лес, цепи холмов. Дождь перестал; из-за серого полога облаков брызнули лучи солнца. Молодые клеверовые поля у откоса, зеленые кроны редких берез, стаи птиц в воздухе, тощий скот в огороженных выгонах, бараки из гофрированных листов стали. У Роберта кружилась голова, он закрыл глаза. Поезд двигался неровно, наконец остановился.
Посреди открытой местности был воздвигнут широкий дощатый помост, на котором толпился народ, громоздились ящики, узлы, корзины. Позади помоста было заграждение из колючей проволоки, это напоминало военный лагерь. Перед деревянными бараками пели дети, но голоса тонули в общем шуме. У стволов цветущих фруктовых деревьев сидели нищие музыканты с желтыми повязками слепых. Многие мужчины, еще совсем молодые, передвигались на костылях или с помощью палок; у кого не было ноги, у кого болтался пустой рукав. Медсестры и железнодорожники легко управляли этой равнодушно ожидающей толпой, поддерживая необходимый порядок. Если кто-то не успевал уехать сегодня, то его забирали на следующий день.
Это был не вокзал, не город. Возможно, сборный пункт, приемный лагерь. И означал он первую станцию, на которой Роберт совершал переход в действительность.
Сняли оцепление, и большая группа людей устремилась к вагонам. В купе Роберта скоро набилось полно народу, многие вынуждены были стоять в коридоре. Из своего угла он наблюдал за вошедшими, в большинстве своем оборванными людьми, смотрел, как они размещали свой багаж, хмуро оглядывая друг друга, перекидываясь короткими фразами. Звучали разные наречия.
По-видимому, это была его родина, но он уже не понимал языка, на котором разговаривали эти люди. Многие казались забитыми, затравленными, в то же время пронырливыми и хитрыми. Какая-то брюзгливость исходила от их, они раздраженно фыркали, шипели друг на друга, чтобы не оставаться наедине со своей нечистой совестью.
Он еще не освоился с масштабами, которыми измерялась жизнь. Прошло, может быть, несколько часов, пока поезд снова тронулся.
Напротив Роберта сидела молодая влюбленная пара в потертой выходной одежде; они крепко держались за руки и завороженно смотрели друг другу в глаза. Девушка была сильно надушена. Остальные пассажиры безучастно глядели перед собой, кто-то достал из кармана книжку и погрузился в чтение. Из разговора, который мало-помалу завязался между набившимися в купе людьми, можно было легко установить род занятий и характер попутчиков. Господин с книжкой, к примеру, оказался адвокатом, он хотел обосноваться на новом месте и открыть практику. Другой, в темно-серой куртке с пуговицами из оленьего рога, был в недавнем прошлом офицером. Молодая женщина в трауре рядом с Робертом была вдовой ремесленника; мужчина в рубашке и жилете без пиджака, все время теребивший свой галстук, был уволенным сотрудником музея. Рано поседевшая дама, беспокойно переводившая глаза с одного на другого, пыталась разузнать что-нибудь о своих родственниках, о муже, сестрах и братьях, о дядюшке Натане, о кузинах. Все они были арестованы и пропали без вести.
Она, по ее словам, спрашивала у каждого, кого встречала, и боялась, что ей придется вот так спрашивать теперь всю жизнь.
Поезд ехал.
Когда вдова осведомилась, верно ли, что на следующей остановке их заставят пересаживаться, Роберт сказал, у него, мол, такое впечатление, будто все едут не в том направлении. Взоры присутствующих с любопытством устремились на него. Господин в куртке пристально поглядел на Роберта и заметил, что тот, видно, недавно освобожден и теперь возвращается домой. Роберт обвел глазами компанию.
— Я возвращаюсь из страны, где нет радости.
В таком случае он никуда и не уезжал, возразили ему.
— Из страны ужаса, — сказал он.
Тогда, значит, это здесь, так расценили его слова.
— Из города без надежд, — прибавил Роберт.
Стало быть, он родом из этих краев, заметили ему в ответ, не иначе.
Они пропускали мимо ушей его возражения и охотно рассказывали о себе, о своей судьбе и судьбе родственников и друзей, говорили так, чтобы он слышал, как будто специально предназначали свои слова для него. Они взволнованно описывали, как им удалось избежать смерти и какие ужасы пришлось пережить. Рассказывали о мытарствах беженцев, о голодном существовании, жаловались на беспорядки, сетовали на распущенность и растление, вздыхали о потерянном имуществе, говорили о нужде, о трудном времени, давали свои объяснения всему этому, и каждый, получалось, познал горя и лишений больше, чем другой.
Молодые влюбленные в испуге теснее прижимались друг к другу.
Нужно было бы, сказал Роберт, заметив вопросительные взгляды, устремленные на него, учредить часы упражнений, как это заведено Префектурой в той стране, из которой он возвращается. Они, мол, поддерживают память и способствуют ослаблению чувства собственной значительности во всеобщей судьбе.
На него смотрели сочувственно.
Музейный служащий, подыскивающий себе новую работу, полюбопытствовал, что это за Префектура.
— Она правит в городе за рекой, — сказал Роберт, — который лежит по ту сторону моста.
Но мосты ведь все разрушены, возразил бывший офицер, хотя мысль о часах упражнений, кажется, пришлась ему по душе, значит, где-то еще существует порядок и могут понадобиться униформы.
Они говорили на разных языках.
Молоденькая девушка держала в объятиях своего возлюбленного. "Рассвет наступит", — сказала она, но голос ее звучал неуверенно. Юноша кивнул ей обнадеживающе.
— Я был, — снова заговорил Роберт, — в стране, где развеиваются иллюзии. В городе теней без музыки, без детей, без счастья.
По лицу девушки медленно текли слезы. Юноша поставил на колени патефон в виде чемоданчика, который он снял с багажной полки, и стал проигрывать танцевальные пластинки.
Старая женщина просунула голову из коридора через дверь и сказала сердито: "Этим не прокормишься".
— Кто не зарегистрируется на бирже труда, — заявил адвокат, в то время как юноша менял пластинку, — получит голодную карточку.
Вдова мастерового рассказывала о своем муже.
— Они повесили его за три дня до конца, — сказала женщина.
Она зарыдала.
Игла царапала по пластинке.
Роберт устал от пассажиров. Что двигало этими людьми? Куда они ехали? Среди них царила полная растерянность. Беспомощные существа, не знавшие выхода из тесной клетки их жизни. Она раскачивалась, накренялась, сбивалась с курса. Она загоняла в тупик, заставляла угодничать, толкала на всяческие уловки и ухищрения. Она просила милостыню и мерзла. Скорбела, тосковала, голодала и не насыщалась. Искала и не находила. Болтала, сетовала и лицемерила. Колеса стучали на стыках ей в такт. Двигались они или крутились на месте?
Он смотрел в окно. Огромное небо простиралось над землей. Ах, здесь хоть были облака, которые смягчали немилосердный свет, этот свет, что так долго изматывал его.
— Люди этого еще не знают, — сказал он вполголоса. Он, должно быть, уже давно говорил сам с собой, так что адвокат, который хотя и не был Фельбером, но вполне мог быть им, сказал, обращаясь к другим попутчикам, что господин, мол, фантазирует.
— Я знаю таких симулянтов, — заявил бывший офицер, — но ничего, мы еще доберемся до них.
Он стал насвистывать парадный марш. Роберту сделалось не по себе.
Колеса заскрежетали. Резко — как когда-то трамвай перед площадью с фонтаном — поезд остановился. Пассажирам было велено покинуть вагон и пройти какое-то расстояние пешком, если кто-то хотел сделать пересадку и ехать дальше.
— Мы найдем родину, — сказал юноша, утешая свою возлюбленную, которая последней, вслед за Робертом вышла из купе.
Он споткнулся о развороченные рельсы и зашагал вместе с сотнями других, тащивших свои узлы, мимо вереницы покореженных вагонов и локомотивов по широкой протоптанной песчаной дорожке через поле, к которому примыкали развалины предместья города.
