Мигель де Унамуно - Мир среди войны
Зайдя в церковь в Бегонье, он молится Пресвятой Деве; после службы садится в прохладной тени платанов, неподалеку от храма, откуда видно место, где стоял дом, в котором лежал смертельно раненый дон Томас Сумалакарреги, вершины, с которых велись обстрелы Бильбао, а еще дальше – Бандерас, у подножья которого в снежную бурю, под градом пуль он бился в ту далекую печальную ночь на Лучанском мосту. Спускаясь через Кальсадас и проходя мимо кладбища, где лежит его Пепиньяси, он читает «Отче наш» и входит в город там же, где когда-то вошел в него впервые.
Если по дороге ему случается увидеть корову или мотыжащего землю крестьянина, или когда он замечает серебром отливающую зелень кукурузного поля, то вспоминает детство, и ему слышится далекое мычание коров на горных пастбищах и потрескиванье каштанов, жарящихся зимним вечером в очаге. И тогда он думает: не лучше ли было бы ему не покидать родной деревни, в поте лица трудиться на матери-земле и, не ведая истории, каждый день словно заново встречать восходящее солнце.
Воспоминания о недавней войне мешаются в его уме с воспоминаниями о войне Семилетней, его войне; временная перспектива смещается; годы сливаются в неразличимую череду, мало-помалу горести недавних лет стираются из памяти и, словно вершины далеких безмятежно-спокойных гор, встающие из тумана, всплывают в его памяти давние мечты о славе. Но и они в конце концов истаивают бесплотным облаком в том далеком, идеальном мире, откуда словно доносится возвышенная, знакомая душе молчаливая песнь.
Память о сыне делает для него все кругом исполненным безмятежности и покоя, придает силы его смирению. Треволнения, мучившие отца, когда сын был жив, теперь позади; его ничем не замутненный образ надежно хранится в одном из тайников души, и с трепетом вспоминает Педро Антонио, как подходил он когда-то к детской кроватке, чтобы послушать дыхание спящего ребенка, убедиться в том, что он жив. Внутренний, сокровенный мир его души отражается во внешнем мире, мире линий, красок и звуков; и сокровенное, отразившись в смиренной, безгрешной и безразличной природе, умноженным эхом возвращается к нему, неся с собой новый покой и радость, так и существуют эти два взаимоотраженных мира, черпая друг в друге живительные силы. Он живет, погрузившись в реальность истинной жизни, равнодушный ко всему суетному, как бы вне времени, чувствуя, как его сознанием, безмятежным подобно ясному небу, мало-помалу овладевает сладкая мечта о последнем отдохновении, о великом покое вечного мира, о бесконечности, таящейся в ограниченности земного бытия. Он живет в истинном мире, сознательно подчиняясь мерному, дремотному течению обыденных забот, – живет сегодняшним днем, но в то же время покойно, как человек, отрешившийся от всего преходящего, в вечности; он живет сегодняшним днем, но день этот – вечен. И верит, что поток глубинной жизни не прервется и после смерти, когда ночи больше не будет, а только один бесконечный день, и душа его возрадуется вечному свету, нескончаемому сиянию, вкусит истинного покоя, твердого мира, мира незыблемого и истинного, разлитого внутри и вовне, мира, которому не будет конца. Эта вера для него реальна, она делает его жизнь мирной и покойной среди житейских забот, вечной, несмотря на краткость отпущенного века. Теперь он истинно свободен, не той призрачной свободой, которую люди ищут в свободе поступков; теперь свободно все его существо, и свободу эту он обрел в простоте.
Часто во время своих прогулок он встречает юношу, который почтительно приветствует его. Юноша этот – Пачико, и как-то, разговорившись, они вспомнили об Игнасио, о его «прекрасной душе». Разговор глубоко тронул отца.
Пачико тоже извлек пользу из войны, наблюдая за ожесточенной борьбой разноречивых мнений. Он излечивается, хотя и медленно, от ужаса смерти, который, правда, еще дает о себе знать, но постепенно сменяется озабоченностью – слишком мало времени отпущено человеку; сравнивая мимолетно краткую жизнь с вечностью, Пачико приходит в отчаяние и думает о том, что каждый новый день приближает его к концу, иногда начинает сомневаться, а стоит ли вообще браться за что-либо, ведь труд твой все равно останется незавершенным. Но, подумав так, он тут же отгоняет от себя дьявольское наущение – «все или ничего».
Он по-прежнему любит гулять в горах; теперь он окреп, и прогулки даются ему с меньшим трудом. Выбрав погожий денек, бежит в горы от однообразно снующей городской толпы, ускоряя шаг по мере того, как шум города стихает за спиной. У подножия каменного великана ненадолго останавливается перевести дух, устроившись в тени под деревом в лесу, куда не достигают солнечные лучи. Там, в тени, скромные папоротники – выродившиеся, измельчавшие потомки первобытных гигантов, – побежденные буками и каштанами, едва отваживаются поднять голову от земли. Вокруг муравчатая трава стелет мягкое ложе отпрыскам буков, которые платят за это, даря ей свою тень, а лишайники-паразиты прилепляются к могучим древесным стволам и высасывают из них живительные соки, хитростью возмещая недостаток силы. Задумчиво глядит Пачико на тихие, мирные формы этой безмолвной борьбы, на мир, царящий в лесу, где вступили в союз большое и малое, победители и побежденные, влачащие жалкое, паразитарное существование. Сама война принимает здесь мирный облик.
Отдохнув, он начинает подъем. Чем выше он поднимается, тем шире, как нечто живое, разворачивается перед ним величественная панорама, тем глубже становится дыхание. Воздух своей свежестью пропитывает все его существо, ощущения его словно парят над окружающим, и он переживает в эти минуты то глубинное чувство сокровенной свободы, какое переживает человек, весь отдавшийся во власть окружающего, растворившийся в нем. Добравшись до вершины, где царит безмолвие, он окидывает взглядом толпящихся вокруг горных великанов Бискайи, волнистой линией вздымающих свои головы, над которыми раскинулся свод небес.
Над покатыми склонами невысоких, поросших зеленью гор скалистыми уступами устремляются ввысь бело-главые вершины, изборожденные расселинами, и, как старцы, чьи лики прорезаны глубокими морщинами, бесстрастно глядят на пышную зелень юности. В жилищах людей, рассеянных по зеленым отрогам, течет тихая, серьезная жизнь, здесь не ищут философского камня, панацеи от всех бед; это – те ячейки, из которых складывается основание человеческой культуры. Вдалеке застывшие пики сливаются с изменчивыми облаками, что в своем беге ненадолго задерживаются отдохнуть на них.
Там, на вершине, он чувствует, что сливается с безбрежным миром раскинувшегося кругом величавого зрелища, пейзажа, сложившегося в результате непрестанно возобновляемой борьбы между простейшими, дальнейшему упрощению не поддающимися элементами. Вдалеке видно, как небесная лазурь, окаймляя вершины гор, сливается с морской синевой.
Горы и море! Колыбель свободы и ее дом! Ее истоки и основание ее развития! Отсюда, с высоты, бурливое и шумное море кажется тихим и спокойным, таким же тихим и спокойным, как горы. Еще до того, как возник человек, четыре основных элемента: воздух, огонь, вода и земля – вели между собой жестокие войны, отвоевывая себе место в мировом царстве; и война эта продолжается, медленная, упорная, молчаливая. Капля за каплей, секунда за секундой море подтачивает скалы; бросает против них армии мельчайших организмов, которых вынашивает в своем лоне; останками битвы оно устилает свое ложе, между тем как облака, плоть от плоти морской, обрушиваясь ливнями на высокомерные горы, несут в долины наносную умягченную землю. Все и вся уравнивающее начало, вездесущее, подобно бороздящему просторы моря купцу, вбирающее в себя тропической зной и полярные льды, подтачивает устои надменных гор, прикованных к месту, где они родились. С высоты Пачико не видит вздымающихся волн, не слышит мелодичного морского шума; море кажется ему мраморно застывшим, таким же неподвижным и незыблемым, как горы, вросшие в землю своими каменными корнями. И, вновь устремив взгляд на эти каменные громады, которые дают прибежище людям, разъединяют и объединяют расы и народности, направляют само течение размывающих их вод, украшающих собою долины, даря им плодородную землю, он погружается в размышления о воинственной борьбе одних народов с другими и о скрытом в далях будущего конечном братстве всех людей, и неизбежно мысль его обращается к родной Бискайе, одни сыновья которой рыхлят и поливают своим потом землю гор, другие тяжелым трудом добывают пропитание в море неподалеку, а третьи бороздят его гладь в далеких широтах; он думает и о крови, пролитой на здешней земле в войнах, где в горячей схватке сталкивались дух купца и дух землепашца, честолюбивый человек моря и бережливый человек гор, и из этого столкновения рождалась жизнь так же, как порождают океанские воды и тропический зной, и полярные льды. На протяжении всей истории мы видим непрекращающуюся борьбу между народами, цель которой, быть может недосягаемая, – единение человеческого рода; борьбу без перемирий. И по мере того как Пачико углубляется в мысль о войне, в уме его начинает брезжить беспредельная идея о мире. С благословения небес земля и море, сражаясь, торжествуют свой плодородный союз, порождающий жизнь, которая, беря начало в водах моря, строит себе дом на земле.
