Мигель де Унамуно - Мир среди войны
– Рафаэла? Замуж вышла за Энрике соседского, Сабалету… Помните его?
– Что ж, крепкого им счастья!..
На том разговор и кончился. У Педро Антонио навернулись на глаза слезы, всю душу перевернул ему этот пустой разговор. Дон Хуан глядел ему вслед, не без приятности думая о том, что по крайней мере его дети и его склад остались целы. И все же в нем шевельнулось и сочувствие к старому соседу.
Педро Антонио направился в церковь прежнего своего прихода, где и оплакал, в себе, и потерянную лавку, и погибшие мечты.
Церковь, церковные службы помогали ему коротать досуги, служили прибежищем в этой тихой жизни, где не нужно было заботиться ни о деле, ни о завтрашнем дне. Заслышав колокольный звон, он каждый раз отправлялся к вечерне, чтобы помолиться вместе с другими прихожанами, многие из которых были ему незнакомы. Отрешенные, дремотно покачиваясь, они возносили хвалы Деве Марии, не вникая в смысл молитв, машинально, в уме же перебирая каждый свои домашние заботы: болезнь ребенка, счет от домовладельца, неудачно купленные ботинки, которые жали, предстоящую поездку – все, что они видели и слышали, все, что было близко и знакомо; усердно предавались они благочестивому занятию, а ум блуждал, не скованный молитвой, – так ветерок рябит поверхность заводи, не затрагивая неспешных глубинных течений. Эта общая мольба, переплетенная со скромными будничными заботами и тревогами, эта зыбкая духовная мелодия, к которой каждый подбирал свои слова, рождала в них приток сокровенных чувств, складывалась в баюкающую душу привычку, благоуханную, по-братски единящую этих простых, скромных людей. Больше всего нравилась Педро Антонио литания: ora pro nobis, переходящая затем в miserere nobis.[135] Сколько раз случалось, что все еще продолжали повторять ora pro nobis, когда уже наступал черед запевать miserere! Надо было сосредоточиться, встряхнуться немного. Наконец молебен подходил к концу; все вставали и не спеша выходили в прохладу сумерек. Случалось, что, остановив Педро Антонио, кто-нибудь из прихожан, не всегда знакомый, предлагал ему святую воду. Слегка поклонившись на прощание, каждый шел в свою сторону.
Время от времени кондитер видался со своими старыми друзьями, но дон Браулио теперь почти не выходил из дому, жалуясь на то, что долгие прогулки ему уже не под силу: заржавели шарниры, выдохлись мехи; дон Эустакьо не изменился, но присоединился к другой тертулии; Гамбелу, угрюмый и мнительный, остался один как перст, и шутки его день ото дня становились все язвительнее. Обычно живший попечительством старых друзей, он, однако, несколько улучшил свое положение, когда выяснилось, что неожиданно умерший дон Браулио назначил ему в своем завещании пожизненную пенсию; основным же наследником сделал своего племянника, которого ни разу в жизни в глаза не видел, своей волей утвердив его прямым наследником, что, с одной стороны, было проще всего, а с другой – давало ему возможность выказать себя приверженцем традиции.
Как-то утром Педро Антонио повстречался с доном Хосе Марией. Они разговорились, причем старый заговорщик обычным для него важным тоном, каким говорят комедийные старики, повторял через слово: «Главное, что нам теперь нужно, это мир, мир!» Он вел переговоры относительно государственных долговых бумаг, в значительной степени являвшихся следствием войны, и мечтал о новых займах, на которые вынуждено будет пойти правительство в обескровленной стране. Вот когда его хлопоты о карлистских финансах окупятся сторицей!
В совместной жизни старые супруги, Педро Антонио и его жена, с каждым днем все больше отдалялись друг от друга, поскольку каждый все больше обращался к воспоминаниям тех лет, когда они еще не были знакомы, к памяти детства. Они не были так уж привязаны к воспоминаниям о сыне, хотя могли по сто раз на дню, если представлялась такая возможность, припоминать все слова и поступки Педро Антонио, обращенные к Игнасио, или то, как дядюшка помог определить его в контору.
Виделись они только за обеденным столом, а в остальное время расходились каждый по своим делам. Один лишь дядюшка Паскуаль теперь соединял их, вызывал на разговоры, заставлял время от времени вспоминать о сыне.
Еще до полного окончания войны дон Хуан, пустив в дело нажитое за военное время, осуществил свою золотую мечту – купил землю. Землевладение представлялось ему чем-то вроде дворянской грамоты, наилучшим и самым благородным способом помещения капитала. Отныне его будут называть «сеньор хозяин»; у него будет своя избирательная квота; с арендаторами он сможет разговаривать снисходительно-добродушно. Он видел себя со стороны, принимающим, на святого Фому, плату и подарки от арендаторов, и казался себе, сквозь призму идей Бастиа, наследником тех первопроходцев, что пролагали дороги в безлюдных чащах, осушали трясины, распахивали пустоши, и, кто знает, быть может, даже наследником самого Солнца? Оказавшись владельцем частицы родной земли, он ощутил, как в нем оживает чувство патриотизма; консерватор в нем заявил о себе теперь в полный голос, и одновременно в нем окрепла детская вера, уважение к религии предков; он ежедневно стал ходить к службе, вступил в благочестивое братство и сквозь пальцы смотрел на то, что дочь покупает буллы, стыдливо помалкивая о клятвенном обещании не покупать их, данном во время обстрелов. Однако не забывал он и подтверждать свою верность либерализму и каждый год спешил на торжества второго мая, надев бережно, как реликвию, хранимую шапочку с кокардой.
Рафаэла вышла замуж, исполнив таким образом жизненный закон и воплотив в браке томления своей юности и тайное стремление к материнству, в котором она не признавалась даже себе самой. Если душа человека не стремится к уединению, то полноту земной жизни он обретает в семье. И она стремилась к этой жизненной полноте, боясь остаться одной – ведь родственники не могут заменить семью. До сих пор она лишь училась жить. Она шла замуж просто, событие это было лишено для нее малейшего налета книжной чувствительности. Любовь! Любить! Напыщенные, книжные слова! Только в книгах говорят: «Я люблю тебя!» Любовь – ласка, любовь – нежность, все, что просто, что естественно. Любила ли она мужа? А что это значит – любить? Любить – и только, любить ради самой любви?… Но это же так мало! Любить – значит ухаживать за мужем, переживать его заботы как свои собственные, жить с ним, приспосабливаясь к его привычкам, с радостью терпеть его слабости, вместе с ним встречать удары судьбы… все, что так свойственно людям! Она питала к Энрике ласковое, нежное и глубокое чувство, укорененное в тысяче мелких житейских забот, сродное самой жизни, чувство, скоро сделавшееся привычным и потому бессознательным.
Хуанито тоже подыскивал себе спутницу жизни, с головой уйдя в торговые операции и посмеиваясь над радикальностью своих прежних политических воззрений.
Внутри старой карлистской общины, сохранявшей цельность исключительно благодаря преданности – преданности ради самой преданности, благодаря слепо-упрямому следованию неопределенной и неопределимой традиции, наметились с каждым днем углублявшиеся расхождения. С одной стороны, этому способствовала приверженность части карл истов к цельной, бескомпромиссно католической политике, к школе пропахшего типографской краской книжного, католического рационализма, порожденного отвлеченным умствованием якобинского толка, которое, в свою очередь, не более чем мимолетное проявление им же презираемого либерализма, то есть самоотрицание, самоутверждение за счет самоотрицания; другие старались попросту приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам, а третьи, лишенные широты взгляда, слепо защищали узко местные интересы, чуждые всему тому, что выходило за их рамки.
Дядюшка Паскуаль стал скептически относиться к дону Карлосу, называя его иной раз то цезаристом, то регалистом, начал проповедовать социальное царство Иисуса Христа – расхожую концепцию, вбиравшую в себя, именно в силу своей расплывчатости, все зачатки его хитроумных, так и не получивших полного развития идей. Раз от разу ему делалось все труднее отрешиться от своей точки зрения, чтобы взглянуть на чужую глазами ее приверженца. И все большее отвращение вызывал у него либерализм, слово, ставшее для него ругательным и обозначавшее все, что так или иначе не укладывалось в рамки его окостеневших концепций.
Педро Антонио слушал рассуждения двоюродного брата вполуха: что ему, живущему в святой простоте духовной, до всех этих догм и доктрин? Что все это? Ученые словеса; но на то и есть у Святой Матери Церкви вероучители, которых он чтит и которые должны отвечать на все эти вопросы. «Правильно, правильно…» – повторяет он, а в это время там, в глубине души, какой-то бессловесный голос шепчет ему: «Главное – быть хорошим; вот и вся правда». И вот, пока брат почиет в правде, дядюшка Паскуаль ищет умопостигаемую истину, более чем когда-либо уверенный в том, что миром правят идеи и догмы, что поступки проистекают из законов, что не тень идет за человеком, а человек – за тенью и что, наконец, причина всех зол нынешнего века – либерализм.
