Хулио Кортасар - Счастливчики
Медрано чувствовал, как ногти впиваются ему в ладони. Когда врач, на прощание еще раз успокоив Клаудиу, вышел, он чуть было не выскочил за ним в коридор, но Клаудиа, по-видимому, поняв это, удержала его. Злой, он нерешительно остановился в дверях.
— Останьтесь, Габриэль, побудьте со мной немного. Пожалуйста.
— Да, конечно, — сказал Медрано смущенно. Он понимал, что не время сейчас осложнять ситуацию, но ему стоило труда отойти от двери и признать, что еще раз потерпел поражение, а может, и снес насмешку. Клаудиа ждала, сидя подле Хорхе, тот метался в бреду и все время раскрывался. В дверь тихо постучали; метрдотель принес лекарства — две коробочки и тюбик. У него в каюте есть пузырь для льда, доктор сказал, если что, им можно воспользоваться. Он сам еще час будет находиться в баре и в любой момент готов к их услугам. Если они желают, он пришлет им с официантом кофе погорячее.
Медрано помог Клаудии дать Хорхе лекарства, тот слабо сопротивлялся и никого не узнавал. В дверь постучали, это Лопес, озабоченный и грустный, пришел узнать, как дела. Медрано вполголоса пересказал ему разговор с врачом.
— Черт возьми, знай я это, я бы его схватил в коридоре, — сказал Лопес. — Я только что из бара и ничего не знал, это Пресути сообщил мне, что был врач.
— Он придет еще, если будет нужда, — сказал Медрано. — Вот тогда, если вы тоже так считаете…
— Конечно, — сказал Лопес. — Предупредите меня заранее по возможности, я буду где-нибудь тут, спать я сегодня не смогу. Если этот тип считает, что у Хорхе что-то серьезное, то нельзя медлить ни минуты. — Он понизил голос, чтобы не услышала Клаудиа. — Очень сомневаюсь, что врач тут приличнее, чем вся остальная свора. Плевать они хотели, что ребенку худо, лишь бы на берегу ничего не узнали. Смотрите, че, может, лучше позвать его, хотя и нет нужды, скажем, через час. А мы подождем его в коридоре, и на этот раз нас никто не остановит до самой кормы.
— Согласен, однако давайте подумаем и о Хорхе, — сказал Медрано. — Как бы не получилось, что, желая помочь, мы причиним ему вред. Если наша затея не удастся и врач останется по ту сторону, то будет совсем скверно.
— Мы потеряли два дня, — сказал Лопес. — А все потому, что деликатничали, поддались старым миротворцам. А вы думаете, что мальчик?..
— Не думаю, но, возможно, желаемое принимаю за действительное. Мы, дантисты, о тифе ничего не знаем. Уж слишком сильно его прихватило, температура очень высокая. Может, и ничего страшного, просто переел шоколаду, да перегрелся на солнце. Может, и легочная инфекция, как сказал врач. Ладно, пошли покурим. А заодно поговорим с Пресутти и с Костой, если они там.
Он подошел к Клаудии, улыбнулся ей. Лопес тоже ей улыбнулся. Их дружеское участие трогало Клаудиу, она поблагодарила их взглядом.
— Я скоро вернусь, — сказал Медрано. — Прилягте, Клаудиа, постарайтесь отдохнуть.
Все это уже говорилось, и не раз, и хотя было бесполезно, но успокаивало. Вот они улыбаются, выходят на цыпочках, обещают вернуться, и ты знаешь, что друзья рядом, они с тобой. Она посмотрела на Хорхе, он спал спокойнее. Каюта вдруг показалась ей необыкновенно большой, в ней еще держался запах темного табака, как будто Габриэль никуда не уходил. Клаудиа подперла щеку рукой и закрыла глаза: вот и еще раз она сидит у постели больного Хорхе. Персио бродит где-нибудь поблизости, как кот — хранитель тайн, ночь будет длиться бесконечно до рассвета. Там — пароход, улица Хуана Баутисты Альберди, весь мир; а здесь — Хорхе, больной, единственный из миллионов таких же заболевших мальчиков, и весь мир для нее заключался теперь в ее заболевшем ребенке. Если бы с ними был Леон, такой деловой и уверенный, он бы сразу заметил болезнь и пресек бы ее, не теряя ни минуты. Бедняга Габриэль, как он склонился над Хорхе, а на лице написано, что он ничего в этом не понимает; но ей помогала мысль, что Габриэль рядом, курит в коридоре, и ждет вместе с нею. Дверь приоткрылась. Паула наклонилась, сняла туфли и остановилась у двери. Клаудиа сделала ей знак подойти, но она дошла только до кресла.
— Он спит, не слышит, — сказала Клаудиа. — Идите сюда, сядьте.
— Я сейчас же уйду, здесь столько народу побывало, вы устали. Все так любят вашего детеныша.
— У моего детеныша температура тридцать девять.
— Медрано рассказал мне про врача, они там дежурят в коридоре. Можно мне остаться с вами? Почему бы вам не поспать немного? Мне спать не хочется, и если Хорхе проснется, обещаю, я вас тут же разбужу.
— Конечно, останьтесь, но мне тоже не хочется спать. Можем поболтать немного.
— О каких сенсационных событиях на борту будем говорить? Я принесла последние новости.
«Мерзавка, какая же мерзавка, — думала она при этом. — Будешь купаться в этом, смаковать, отвечая на ее вопросы…» Клаудиа смотрела на ее руки, и Паула спрятала их, потом тихонько рассмеялась и снова положила руки на подлокотники. Вот бы у нее была такая мать, как Клаудиа, да нет, она бы и ее тоже возненавидела, как свою. Поздно ей думать о матери и даже о подруге.
— Ну, расскажите, — проговорила Клаудиа. — Скоротаем время.
— О, ничего серьезного. Чета Трехо на грани истерики — пропал их сынок. Они, конечно, делают вид, что ничего не произошло, но…
— Да, припоминаю, его не было в баре. Кажется, Пресутти искал его.
— Сначала Пресутти, а потом — Рауль.
Мерзавка.
— Далеко не уйдет, — сказала Клаудиа равнодушно. — У ребят в этом возрасте бывают капризы… Может, захотелось провести ночь на палубе.
— Может, — сказала Паула. — Хорошо, что я не такая нервная, как они, и могу спокойно отнестись к тому, что и Рауль тоже исчез в неизвестном направлении.
Клаудиа посмотрела на нее. Паула ждала этого взгляда и выдержала его спокойно, не дрогнув ни одним мускулом. Кто-то ходил по коридору, в тишине приглушенные линолеумом шаги то приближались, то удалялись. Медрано, или Персио, или Лопес, или Пресутти, искренне переживавший за Хорхе.
Клаудиа опустила глаза, резко навалилась усталость. Радость, которую она почувствовала, увидев Паулу, вдруг куда-то подевалась, ее место заступило желание ничего не знать и не слышать об этой новой, грязной истории, еще не высказанной, но стоит задать вопрос или услышать в ответ молчание — и все станет ясно без слов. Паула сидела, закрыв глаза, казалось, совершенно безучастная к тому, что будет, только время от времени бесшумно барабанила пальцами по подлокотнику.
— Только, бога ради, не думайте, что я ревную, — сказала она как бы сама себе. — Мне их так жалко.
— Уходите, Паула.
— Да, конечно. Сию минуту, — сказала Паула, резко поднимаясь на ноги. — Простите меня. Я пришла совсем за другим, хотела просто посидеть с вами. Из чистого эгоизма, вы так хорошо на меня действуете. А получилось…
— Ничего, — сказала Клаудиа. — У нас еще будет время поговорить. Идите лучше спать. И не забудьте туфли.
Она послушно вышла и даже не обернулась.
Он подумал: интересно, что, руководствуясь неким методом, начинаешь действовать совершенно определенным образом, даже заведомо зная, что напрасно теряешь время. Зная, что наверняка не найдет Фелипе на палубе, он все равно медленно обошел ее всю, сначала с левого борта, а потом — с правого, останавливаясь там, где был натянут тент, чтобы глаза привыкли к темноте, внимательно оглядывая трудную для осмотра часть, загроможденную вентиляторами, бухтами каната и кабестанами. Он снова поднялся наверх, прошел мимо бара, откуда раздавались аплодисменты, и чуть было не забарабанил в дверь каюты под номером пять. Чувство беззаботной легкости человека, у которого все впереди, мешалось с безотчетным желанием оттянуть желанную встречу. Не хотелось думать (хотя он чувствовал это, и, как всегда, это особенно ранило), что отсутствие Фелипе означало или прощение, или объявление войны. Он был уверен, что того нет в каюте, но все-таки постучал два раза, а потом открыл дверь. Свет в каюте горел, но никого не было. Дверь в ванную комнату стояла распахнутой настежь. Он быстро вышел, потому что боялся, как бы отец или сестра в поисках Фелипе не зашли в каюту, ужасала мысль о дешевом скандальчике, мол, почему-это-вы-оказались-в-чужой-каюте, словом, весь невыносимо пошлый набор. Зашевелилась досада (где-то там, в глубине, пока он мрачно расхаживал по палубе, оттягивая удар) — второй раз Фелипе обманывал его, уходил один на поиски, отстаивая таким образом свои попранные права. Без предупреждения и не давая ни минуты передышки. Война объявлена, а может, и хуже того — презрение. «На этот раз я ему всыплю, — думал Рауль. — Пусть все катится к черту, но он у меня запомнит, кожей». Он почти бегом промахнул расстояние до узенького трапа в центральном переходе и, перескакивая через ступеньки, сбежал вниз. И все-таки он еще такой ребенок, такой глупый, как знать, может, покуролесив, пристыженный, хочет теперь помириться, возможно, с оговорками, до каких-то пределов, да, друзья, но не больше, вы ошибаетесь, не за того меня принимаете… Глупо думать, что все пропало, по сути, Паула права. К ним нельзя подходить с открытым сердцем и с правдой на устах, надо действовать в обход, соблазнять (но не в привычном смысле этого слова); и, может быть, тогда в один прекрасный день, еще до окончания плавания, может быть… Паула права, она знала это с самого начала и, тем не менее, в тактике ошиблась. Как было не воспользоваться тем, что смешалось в Фелипе таким роковым образом: враг сам себе, он готов был пасть, считая, что сопротивляется. Он весь — желание и вопрос, достаточно было осторожненько смыть с него домашнее воспитание, штампы, подхваченные им в его молодежной компании, убежденность в том, что одно — хорошо, а другое — совершенно определенно плохо, позволить ему скакать, но придерживать узду, дать ему доводы и одновременно посеять в нем сомнение, открыть ему новый взгляд на вещи, более гибкий и более живой. Разрушить в нем старое и вылепить новое, он — великолепный пластичный материал, не считаться со временем, выстрадать временем наслаждение, выждать и собрать урожай в один прекрасный день, в точно рассчитанный и намеченный час.
