Эрих Ремарк - Возлюби ближнего своего
11
Штайнер приехал в одиннадцать утра. Он оставил чемодан в камере хранения и тотчас же отправился в больницу. Он не замечал города, он видел только то, что мелькало мимо него с обеих сторон — дома, машины, люди.
Наконец он остановился перед большим белым зданием и минуту стоял в нерешительности, уставившись на широкий подъезд и бесконечные ряды окон, этаж за этажом. «Где-то там… Но, может быть, ее уже нет?» Он крепко сжал зубы и вошел.
— Я хотел бы узнать, когда у вас приемные часы? — спросил он в справочном бюро.
— В каком отделении? — спросила сестра.
— Не знаю. Я пришел первый раз.
— К кому?
— К фрау Марии Штайнер.
Штайнер на мгновение удивился тому безразличию, с каким сестра перелистывала толстый журнал. Он думал, что после того, как он назовет имя, или рухнет вся эта белая комната, или сестра вскочит и крикнет кого-нибудь — вахтера или полицейского.
Сестра продолжала листать журнал.
— К больным первого отделения можно пройти в любое время, — сказала она, все еще листая книгу.
— Она не в первом отделении, — ответил Штайнер. — Может быть, в третьем.
— В третье отделение можно пройти с трех до пяти… Как ее имя? — снова спросила она.
— Штайнер. Мария Штайнер… — У него внезапно пересохло в горле. Он уставился на хорошенькое кукольное личико сестры, словно ожидая, что она сейчас вынесет ему смертный приговор. Скажет: «Умерла».
— Мария Штайнер, — наконец сказала сестра. — Второе отделение. Палата 505, шестой этаж. Впуск с трех до шести.
— Пятьсот пять… Большое спасибо, сестра.
— Пожалуйста.
Штайнер продолжал стоять. В этот момент зазвонил телефон, и сестра сняла трубку.
— У вас есть еще ко мне вопросы? — спросила она Штайнера.
— Она еще жива?
Сестра отложила телефонную трубку, хотя в ней уже квакал чей-то металлический голос, словно это был не телефон, а зверь, и снова заглянула в книгу.
— Жива, — сказала она. — Иначе против ее имени в журнале стояла бы пометка. Об умерших нам сообщают сразу же.
— Спасибо.
Штайнеру очень хотелось спросить, не сможет ли он пройти в отделение прямо сейчас, но он удержался. Он побоялся, что поинтересуются причиной этого, а ему нужно было быть как можно незаметнее. Он повернулся и ушел.
Он бесцельно бродил по улицам, описывая круги вокруг больницы. «Жива, — думал он. — О, боже, она еще жива!» Потом внезапно его охватил страх, что его может на улице кто-нибудь признать, и он отыскал заброшенную пивнушку, чтобы скоротать там время. Он заказал обед, но не мог проглотить ни ложки.
Кельнер был неприятно удивлен.
— Не нравится?
— Нравится. Обед вкусный. Но сперва принесите мне рюмку вишневки.
Он заставил себя съесть весь обед. Потом попросил принести ему газету и сигареты и сделал вид, что читает. Вернее, он пытался читать, но ничего не доходило до его сознания. Он сидел в тускло освещенном помещении, где пахло пищей и пролитым выдохшимся пивом, и переживал самые ужасные часы своей жизни. Ему казалось, что Мария умирает как раз сейчас, в эти часы, он слышал ее отчаянные крики, призывавшие его, видел ее лицо, залитое предсмертным потом, и продолжал сидеть на стуле, словно налитый свинцом, — с шуршащей газетой перед глазами и крепко сжав зубы, чтобы не застонать, не вскочить, не убежать. Ползущая стрелка, стрелка его часов, была рукой судьбы, затормозившей его жизнь и чуть не задушившей его своей медлительностью.
Наконец он положил газету и поднялся. Кельнер, прислонившись к стойке, ковырял в зубах. Увидев, что посетитель поднялся, он подошел к нему.
— Хотите расплатиться?
— Пока нет, — ответил Штайнер. — Дайте мне еще рюмку вишневки.
— Слушаюсь… — Кельнер наполнил рюмку.
— Налейте и себе.
— Это можно.
Кельнер налил полную рюмку и взял ее двумя пальцами.
— За ваше здоровье!
— Да, — повторил Штайнер. — За здоровье!
Они выпили и поставили рюмки на стойку.
— Вы играете в бильярд? — спросил Штайнер.
Кельнер взглянул на стол, обитый темно-зеленым сукном и стоявший посреди комнаты.
— Немного.
— Сыграем партию?
— Что ж, можно. Вы хорошо играете?
— Давно не играл. Если хотите, сперва сыграем пробную.
— Идет.
Они натерли кий мелом и разыграли несколько шаров. Потом начали играть. Выиграл Штайнер.
— Вы играете получше, — сказал кельнер. — Вы должны дать мне десять очков форы.
— Хорошо.
«Если я выиграю эту партию, все будет хорошо, — подумал Штайнер. — Она еще будет жива, я увижу ее, и она, может быть, еще поправится».
Он играл сосредоточенно и выиграл.
— Теперь я дам вам двадцать очков форы, — сказал он. Эти двадцать очков означали жизнь, здоровье и бегство из Германии вместе с женой, а стук белых бильярдных шаров казался щелканьем замка судьбы. Партия была упорной. Кельнер серией удачных ударов почти добрался до нужного числа. Ему не хватало всего двух очков, и в этот момент он промазал. Штайнер взял кий и стал примериваться для удара. Перед глазами мерцали искры, несколько раз он должен был делать передышку, но затем, ни разу не промазав, он довел игру до конца.
— Отлично сыграно! — похвалил его кельнер.
Штайнер с благодарностью кивнул ему и посмотрел на часы. Было начало четвертого. Он быстро расплатился и вышел.
Он поднялся по ступенькам, крытым линолеумом, и почувствовал, что весь дрожит. Неестественно мелкая и частая дрожь охватила все его тело. Длинный коридор извивался и колебался, а потом вдруг появилась белая дверь, она приблизилась — пятьсот пять.
Он постучал. Никто не ответил. Он постучал еще раз. От страха перед неизвестностью он почувствовал спазмы в желудке и открыл дверь.
Маленькая комнатка была залита лучами послеполуденного солнца — словно мирный островок из какого-то другого мира, и казалось, что рвущееся вперед, звенящее время не имело больше никакой власти над бесконечно тихой фигуркой, лежавшей на кровати и смотревшей на Штайнера. Тот немного покачнулся, и шляпа выпала из его руки. Он хотел нагнуться и поднять ее, но внезапно сзади его словно что-то ударило, и, не отдавая себе отчета, что делает, он опустился на колени перед кроватью и беззвучно затрясся в лихорадочной дрожи — он вернулся.
Глаза женщины долго и спокойно смотрели на него. Потом в них появились искорки беспокойства. Кожа на лбу вздрогнула, а губы зашевелились. Теперь уже в глазах горел страх. Рука, неподвижно лежавшая на одеяле, поднялась, словно хотела удостовериться и пощупать то, что видели глаза.
— Это я, Мария, — произнес Штайнер.
Женщина попыталась приподнять голову. Глаза ее бегали по его лицу, которое находилось уже совсем близко.
— Успокойся, Мария, это я, — сказал Штайнер. — Я приехал.
— Йозеф… — прошептала женщина.
Штайнер вынужден был опустить голову. Слезы заполнили его глаза. Он закусил губу и проглотил комок, подступивший к горлу.
— Это я, Мария. Я вернулся к тебе.
— Если они тебя найдут… — прошептала жена.
— Они меня не найдут. Не смогут найти. Я останусь здесь. Я могу остаться у тебя.
— Дотронься до меня, Йозеф… Я должна почувствовать, что ты рядом. Видеть — я тебя часто видела…
Он взял ее легкую руку с голубыми прожилками в свои и поцеловал. Потом наклонился над ней и приложил свои губы к ее губам, усталым и уже далеким. Когда он поднялся, глаза ее были полны слез. Она тихо качнула головой, и капли полились с лица, словно дождь.
— Я не думала, что ты приедешь… Но я все время ждала тебя.
— Теперь я буду рядом…
Она попыталась его оттолкнуть.
— Тебе нельзя здесь оставаться! Ты должен уехать. Ты не представляешь себе, что здесь было. Ты сейчас же должен уехать! Уезжай, Йозеф!
— Это не опасно.
— Нет, опасно. Мне лучше знать. Я тебя повидала, а теперь — уезжай! Долго я не проживу. А умереть я могу и без тебя.
— Я устроил все так, что могу остаться у тебя, Мария. Сейчас многих амнистируют, под амнистию попаду и я.
Она недоверчиво взглянула на него.
— Это правда, — продолжал он. — Клянусь тебе, Мария. Пусть никто не знает, что я здесь. Но ничего страшного не случится, если об этом и узнают.
— Я ничего не скажу, Йозеф. Я никогда ничего не говорила.
— Я знаю, Мария. — Его словно обдало теплой волной. — Ты развелась со мной?
— Нет… Не смогла этого сделать, и не сердись на меня.
— Я хотел этого ради тебя. Тебе было бы гораздо легче жить.
— Мне не было трудно. Мне помогали. Помогли получить и эту палату… Когда я одна, ты чаще бываешь рядом со мной.
Штайнер посмотрел на нее. Лицо ее стало как-то меньше, осунулось, а кожа была изжелта-бледной, восковой, с голубыми тенями. Шея стала хрупкой и тонкой, резко выделялись ключицы. Даже глаза были затуманены, а губы бесцветны… Только волосы блестели и сверкали. В лучах послеполуденного солнца они казались золотисто-багряным венком, резко контрастировавшим с маленьким, как у ребенка, телом, которое уже почти не в силах было подняться.
