Борис Кундрюцков - Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова
Ну вот-вот, — подхватил Ильич, — и ети тоже самое говорили. Дык тому же… нет звезды казачьей. И не я один заприметил, а и другие казаки-станичники.
Ветеринар отрезвившись, опять стал наливать нам. Да и сон куда-то пропал. Сделав глоток, я спросил Гаморкина:
— Вот как это понять Красный Дух?
— Ето значит — Красный Дух, враг Божий, супротивник его.
— А Белый?
— Што Белый? Ето наоборот, который за Бога.
— Так за что-ж он в море-то? Разве ему помощи не будет?
— Г-м. Видать не будет.
— Почему-ж так? Белый, Божий, так сказать.
— Может провиниться — буркнул ветеринар, уже равнодушно слушая нас, думая о чем-то другом, а то и просто собираясь опять вздремнуть.
— Во-во, — ухватился за эту мысль Ильич — могёть и проштрафиться. Начнет, скажем, правильно, а под конец и согрешит. Тут ему и смерть, тут над ним и возьмет перевес Красный Дух, загонит его в море…
Петр Карпович громко всхрапнул. Мы с Иваном Ильичом, от такой неожиданности, вздрогнули и почему-то инстинктивно повернули головы на север. Загорелась зарница, и в ее мгновенном блеске, мы увидели розоватые полосы и огненную черту горизонта. Нам пришла одна и та же мысль в голову, но ни я, ни Гаморкин ее не высказали, так она и потухла, как и зарница.
Ильич поднялся и пошел к удочкам.
— Куда, Ильич?
— Пойду принесу одеялку, забыл.
— Науки в голове у тебя много, — неловко и как то неуверенно пошутил я.
Гаморкин остановился.
— Верно твое слово, кум. От такой науки премудрой, как жизнь и будущее толковать, совсем ум за разум зайдет.
— Это-ж как? — угадывая какой-то его особенный, Гаморкинский смысл переспросил я, но он уже спохватился и стал отшучиваться.
— А так. Ум вытолкнет наперед разум, да за его спину то и спрячется.
Гаморкин засмеялся.
— Знаешь ты что-то, Ильич, да не говоришь…
— Знать, может, и знаю… ну дык ето про себя берегём. Наш хутор, может, хоть и ты в ем живешь, а сухари уже сушит…
Он скрылся в темноте, а я полез под лодку. Степь накрыла ночь и только слабо шумели кавыли.
Большая мне охота записывать так-то Гаморкинскую и свою жизнь. Конечно не все, времени просто нет, и может с большими перерывами — ну, так мы на многое и не претендуем. Для себя ведь хорошо, а как другие на это посмотрят — не знаю, да и не важно. Не нравится — пускай лучше напишут, всяк в своих мыслях волен, и излагать их — тоже.
Пролетело и это лето, настала осень. У меня в привычку стало по вечерам на лавочке сидеть, либо с женой, Прасковьей Васильевной, либо одному. Сидишь, думаешь, и от дел дневных отдыхаешь. Сел так-то вот я и на этих днях. Стоял теплый осенний вечерок. Деревья еще не расстались со своим убранством и тени их, падая на землю, были черны и таинственны. А луна была не луна, а так — чудо-юдо. Яркая и белая. Будто круглое сильно освещенное окошко в небе.
Окружающая тишина располагала к возвышенным чувствам и высоким мыслям. Рядом со мной уселся подошедший Гаморкин и через минуту, будто поддаваясь ее влиянию, заговорил медленно и тихо.
— Вот, кум, живем мы с тобой на Дону. Земля наша называется — Областью Войска Донского. Помимо ее есть Америка и прочее там, тому подобное. Ну, к примеру, скажем: Аоон, Саракомыш, Валахия и Молдавия, река Вислая и много иных причудливых и далеких стран.
А мы с тобою — казаки, а наше место — Дон.
Много мы с тобой, Кондрат Евграфыч, видов видывали, много всякой всячины слыхивали, а всетаки не все пересмотрели, не все переслушали. Иной раз, дык хочется ешшо чего нибудь етакого испытать, Ермаковского, што-ли. Землю открыть, да и сказать — нате, мол, кушайте на здоровье!
— Это, — говорю я, — у тебя романтика, Иван Ильич, бродит.
— Какая-такая романтика? Ето што-ж за слово будет? В толк я его не возьму, да и не дал ты мне договорить. Откуда у тебя манера — поперед батьке у пікло лііть? Ты— слушай, знай.
Моя душа казачья, живет иным. Ну што, спросим, исдесь на земле? Никакого удовольствия. Атаман — наказной, служба постоянная и всякие чуждые нам законы. А у мине душа
— иная. Меня, скажем, звать Иваном — я при Наказном Атамане хожу и Царю служу, а душу звать — Варвара. Совсем другой человек, черт меня забери, она никого знать не хочет и для нея, кроме своих, другие законы… не писаны. И што-ж выходит-то?
Живет Иван, а в ем ешшо живет Варвара. В одном человеке — два человека. Во-о, кум. И Варвара — больше казак, чем Иван. Иван Московского Царства холуй и солдат, а Варвара свое хочет, к своей жизни стремится, а ее обратно. И все таки — она сильна. Влиянием своим. Моя душа скажем, на твою душу Казачью влияить и обе они — никогда не умрут? А ты — Евграфыч, да я — Ильич, ляжем в известное время и умрем. А души? Варвары освобожденные? Ге-ге-ге! Вот тут-то они и будут свободны.
— Слава Богу, скажут, ни служить, ни покоряться никому не надобно! — выберут сабе курганчик в степи и будут жить припеваючи.
Казачьи души усе тут-вот, в степи, живут. Целым Войском, Народом Казачьим и Атаманами своими прежними — с Атаманскими душами.
Хорошо им и интересно. Живут — не умирают, за живыми наблюдают, и опять на землю вертаются.
Только народ мельчает, старая-то душа в полном объеме в теперешнего казака и не влезет, поэтому и они сжимаются. Вроде подсыхают. Г-м, а бессмертные?
Жалко.
Ето я так думаю. Только вот, гуторят люди — есть Рай и Ад.
Должны они наступить в конце Мира. Как ты думаешь, будет ето, ай нет?
— Не знаю… — пожал я плечами.
— А ежели будуть? Куда мы с тобой Кондрат Евграфыч?
— Не знаю…
Он молчит минуту.
— Што Рай??
— А что Ад?? — вторю ему.
— Да-а, и што Ат?? — подтвердил Гаморкин и глубоко задумался.
Спустя некоторое время, он опять предался размышлениям вслух.
— Нам, покедова не поздно… надо што нибудь придумать промеж Рая и Ада. Скажем, особую отделению, для Казачества. А? Етак, што нибудь среднее, што-б усем в одно место собраться, да перед концом Мира — прошение. Так, мол, и так — Ат, мол, да и Рай, для иногородних, а мы, мол, казаки, — неудобно усем вместе мешаться. Пристройте нам другую обитель. И так, мол, што-б и степь, и речка Дон, и станицы, и наша Бласть и усе такое…
— Так — это-б Рай был, Ильич.
— Рай?? Так што-ж, подбавим и Аду. Службишку какую: райские сады охранять с нечистой силой воевать. Вить усе может быть — Вельзевул войну, скажем, объявить. Налоги.
— Будет, Иван Ильич. Это-ж та же Земля получится. Там воюй и здесь воюй, там Дон и здесь Дон. Разницы никакой и нет!"
— Да, черт возьми — согласился Ильич — верно ты говоришь. Нет никакой разницы.
Сказал и поник головой.
— Вить вот же жизнь собачья выходит. Куды не кинь — везде клин.
— А ты же чего хочешь?
— Воли Казачьей хочу.
— Ишь чего захотел. А бублик хочешь?
— И бублик хочу. А ешшо Круг хочу, што в бублике, и Атамана Войскового хочу, и Государство Казачье хочу.
Какая-то собаченка бежит по улице. Иван Ильич чмокнул губами, потер указательный палец о большой, и позвал ее грустным голосом:
— Кутёк-кутёк. Кутю-кутю-кутю…
Собачка остановилась, повернулась, и побежала обратно.
— Ну, ты глянь — с комическим отчаяньем воскликнул Гаморкин — звери-то, звери и те напуганы. Кышь, сволочь — крикнул он с сердцем и уставился опять на меня.
— Да-к как же, кум?
— Не знаю.
— Не знаю, да не знаю, затвердил как сорока. А еще в Духовном обучался. И черт его знает, чему вас там учат? Скажи-ж, вумная голова, как разницу ету направить, или мне надо говорить, хотя я нечему, кроме как письму не обучался. А? Может разница уже есть?
На дороге опять появился кутёк.
— Кышь, сучий сын! — заорал злобно Гаморкин и нагнулся нарочито за камнем. Поднявшись, он прищурился в темноте и стал, осторожно подбирая слова, проводить свою мысль.
— Ты думаешь, што ничего так таки и не выйдет?
— Да.
— Ан… брешешь!… Я табе сычас докажу. Ты-то про сметку Казачью забыл поди? Ну-ка ответь — все, кто живот свой на поле брани положил, иде будут? А?
— В Раю, будто…
— Дык Рай — наш?
Я расхохотался.
— Наш.
— Так, што-ж ты говорил, што разницы никакой не выйдет? Вить в Раю то нас большинство будет. Зря што ли казаки за всех умирают во всяческих битвах, боях и сражениях? Не зря-а! Вовсе даже не зря. Мы сабе новую землицу кровью и муками великими добываем. И добыли уже.
Фу-у… Даже мине в пот вдарило. А теперь, забирай жану свою Васильевну, да пойдем ко мне у гости, к Настасье Петровне.
Гаморкин встал и отряхнул шаровары.
— А на Небесах, кум, на Небесах-то мы ни кому не дадимся — во второй раз не надуют — накось, выкуси…
Скоро мы шли трое по сонной улице — я с женой и Гаморкин. Он что-то насвистывал, а подходя к своему куреню, удивился.
— Смотрите-ка, Петровна огонь задула. Тю-у.
Он постучал в окно.
