Бенжамен Констан - Адольф
Однако я не был несчастлив; я говорил себе, как сладостно быть любимым, даже если эта любовь требовательна; я чувствовал, что моя любовь благотворна для Элленоры, — ее счастье было необходимо для меня, и я сознавал, что необходим для ее счастья.
Вдобавок смутная мысль, что по самой природе вещей эта связь не может быть длительной, — мысль, во многих отношениях скорбная, все же несколько успокаивала меня во время приступов усталости или раздражения. Давняя связь Элленоры с графом П., несоответствие в летах между нею и мной, различие положений, мой неизбежный отъезд, не раз откладывавшийся по всяким обстоятельствам, но теперь уже близкий, — все эти соображения побуждали меня дарить ей и получать от нее как можно больше счастья: уверенный, что грядущие годы в моем распоряжении, я старался не омрачать оставшиеся дни.
Граф П. возвратился. Он вскоре заподозрил неладное в моих отношениях с Элленорой; день ото дня лицо его при моем появлении становилось все более холодным и мрачным. Я с тревогой говорил Элленоре о тех опасностях, которым она подвергается; я умолял ее позволить мне прервать на несколько дней мои посещения; я доказывал ей, что дело идет о ее добром имени, ее благосостоянии, ее детях. Она долго слушала меня в молчании, бледная как смерть. «Так или иначе, — сказала он наконец, — вы скоро уедете; не будем упреждать эту минуту; обо мне не печальтесь. Будем выгадывать дни, будем выгадывать часы; дни, часы — вот все, что мне нужно. Тайное предчувствие говорит мне, что я умру в ваших объятиях, Адольф».
Итак, мы продолжали жить по-прежнему: я всегда был неспокоен, Элленора — всегда грустна, граф П. — угрюм и озабочен. Наконец письмо, которого я дожидался, пришло: отец предписывал мне вернуться домой Я принес это письмо Элленоре. «Уже! — воскликнула она, прочитав его, — я не думала, что это будет так скоро». Обливаясь слезами, она взяла меня за руку и сказала: «Адольф! Ты видишь, я не могу жить без тебя; не знаю, что станется со мной потом, но я заклинаю тебя — не уезжай сейчас: найди предлог, чтобы остаться. Попроси отца позволить тебе прожить здесь еще шесть месяцев. Шесть месяцев, так ли уж это долго?» Я пытался спорить против ее решения; но она так безутешно плакала, так трепетала, в ее чертах выражалась такая мучительная горесть, что я не в силах был продолжить разговор. Я бросился к ее ногам, я заключил ее в свои объятия, я уверил ее в своей любви и ушел, чтобы написать ответ отцу. Мое письмо дышало волнением, вызванным печалью Элленоры. Я привел тысячу доводов в пользу отсрочки отъезда: подчеркнул необходимость прослушать в Д. лекции по нескольким наукам, которыми не успел заняться в Геттингене, — и, отправляя письмо на почту, я горячо желал получить согласие отца.
Вечером я опять пришел к Элленоре. Она сидела на софе; граф П. стоял поодаль у камина; дети находились в глубине комнаты; они не играли, их лица выражали изумление, обычное в этом возрасте при виде сцены, смысл которой им непонятен. Я жестом дал Элленоре понять, что исполнил ее желание. Луч радости блеснул в ее глазах и тотчас потух. Мы не говорили ни слова. Молчание становилось тягостным для всех троих. «Меня уверяют, сударь, — сказал наконец граф, — что вы уезжаете». Я ответил, что мне об этом неизвестно. «Мне кажется, — возразил граф, — что в ваши годы следует без промедления избрать себе поприще; впрочем, — прибавил он, глядя на Элленору, — возможно, не все здесь разделяют мое мнение».
Ответ отца недолго заставил себя ждать. Распечатывая письмо, я трепетал при мысли о той боли, которую возможный отказ причинит Элленоре. Мне казалось даже, что я ощутил бы такую же боль; но, прочитав, что он согласен удовлетворить мою просьбу, я тотчас представил себе все неудобства дальнейшего моего пребывания в Д. «Еще шесть месяцев стеснения и принужденности! — воскликнул я, — Еще шесть месяцев я буду оскорблять человека, который выказывал мне дружеское расположение, буду подвергать опасности женщину, которая меня любит; буду, возможно, повинен в том, что она лишится единственного положения, обеспечивающего ей спокойствие и почет; буду обманывать отца — и ради чего? Ради того, чтобы не очутиться на один миг перед лицом страдания, рано или поздно неминуемого? Но разве нас уже теперь не терзает это страдание, не истомляет нас день за днем, капля по капле? Я причиняю Элленоре только зло; мое чувство, такое, какое оно есть, не может ее удовлетворить. Я напрасно жертвую собой во имя ее счастья, а сам живу здесь без всякой пользы, в полной зависимости, не располагая свободно ни одной минутой, не имея возможности хоть час дышать спокойно». Я пришел к Элленоре весь погруженный в эти размышления. Я застал ее одну. «Я остаюсь еще на шесть месяцев», — сказал я ей. «Вы сообщаете мне эту новость очень сухо», — «Потому что, должен признаться, я очень боюсь для нас обоих последствий этой отсрочки». — «Мне думается, для вас они, во всяком случае, не могут быть очень неприятны», — «Вы отлично знаете, Элленора, что не о себе я забочусь больше всего». — «Но и не так уж ревностно вы заботитесь о счастье других».
Разговор принял бурный характер. Элленора была уязвлена сомнениями, высказанными мною в момент, когда она считала, что я должен радоваться вместе с ней; я был раздражен ее победой над прежними моими решениями. Произошла резкая сцена. Мы осыпали друг друга упреками. Элленора обвиняла меня в том, что я обманул ее, что мое чувство к ней было мимолетным, что я отвратил от нее привязанность графа П. и снова поставил ее в глазах света в то двусмысленное положение, из которого она всю свою жизнь стремилась выйти. А я злился, видя, как она обращает против меня все то, что я делал только из покорности ей и из опасения ее огорчить. Я стал жаловаться на жизнь, полную принуждения, на томительное бездействие, в котором проходит моя молодость, на ее деспотическое вмешательство во все мои поступки. Говоря это, я взглянул на Элленору — ее лицо было залито слезами; я остановился, я пошел на попятный, я стал отрицать все, что сказал, давать новые объяснения. Мы обнялись; но первый удар был нанесен, первая преграда сметена. Мы оба произнесли неизгладимые слова; мы могли умолкнуть — забыть их было не в нашей власти. Есть вещи, которых долго не говоришь друг другу, но, однажды высказав их, не перестаешь твердить все то же.
Так мы прожили еще четыре месяца в отношениях напряженных, иногда сладостных, но никогда не ощущая полной свободы; мы еще находили в них наслаждение, но волшебной прелести уже не было. Однако привязанность Элленоры ко мне не ослабевала. После жесточайших ссор она все так же стремилась снова встретиться со мной, так же неукоснительно назначала час свиданий, как если бы наш союз был совершенно безмятежен и счастлив. Я часто думал, что мое собственное поведение виной тому, что Элленора пребывает в таком состоянии. Если бы я любил ее так, как она меня любила, она была бы спокойнее; она, в свою очередь, думала бы о тех опасностях, которыми дерзостно пренебрегала. Но всякая осторожность была ей ненавистна, потому что я постоянно призывал ее к осторожности; она не вела счет жертвам, ею приносимым, так как была поглощена заботой о том, чтобы я их принимал; она не имела времени охладеть ко мне, потому что все свое время и все свои силы тратила на то, чтобы удержать меня. Срок, вновь назначенный для моего отъезда, приближался; при мысли об этом мною овладевало смешанное чувство радости и огорчения, сходное с тем, что испытывает человек, которому болезненная операция сулит верное исцеление.
Однажды утром Элленора прислала мне записку с просьбой немедленно прийти к ней. «Граф, — сказала она, — запрещает мне принимать тебя; я не согласна повиноваться этому тираническому приказу. Я последовала за этим человеком в изгнание; я спасла его имущество; я помогала ему во всем, что он предпринимал. Теперь он может обойтись без меня; я не могу жить без тебя». Легко угадать, как настойчиво я старался отвратить ее от замысла, которому не мог сочувствовать. Я говорил ей о мнении света. «Это мнение, — ответила она, — никогда не было справедливо ко мне. В течение десяти лет я исполняла свои обязанности лучше, нежели любая другая жена, и все же оно не удостоило меня того положения, которого я заслуживала». Я напомнил ей о детях. «Мои дети — дети графа П. Он признал их: он будет заботиться о них. Для них будет счастьем забыть мать, с которой они могут разделить только ее позор». Я с удвоенной силой стал ее убеждать. «Послушай, — сказала она, — если я порву с графом, ты откажешься встречаться со мной? Откажешься?» — повторила она, схватив меня за руку с горячностью, от которой меня бросило в дрожь. «Разумеется, нет, — ответил я, — и чем ты будешь несчастнее, тем более я буду предан тебе. Но обдумай…» — «Все обдумано, — прервала она меня. — Граф должен скоро прийти, теперь уходи и уже не возвращайся».
Остаток дня я провел в неописуемой тревоге. Так прошло двое суток; от Элленоры не было никаких известий. Меня мучило неведение ее участи; мучила даже разлука с ней, и я поражался тому, что это так сильно меня печалит. Однако я очень желал, чтобы она отказалась от того решения, которого я так страшился для нее, и я уже тешил себя этой надеждой, когда незнакомая женщина принесла мне записку, в которой Элленора просила меня посетить ее на такой-то улице, в четвертом этаже такого-то дома. Я поспешил туда, я все еще надеялся, что, не имея более возможности принять меня в доме графа П., она пожелала увидеться со мной в последний раз в другом месте. Я застал ее в хлопотах, свидетельствовавших, что она здесь устраивается на длительный срок. Она подошла ко мне с видом одновременно радостным и робким, пытаясь прочесть в моих глазах мое впечатление. «Разрыв произошел, — сказала она мне, — я совершенно свободна. Мое собственное небольшое состояние дает мне семьдесят пять луидоров ежегодной ренты; этого мне достаточно. Ты пробудешь здесь еще полтора месяца. Когда ты уедешь, я смогу, быть может, поселиться поближе к тебе; быть может, ты возвратишься, чтобы повидаться со мной». И, словно страшась ответа, она начала подробнейшим образом рассказывать мне о своих планах. Она всеми способами старалась внушить мне, что будет счастлива, что ничем не пожертвовала ради меня, что это решение благотворно для нее независимо от наших отношений. Было ясно, что она делала большое усилие над собой и лишь наполовину верила тому, что говорила. Она дурманила себя своими словами из страха услышать мои; она нарочито продлевала свою речь, чтобы отдалить минуту, когда мои возражения снова повергнут ее в отчаяние. Я не мог найти в себе мужества привести хотя бы один противный довод. Я принял жертву Элленоры, благодарил ее, сказал, что счастлив ее поступком; я сказал еще гораздо больше: я уверил ее, будто всегда желал, чтобы какое-либо непоправимое решение наложило на меня обязанность никогда ее не покидать; я приписал свои колебания щепетильности, якобы не позволявшей мне согласиться на то, что должно было перевернуть всю ее жизнь. Словом, у меня тогда была лишь одна мысль — отвратить от нее всякое горе, всякий страх, всякое сожаление, всякую неуверенность в моем чувстве. Говоря с ней, я не заглядывал дальше этой цели, и я был искренен в своих обещаниях.
