Хулио Кортасар - Счастливчики
Рауль смотрел, как она курит, иногда они обменивались улыбкой. Ничто из сказанного ею не было для него неожиданностью, но теперь он мог взглянуть на вещи объективно, глазами стороннего наблюдателя. Круг замыкался, расчеты строились на прочных основах. «Интеллигент несчастный, вечно тебе нужны доказательства», — подумал он без горечи. И виски начинало терять первоначальный привкус горечи.
— А теперь — ты, — сказал Рауль. — Теперь я хочу услышать о тебе. Давай уж оба по-братски вываляемся в грязи, благо душ рядом. Рассказывай, исповедуйся, падре Коста весь внимание.
— Мы в восторге от замечательной идеи, которую подали сеньор доктор с сеньором инвалидом, — сказал метрдотель. — Выбирайте шапочку, а может, хотите маску?
Сеньора Трехо выбрала фиолетовую шапочку, и мэтр похвалил ее выбор. Беба решила, что наименее безвкусна серебряная картонная диадема с красными блестками. Метрдотель ходил от стола к столу, раздавая маскарадные принадлежности, отпуская замечания по поводу температуры, которая продолжала падать (и это совершенно нормально), и записывая заказы на кофе и другие напитки. За столиком номер пять, где с сонными лицами сидели Нора и Лусио, дон Гало с доктором Рестелли вносили последние поправки в вечернюю программу. С согласия мэтра решено было проводить вечер в баре; хотя бар был и меньше столовой, он больше подходил для праздника (свидетельством чему были предыдущие рейсы и даже альбом с хвалебным отзывами и подписями пассажиров с нордическими именами). Когда подали кофе, сеньор Трехо покинул свой столик и торжественно образовал триумвират с организаторами. Не расставаясь с сигарой, дон Гало еще раз прошелся по списку участников, после чего передал его сотоварищам.
— О, я вижу, наш друг Лопес собирается блеснуть своим умением иллюзиониста, — сказал сеньор Трехо. — Очень хорошо, очень хорошо.
— Лопес — молодой человек выдающихся способностей, — сказал доктор Рестелли. — Великолепный преподаватель и не менее приятный собеседник.
— Очень рад, что в этот вечер он предпочел развлекаться вместе со всеми, а не выкидывать коленца вроде того, что мы недавно наблюдали, — сказал сеньор Трехо чуть нараспев, чтобы Лопес не понял, о чем идет речь. — Нынешние молодые люди заражены весьма прискорбным духом насилия, весьма прискорбным.
— Он обиделся, — сказал дон Гало, — его можно понять, кровь вскипела в жилах. Но вот увидите, наш маленький праздник всех умиротворит. Именно этого нам недоставало, веселой встряски. Невинной, разумеется.
— Вот именно, — поддержал его доктор Рестелли. — Мы все считаем, что наш друг Лопес немного поторопился с угрозами, которые ничего не дают.
Лусио то и дело поглядывал на Нору, а та смотрела то на свои руки, то на скатерть. От неловкости он покашлял и спросил, не пора ли пройти в бар. Но доктор Рестелли знал из верного источника, что в это время официант и мэтр добавляли там последние штрихи к убранству зала, вешали разноцветные гирлянды, создавали обстановку для веселья духа и праздничного общения.
— Совершенно верно, — сказал дон Гало. — Именно так — для веселья духа. Праздник, в конце концов. А что касается молодых петушков, потому что, заметьте, речь идет не только о молодом Лопесе, уж мы-то сумеем поставить их на место, чтобы плавание прошло гладко. Помню, в Пергамино был случай, заместитель управляющего одного моего филиала…
Послышались вежливые хлопки в ладоши, и метрдотель объявил, что сеньоры пассажиры могут пройти в праздничный зал.
— Ни дать ни взять — наш Лунапарк в карнавал, — заключил Мохнатый, восхищенно оглядывая цветные фонарики и шары.
— Ой, Атилио, страх берет смотреть на тебя в этой маске, — сетовала Нелли. — Надо же было тебе выбрать гориллу.
— Занимай-ка лучше местечко и для меня сохрани, а я пойду узнаю, когда нам выступать. А где ваш брат, сеньорита?
— Должен быть где-то здесь, — сказала Беба.
— Но он не был на ужине.
— Не был, сказал, что болит голова. Обычное дело — чтобы привлечь к себе внимание.
— Голова тут ни при чем, — авторитетно заявил Мохнатый. — Наверняка ногу свело после тренировки.
— Не знаю, — сказала Беба презрительно. — Мама совсем его забаловала, вот он и капризничает, чтобы вокруг него побегали.
Однако это не было ни капризом, ни головной болью. Фелипе до темноты не выходил из каюты. Приходил отец, довольный, что в суровой борьбе удалось-таки переиграть противника, принял душ и снова ушел, потом зашла Беба и делала вид, будто ищет ноты, которых не оказалось в ее чемодане. Фелипе лежал на кровати и курил без удовольствия, чувствуя, как ночь опускается за иллюминатором. Все словно шло на убыль: бессвязные мысли расползались, сигарета казалась кисловатой и липкой, и даже судно при каждом покачивании будто все больше погружалось в воду. Повторив весь набор проклятий и оскорблений столько раз, что слова потеряли смысл, он впал в отвратительное состояние, которое то и дело прерывалось вспышками злобного удовольствия и самовлюбленности, и тогда он вскакивал с постели, смотрелся в зеркало и хватал рубашку в красно-желтую клетку, собираясь нарядиться в нее и выйти на палубу с вызывающим или совершенно равнодушным видом. Но тут же снова вспоминал, как ничтожно вел себя, и смотрел на свои безвольно опущенные руки, оказавшиеся неспособными разбить обидчику морду в кровь. Ни разу он не задался вопросом, а было ли у него на самом деле желание разбить обидчику морду в кровь; вместо этого он снова повторял весь набор оскорблений или же погружался в фантастические мечтания, в которых отважные поступки перемежались с выяснениями отношений на грани слез и заканчивались сладострастными видениями, от которых он томно потягивался, закуривал новую сигарету и начинал кружить по каюте, спрашивая себя, чего ради он торчит в четырех стенах, а не присоединяется к остальным, которые, должно быть, давно ужинают. Ждал он, что явится и мать, перепуганная, обеспокоенная, и ударит по нему пулеметной очередью вопросов. И снова лежа в постели, он все-таки признал, что кое в чем получил преимущество. «Он-то, наверное, в отчаянии», — подумал Фелипе, когда, наконец, начали находиться слова для выражения мыслей. Сама мысль, что Рауль мог прийти в отчаяние, была невероятной, однако наверняка так оно и было, он вышел из каюты с таким видом, будто отправлялся на верную смерть, белый, как бумага. «Белый, как бумага», — подумал Фелипе с удовлетворением. И сейчас, наверное, сидит один, кусает кулаки от злости. Нелегко было представить Рауля кусающим кулаки; всякий раз, как он пытался мысленно подвергнуть его какому-нибудь моральному унижению, ему виделось спокойное и чуть насмешливое лицо Рауля, вспоминался жест, каким он протягивал ему трубку или как он подходил, чтобы погладить его по волосам. А может, лежит-полеживает на постели и трубочку покуривает как ни в чем не бывало.
«Ну уж нет, — подумал он мстительно. — Наверняка первый раз в жизни его так отбрили». Будет знать, как приставать к мужчинам, педик несчастный. А ведь он, подумать только, считал его единственным другом, на которого можно положиться на этом пароходе, где нет ни женщин, чтобы поразвлечься, ни забав, и даже ровесников нет, с кем бы погулять на палубе. Теперь-то он ученый, и лучше, наверное, вообще не выходить из каюты, совсем… Второй неожиданностью — если первое на самом деле оказалось для него неожиданностью — было то, что все время вспоминалась Паула. Но Паула-то при чем тут? Он перебрал два или три внезапно возникших предположения, одинаково скороспелых и негодных, и снова с беспокойством подумал — именно в таких случаях он переживал вспышки удовлетворения, свой звездный миг, грудь распирало от воздуха и дыма сигарет, потому что трубка валялась у двери и прямо над ней, на стене, сияла отметина от удара, — снова с беспокойством подумал, почему именно он, а не кто-то другой, почему Рауль сразу же, едва сели на пароход, отыскал его, вместо того чтобы ухлестывать за кем-нибудь другим. Он не желал замечать, что другого просто-напросто не было, что выбор был ограниченным и потому роковым; Рауль выбрал его, — и он с силой швырнул трубку о стену, но в то же время, словно смакуя некую необычайную привилегию, прикрыл глаза и с удовольствием, глубоко, втянул в себя воздух. Ох, он заплатит ему, будьте уверены, заплатит за все, до капли, чтобы знал и впредь не ошибался. «Но я же не давал ему повода, черт возьми, — подумал он, выпрямляясь. — Я же не Виана и не Фрейлих, чтоб ему…» Он намерен был во что бы то ни стало и без устали доказывать ему, что он — настоящий мужчина, как бы он ни выставлялся, как бы ни выпендривался со своей рыжей телкой. Слишком он напозволял ему, а тот и рад стараться — и советы дает, и на помощь спешит. Он много позволил, а тот спутал одно с другим. Он вздрогнул, услыхав шум у двери. Фу ты, какой нервный стал. Вот еще… Он искоса глянул на Бебу: та нюхала воздух каюты и морщила нос.
