Франц Кафка - Замок
Тем временем они дошли до пивной; было не совсем ясно, почему, несмотря на весь свой гнев, хозяин все-таки привел К. сюда; возможно, он все же понял, что из-за своей усталости покинуть дом К. пока что не сможет. Не дожидаясь приглашения сесть, К. сразу же прямо-таки рухнул на один из бочонков. Ему было тут хорошо, в темноте. В большой комнате горела теперь только одна слабая электрическая лампочка — над кранами пивных бочек, и за окнами тоже была еще кромешная тьма; кажется, мела вьюга. Сидящему здесь, в тепле, следовало быть благодарным и позаботиться о том, чтобы его не выгнали. Хозяин и хозяйка все еще стояли перед ним, словно он все-таки еще представлял определенную опасность, словно при его полной неблагонадежности было совсем не исключено, что он вдруг вскочит и попытается снова проникнуть в коридор. Они и сами устали от ночных страхов и от того, что пришлось раньше времени встать; хозяйка, на которой было широкое коричневое, шелковисто шуршавшее платье, несколько неаккуратно застегнутое и зашнурованное (откуда только она его при такой спешке вытащила?), особенно утомилась, голова ее, словно подрубленная, лежала на плече мужа, она промокала глаза тонким платочком и в промежутках бросала на К. по-детски сердитые взгляды. Чтобы успокоить супругов, К. сказал, что все, что они ему сейчас рассказали, для него совершенно неожиданно, но даже ничего этого не зная, он все-таки не так уж долго пробыл в коридоре, где ему действительно нечего было делать, и, конечно, никого не собирался мучить, а все это произошло только из-за его нечеловеческой усталости. Он благодарит их за то, что они положили конец этой неприятной сцене, если же его привлекут к ответственности, то он будет это очень приветствовать, потому что только так он сможет предотвратить всеобщее неверное истолкование его поведения. Виновата во всем только его усталость и ничего больше, но происходит эта его усталость оттого, что он еще не привык к напряженности здешних допросов. Он ведь только недавно здесь. Когда он приобретет в этом некоторый опыт, ничего подобного уже не сможет больше повториться. Может быть, он принимает допросы слишком всерьез, но ведь само по себе это, наверное, не недостаток. Ему пришлось пройти один за другим два допроса, первый — у Бюргеля и второй — у Эрлангера (особенно первый очень его измучил), второй, правда, длился недолго: Эрлангер только попросил его об одной любезности, но два подряд — это больше чем он мог в один раз выдержать, не исключено, что и для кого-нибудь другого, скажем, для господина хозяина, это тоже было бы слишком. Он, в сущности, просто еле шел после второго допроса. Это было почти какое-то опьянение, он ведь этих двух господ видел и слышал первый раз в жизни и тем не менее должен был им еще что-то отвечать. Насколько он понимает, все прошло вполне хорошо, но потом случилось это несчастье, которое, однако, после всего предшествовавшего вряд ли можно ставить ему в вину. К сожалению, Эрлангер и Бюргель не поняли его состояния, иначе они несомненно позаботились бы о нем и предотвратили бы все последующее, но Эрлангер должен был сразу же после допроса уходить, очевидно, ему надо было ехать в Замок, а Бюргель — скорей всего, как раз от их допроса устал (как же в таком случае К. мог его выдержать, не ослабев?), заснул и проспал даже все распределение папок. Имей К. подобную возможность, он с радостью бы ею воспользовался и охотно отказался бы от всякого запрещенного подглядывания, тем более что на самом деле он ведь вообще был не в состоянии что-либо увидеть, и поэтому даже самые чувствительные господа могли безболезненно ему показаться.
Упоминание о двух допросах, особенно о допросе у Эрлангера, и то почтение, с которым К. говорил о господах, расположили к нему хозяина. Он уже, казалось, готов был выполнить просьбу К. — чтобы положили на бочонки какую-нибудь доску и позволили ему поспать хотя бы до рассвета, — но хозяйка была определенно против; без толку одергивая тут и там свое платье — до ее сознания только теперь дошло, что оно не в порядке, — она все время отрицательно качала головой; очевидно, старый спор по вопросу о чистоте дома готов был разгореться снова. Для К. при его усталости разговор супругов приобретал чрезвычайно большое значение. Ему казалось, что если его выгонят и отсюда, то это будет несчастьем, превосходящим все до сих пор пережитое. Этого не должно произойти, даже если хозяин и хозяйка объединятся против него. Сгорбившись на своем бочонке, он в упор, словно из засады, смотрел на них обоих до тех пор, пока хозяйка с ее необыкновенной чувствительностью, на которую К. уже давно обратил внимание, не отступила вдруг в сторону (она, вероятно, разговаривала с хозяином уже о других вещах) и не воскликнула:
— Как он на меня смотрит! Да убери же его наконец отсюда!
Но К., пользуясь случаем и теперь уже совершенно, почти до равнодушия уверенный в том, что останется тут, сказал:
— Я смотрю не на тебя, а только на твое платье.
— А что — мое платье? — возбужденно спросила хозяйка.
К. пожал плечами.
— Идем! — сказала хозяйка хозяину. — Он просто пьян, этот нахал. Оставь его, пусть он тут проспится! — И, уходя, она еще приказала Пепи (на окрик хозяйки Пепи, растрепанная, усталая, волоча за собой метлу, неожиданно появилась из темноты), чтобы та бросила К. какую-нибудь подушку.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
К. проснулся, и в первый момент ему показалось, что он почти и не спал: в комнате все так же пусто и тепло, стены отодвинулись в темноту, электрическая лампочка над пивными кранами потушена, за окнами — ночь. Но когда он потянулся, упала подушка и заскрипели доска и бочонки, сразу же пришла Пепи, и он узнал, что уже вечер и что он проспал намного больше двенадцати часов. Хозяйка днем несколько раз спрашивала о нем, и Герштеккер (который утром, когда К. разговаривал с хозяйкой, ждал здесь в темноте и пил пиво, но потом уже не посмел беспокоить К.) за это время тоже один раз заходил сюда, разыскивая К., и, наконец, якобы приходила и Фрида и одну минутку постояла около К., но она приходила, скорей всего, не ради К., а потому, что ей здесь надо было кое-что приготовить, ведь с вечера она снова заступает на свое старое место.
— Она, кажется, тебя уже не любит? — спросила Пепи, неся кофе и пирог, но спросила уже не зло, как раньше, а печально, как будто за это время познала мирскую злобу, по сравнению с которой вся ее собственная злоба была бессильна и бессмысленна.
Она говорила с К. как с товарищем по несчастью, и когда он попробовал кофе и ей показалось, что ему мало сахару, она побежала и принесла полную сахарницу. Впрочем, печаль не помешала ей разукрасить себя в этот раз, пожалуй, еще больше, чем в прошлый; бантов и вплетенных в волосы лент было множество, челка и пряди на висках старательно завиты, а на шее висела цепочка, спускавшаяся в глубокий вырез блузки. Когда К., довольный, что смог наконец выспаться и получил хороший кофе, незаметно зацепил один бант и попытался его развязать, Пепи устало сказала: «Да оставь ты» — и села на бочонок рядом с ним. К. даже не пришлось спрашивать, что у нее за горе, она сама сразу начала рассказывать, устремив неподвижный взгляд в кофейную чашку К., словно даже во время рассказа ей нужно было отвлечение, словно она, даже занятая своим горем, не могла целиком отдаться ему, потому что это было выше ее сил. Прежде всего К. узнал, что на самом деле в несчастье Пепи виноват он, но что она на него за это не сердится. И она, не прерывая рассказа, энергично закивала головой, чтобы не допустить никаких возражений К. Сперва он увел Фриду из пивной и тем самым помог возвышению Пепи. Нельзя и выдумать ничего другого, что могло бы заставить Фриду уйти с ее поста, она сидела там, в пивной, как паук в паутине, везде имела свои нити, о которых знала только она, вытащить ее оттуда против ее воли было бы совершенно невозможно, только любовь к кому-нибудь из самых низов, то есть что-то такое, что было несовместимо с ее положением, могло ее прогнать с этого места. А Пепи? Разве ж она когда-нибудь думала заполучить себе такое место? Она была горничной, место незначительное, малоперспективное; да, мечты о большом будущем у нее, как у всякой девушки, были, мечтать себе не запретишь, но всерьез она и не думала о каком-то продвижении, с нее было довольно достигнутого. И тут неожиданно исчезла из пивной Фрида, так неожиданно, что у хозяина не оказалось сразу под рукой подходящей замены, он стал искать, и его взгляд упал на Пепи, которая, правда, своевременно протиснулась вперед. В то время она любила К. так, как она еще никогда никого не любила: ведь она месяцами сидела внизу, в своей крохотной темной каморке, и была готова провести там незамеченной годы, а если не повезет, то и всю свою жизнь, — и вот неожиданно появился К., герой, девичий освободитель, и открыл ей путь наверх. Он, конечно, ничего о ней не знал и сделал это не ради нее, но это ничуть не уменьшает ее благодарности; в ночь перед ее назначением (назначение было еще не точно, но все-таки уже очень вероятно) она целыми часами разговаривала с ним и шептала ему на ухо благодарные слова. И совершенное им еще больше вырастало в ее глазах из-за того, что он взвалил на себя такую обузу, как эта Фрида, в этом было что-то непостижимо самоотверженное; для того чтобы вытащить Пепи, он сделал своей возлюбленной Фриду, некрасивую, старообразную, худую девушку, с короткими, жидкими волосами, к тому же еще скрытную девушку, у которой вечно какие-то тайны, что, конечно же, и связано с ее внешностью: раз уж никаких сомнений, что лицом и телом никудышная, так должны быть, по крайней мере, хоть какие-то тайны, которых никому не проверить, вроде этой ее мнимой связи с Кламмом. И даже такие мысли приходили тогда в голову Пепи: возможно ли, чтобы К. действительно любил Фриду, не обманывает ли он себя — или, может быть даже, он обманывает только Фриду, и, может быть, единственным результатом всего этого будет все-таки только возвышение Пепи, и К. тогда заметит ошибку или не захочет ее больше скрывать, и больше не станет смотреть на Фриду, а только — на Пепи; и это были вовсе не какие-то сумасбродные Пепины выдумки, потому что, как девушка с девушкой, она очень даже может потягаться с Фридой, этого никто не станет отрицать, и к тому же ведь именно положение Фриды и тот блеск, который она умела ему придать, — вот что в первый же миг ослепило К. И вот Пепи стала мечтать о том, что, когда она займет такое положение, К. приползет к ней на коленях, и у нее тогда будет выбор — или снизойти к К. и потерять место, или отвергнуть его и возвышаться дальше. И она про себя решила, что она от всего откажется, и спустится к нему, и научит его настоящей любви, которой он никогда не смог бы узнать с Фридой и которая не зависит ни от каких самых почетных должностей в мире. Но потом все получилось иначе. А кто в этом виноват? Виноват в первую очередь К. — и потом, конечно, пронырливость Фриды. В первую очередь К., потому что — чего он хочет, что он за странный такой человек? Чего он добивается, какими такими важными делами он занят, что из-за них забывает про самое близкое, самое лучшее, самое прекрасное? Пепи — жертва, и все — глупо, и все пропало, и тот, у кого хватило бы силы поджечь и спалить весь этот господский трактир, — но чтобы совсем, чтобы и следа не осталось, спалить, как бумагу в печке, — тот стал бы сегодня Пепиным избранником. Да, так вот, Пепи пришла в пивную четыре дня тому назад, считая сегодняшний, незадолго перед обедом. Работа здесь нелегкая, работа здесь почти что убийственная, но зато и достичь можно тоже немалого. Пепи и раньше жила не только сегодняшним днем, и хоть она даже в самых дерзких мечтах не помышляла занять такое место, но все-таки ко многому присматривалась, она знала, что значит такое место, она не шла на него неподготовленной. Неподготовленной на него вообще нельзя идти, иначе его потеряешь в первые же часы. Особенно если вздумаешь вести себя здесь так, как ведут себя горничные! Горничная ведь со временем оказывается совсем заброшенной и забытой; это все равно что работать в каком-нибудь руднике, по крайней мере, в коридоре секретарей это так; не считая нескольких дневных посетителей, которые прошмыгивают туда и обратно и глаза поднять боятся, там по целым дням не встретишь ни одной живой души, кроме двух-трех других горничных, да и те такие же затравленные. По утрам вообще нельзя выходить из комнаты, потому что секретари желают быть одни, еду с кухни им приносят слуги, горничные обычно до этого не касаются, и во время еды в коридоре тоже нельзя показываться. Только когда господа работают, горничным разрешено убирать, но, само собой, не в занятых, а только в пустующих в это время комнатах, и работу надо делать совсем тихо, чтобы не помешать работе господ. Но как же это можно — убирать тихо, когда господа живут в комнатах по стольку дней, и еще слуги, вся эта грязная банда, таскается туда, и комната, когда она наконец освобождается для горничной, бывает в таком виде, что ее никаким потопом не отмыть. Честное слово, ведь высокие господа, а приходится с трудом пересиливать свою брезгливость, чтобы после них убирать. Вообще-то, работа у горничных не такая уж непомерно большая, но для здоровья вредная. И никогда ни одного доброго слова, всегда только упреки, особенно один, самый обидный и частый: что при уборке пропадают акты. На самом деле ничего не пропадает, каждую бумажечку сдаешь хозяину, то есть, конечно, все равно пропадают, только уж это не из-за девушек. А потом является комиссия, и девушки должны выходить из своей комнаты, и комиссия перерывает постели; у девушек и имущества-то никакого нет, все их пожитки лежат в какой-нибудь корзинке, но комиссия все равно ищет часами. Само собой, она ничего не находит — как могли бы там оказаться акты? Для чего вообще девушкам акты? Но в результате — все равно опять одни только пересланные через хозяина ругательства и угрозы обманувшейся комиссии. И ни минуты покоя, ни днем ни ночью, полночи шум, и с самого утра опять шум. Если бы хоть не обязательно было там жить, но это обязательно, потому что в остальное время приносить, когда закажут, разные мелочи из кухни, — это все-таки обязанность горничных, особенно ночью. Вечно одно и то же: вдруг стукнут кулаком в дверь, продиктуют заказ, бежишь вниз на кухню, расталкиваешь спящих поварят, оставляешь поднос с заказанным перед дверью комнаты горничных, оттуда его забирают слуги, — как это все тоскливо. Но это еще не самое худшее. Наоборот, самое худшее, это если ничего не заказывают, то есть если глубокой ночью, когда все уже должны бы спать и большинство в самом деле наконец засыпает, иногда к дверям начинает кто-то подкрадываться. Тогда девушки слезают с кроватей (кровати — одна над другой, там ведь везде очень мало места, вся комната девушек — это, по сути дела, просто большой шкаф с тремя полками), слушают у двери, встают на колени, в ужасе обнимают друг друга. И все время слышно, как за дверью кто-то крадется. Все уж были бы счастливы, если бы он наконец вошел, но ничего не случается, никто не входит. И при этом еще приходится себя уговаривать, что это не обязательно грозит какой-то опасностью, а может быть, это просто кто-то ходит перед дверью туда-сюда, обдумывает, не сделать ли ему какой заказ, но потом все-таки не решается сделать. Может быть, конечно, и так, но, может быть, это что-то совсем другое. По сути дела, господ ведь совсем не знаешь, их ведь почти и не видишь. Что бы там ни было, а девушки в комнате умирают со страху, и когда снаружи наконец становится тихо, прислоняются к стене и у них нет сил даже на то, чтобы залезть обратно в свои кровати. Эта жизнь снова ждет Пепи, уже сегодня вечером она должна снова занять свое место в комнате горничных. И почему? Из-за К. и Фриды. Снова назад в эту жизнь, от которой она только-только смогла убежать, от которой она смогла убежать, конечно, благодаря К., но все-таки и благодаря собственным огромнейшим усилиям. Потому что там, на той работе, девушки опускаются, даже самые аккуратные. Для кого им наряжаться? Никто их не видит, в лучшем случае — кухонный персонал; кому этого довольно, те могут наряжаться. А все остальное время ты или в своей каморке, или в господских комнатах, в которые входить-то в чистой одежде — просто легкомыслие и расточительство. И все время при искусственном свете и в духоте: там беспрерывно топят, и, по сути дела, всегда усталая. Единственный свободный вечер в неделю употребишь в лучшем случае на то, чтобы тихо, без страхов отоспаться в каком-нибудь закутке на кухне. Так для чего тут наряжаться? Да что там, почти и не одеваешься. И тут вдруг Пепи переводят в пивную, где, если только хочешь там удержаться, требуется как раз обратное, где ты все время на виду у людей, а среди них — очень изысканные и придирчивые господа, и где, следовательно, надо выглядеть как можно шикарнее и привлекательнее. Ну, это был поворот. И о себе Пепи может сказать, что она ничего не упустила. Как все сложится дальше — это Пепи не волновало. Что у нее есть таланты, необходимые для этого места, это она знала, в этом она была совершенно уверена, это убеждение у нее осталось даже и теперь, и никто его не сможет у нее отнять, даже сегодня, в день ее поражения — не сможет. Только как ей было показать себя в самое первое время? — это было трудно, ведь она была бедная горничная без платьев и украшений, а господа не станут дожидаться, пока ты раскачаешься, они хотят сразу, без перехода иметь в пивной такую служанку, как положено, а иначе они отворачиваются. Может показаться, что запросы у них не такие уж большие, раз даже Фрида могла их удовлетворить, но это неверно. Пепи часто об этом думала, к тому же она довольно часто с Фридой встречалась и одно время даже спала с ней. Фриду раскусить нелегко, и если кто не очень осторожен — а кто же из господ очень осторожен? — того она мигом оплетет. Никто не знает лучше самой Фриды, какая у нее убогая внешность; когда, например, увидишь в первый раз ее распущенные волосы, так даже руками всплеснешь от жалости; по-настоящему такую девушку и в горничные-то не следовало брать, она это тоже знает и из-за этого не одну ночь проплакала, прижавшись к Пепи и обкрутив Пепины волосы вокруг своей головы. Но когда она на службе, все ее сомнения улетучиваются, она считает себя самой красивой и находит верный способ внушить это каждому. Она знает людей, вот где ее настоящее искусство. И врет быстро, и не краснеет, и люди не успевают получше к ней присмотреться. Само собой, надолго бы этого не хватило, у людей все-таки есть глаза, и они бы в конце концов им поверили. Но стоит только ей заметить такую опасность, как у нее тут же готово какое-нибудь другое средство, в последнее время, например, — ее отношения с Кламмом. Ее отношения с Кламмом! А если ты не веришь, так ты же можешь проверить: пойди к Кламму и спроси у него. Как ловко, как ловко. Если же, предположим, ты не смеешь идти к Кламму с таким вопросом, а скорей всего, тебя бы и с бесконечно более важным вопросом к нему не впустили, и Кламм тебе даже совсем недоступен (только тебе и таким как ты, потому что Фрида, например, бегает к нему когда хочет), — если даже так, то все равно ты все можешь проверить, тебе нужно только подождать! Кламм же такой ложный слух не станет терпеть долго, ему же наверняка ужасно важно, что о нем рассказывают в пивной и в комнатах постояльцев, все это имеет для него самое большое значение, и если это — ложь, он это сразу же исправит. Но он этого не исправляет, ну, значит, нечего и исправлять, и все это — чистая правда. Хотя видно только то, что Фрида носит в комнату Кламма пиво и выходит оттуда с оплатой, но о том, чего не видно, Фрида рассказывает, и приходится ей верить на слово. И она это даже не рассказывает, она ведь не станет разбалтывать такие тайны, нет, эти тайны сами разбалтываются вокруг нее, а когда уж они все равно разболтаны, тогда, конечно, она уже не стесняется и сама о них говорить, но — осторожно, ничего не утверждая; она касается не всего, а только того, что и так всем известно. К примеру, о том, что Кламм с тех пор, как она в пивной, пьет меньше пива, чем раньше (не намного меньше, но все-таки явно меньше), — об этом она не говорит. Конечно, это тоже может быть по разным причинам: может быть, наступило как раз такое время, когда пиво Кламму не так вкусно, или даже он из-за Фриды забывает пить пиво, — так или иначе, но Фрида, как это ни странно, возлюбленная Кламма. Но как же то, что удовлетворяет Кламма, может не восхищать и других? И вот не успеваешь опомниться, как Фрида становится большой красавицей, как раз такой девушкой, какая и должна быть в пивной, — да почти что слишком красивой, слишком могущественной, уже ей в пивной чуть ли не тесно. И действительно, людям кажется странным, что она все еще в пивной; быть служанкой в пивной — это много, при таком месте связь с Кламмом кажется очень вероятной, но уж если служанка в пивной стала возлюбленной Кламма, то почему он держит ее в пивной, и притом так долго? Почему он не переводит ее выше? Нельзя в тысячный раз говорить людям, что тут нет никакого противоречия, что у Кламма есть свои причины так поступать или что однажды вдруг, может быть, уже в самое ближайшее время, произойдет возвышение Фриды, — все это не очень-то действует; у людей свои представления и надолго отвлечь их от этих представлений никаким искусством нельзя. Ведь никто больше уже не сомневался в том, что Фрида — возлюбленная Кламма; даже те, которые знали об этом явно больше других, и те уже устали сомневаться. «Черт с ней, пусть будет возлюбленной Кламма, — думали они, — но если уж ты возлюбленная, так пусть это будет видно и по твоему возвышению». Но ничего не было видно, и Фрида оставалась в пивной, как и раньше, и в глубине души была еще очень рада, что все так остается. Но уважения к ней в людях поубавилось; само собой, это не могло пройти для нее незамеченным, ведь она обычно замечает вещи еще до того, как они появляются. По-настоящему красивой, любезной девушке, если уж она прижилась в пивной, не надо употреблять никакого искусства: пока она красива, она, если не произойдет какой-нибудь особенно несчастный случай, будет служанкой в пивной. Но девушке вроде Фриды приходится все время волноваться за свое место; ну она этого, понятное дело, не показывает, а обычно, наоборот, жалуется и клянет это место. Но тайком все время следит за настроениями. И вот она видит, что люди стали равнодушными, появление Фриды уже не заслуживает даже того, чтобы посмотреть в ее сторону, даже слуги больше не обращают на нее внимания (слуги, понятное дело, предпочитали Ольгу и других таких же девушек), и по обращению хозяина она тоже замечает, что становится все менее незаменимой, и выдумывать все новые истории про Кламма тоже нельзя, всему есть предел; вот тогда и решает наша Фрида, что нужно что-нибудь новенькое. Кто бы сумел сразу это разгадать! Пепи подозревала это, но разгадать, к сожалению, не смогла. Фрида решает устроить скандал: она, возлюбленная Кламма, бросится на шею первому встречному, по возможности — из самых низких. Это привлечет всеобщее внимание, об этом будут много говорить и наконец, наконец снова вспомнят, что значит быть возлюбленной Кламма и что значит отвергнуть эту честь в упоении новой любви. Только трудно было найти подходящего мужчину, чтобы разыграть с ним эту хитро задуманную игру. Это не мог быть знакомый Фриды, и не мог быть кто-то из слуг: слуга, скорей всего, вытаращил бы на Фриду глаза и пошел бы дальше, а главное, он не сумел бы держаться достаточно серьезно, и при всей речистости невозможно было бы рассказывать, будто бы он преследовал Фриду, будто бы она не могла себя защитить от него и будто бы в минуту беспамятства она ему уступила. И потом, хотя это и должен был быть кто-то из самых низких, но все же — кто-то такой, про которого можно было бы правдоподобно изобразить, что, несмотря на свою тупость и неотесанность, он воспылал не к какой другой, а именно к Фриде, и не желал ничего лучшего, как — господи ты, боже мой! — на Фриде жениться. Но хотя это и должен был быть простолюдин, и желательно еще более низкий, чем слуга, — намного более низкий, чем слуга, но все же такой, из-за которого не каждую девушку осмеют, в котором, может быть, и другая понимающая девушка при случае могла бы найти что-то привлекательное. Но где же взять такого мужчину? Другая девушка, скорей всего, напрасно искала бы его всю жизнь, — Фридино счастье привело в пивную землемера, может быть, как раз в тот вечер, когда ей в голову впервые пришел этот план. Землемер! Да о чем вообще этот К. думает? Что за мысли такие необычайные у него в голове? Он — что, добьется чего-то необычайного? Хорошей должности? Награды? Да хочет ли он вообще чего-то такого? Ну тогда он с самого начала должен был приступать к делу иначе. Ведь он же — полное ничто, это же одно горе, как посмотришь на его положение. Он — землемер, это, наверное, что-то значит, он, следовательно, что-то изучал, но если он не знает, что с этим делать, то это все равно опять — ничто. И при этом он еще предъявляет претензии, без малейшего стеснения предъявляет претензии, — не то чтобы прямо, но ведь видно, что у него есть какие-то претензии, это же просто вызывающе. Да знает ли он, что даже горничная в чем-то роняет себя, когда подольше с ним поговорит. И со всеми этими необычайными претензиями он сразу в первый же вечер попадается в самую простую ловушку. И ему не стыдно? И что его так соблазнило во Фриде? Теперь-то он мог бы в этом признаться. Разве она могла в самом деле ему понравиться, эта тощая желтая вешалка? Ах нет, ведь он на нее даже как следует не посмотрел, она ему только сказала, что она возлюбленная Кламма, для него это еще была оглушительная новость, и тут-то он и пропал! Ну а ей, естественно, пришлось уходить из господского трактира, там ей теперь было не место. Пепи видела ее и в то утро перед уходом: сбежался весь персонал, каждому ведь интересно было посмотреть на такое. И так еще велика была ее власть, что ей сочувствовали все, даже ее враги сочувствовали ей, так верен оказался уже в самом начале ее расчет; броситься на шею подобному человеку — всем казалось, что это непостижимо и удар судьбы, а маленькие служаночки с кухни, которые, естественно, восхищаются всякой служанкой в пивной, были просто безутешны. Даже Пепи была тронута, даже она не могла полностью уберечься, хотя вообще-то ее внимание привлекло кое-что другое. Ей бросилось в глаза то, как вообще-то мало была огорчена Фрида, ведь ее постигло, по сути дела, ужасное несчастье. Она, правда, делала вид, будто она очень несчастна, но этого было недостаточно, такая игра не могла обмануть Пепи. Что же в таком случае ее поддерживало? Может быть, новая счастливая любовь? Ну, это объяснение отпадало. Но что же тогда еще? Что давало ей силы оставаться такой же, как всегда, прохладно-дружелюбной даже по отношению к Пепи, которая тогда уже считалась ее преемницей? У Пепи тогда не было времени об этом задуматься, у нее было слишком много хлопот с подготовкой к новому месту. Ей, скорей всего, через несколько часов надо было на него заступать, а у нее еще не было ни красивой прически, ни элегантного платья, ни тонкого белья, ни приличных туфель. Все это нужно было за несколько часов раздобыть: если ты не можешь себя как следует подать, тогда лучше вообще отказаться от этого места, иначе ты его потеряешь в первые же полчаса, это уж точно. Ну, отчасти это ей удалось. Для укладывания волос у нее было одно специальное приспособление (один раз ее даже хозяйка специально вызывала, чтобы делать ей прическу, потому что у нее такая легкая рука), правда, ее густые волосы сразу укладываются как только хочешь. И с платьем тоже удалось выкрутиться. Обе ее коллеги остались ей верны, ведь и для них это тоже какая-никакая, а честь, когда девушка именно из их чулана становится служанкой в пивной; и потом ведь Пепи, придя к власти, могла бы принести им немало пользы. У одной из девушек давно уже лежал дорогой материал, это было ее сокровище, она много раз доставала его, чтобы остальные на него любовались, без конца мечтала, как она когда-нибудь сделает себе из него что-нибудь грандиозное, и вот теперь — это было очень мило с ее стороны — она им пожертвовала, потому что он был нужен Пепи. И обе со всей готовностью помогали ей шить; шей они для себя, они не могли бы стараться больше. Это была даже очень веселая, радостная работа. Они сидели, каждая на своей кровати, одна над другой, шили, и пели, и передавали друг другу вверх и вниз готовые части и принадлежности для шитья. Когда Пепи вспоминает это, у нее делается еще тяжелее на сердце оттого, что все было напрасно и она с пустыми руками снова возвращается к своим подругам! Какое несчастье и какое преступное легкомыслие — прежде всего со стороны К.! Как все тогда радовались платью, оно казалось залогом успеха, а когда после всего еще нашлось место для ленточки, исчезли последние сомнения. И разве это платье в самом деле не красиво? Оно теперь уже помялось и немного запачкалось, у Пепи же другого платья нет, ей приходилось день и ночь носить это, но и сейчас еще видно, какое оно красивое, даже эта проклятая Барнабасиха не могла бы сшить лучше. И его можно по желанию затянуть и снова распустить и вверху, и внизу, так что хотя это только одно платье, но оно получается очень разным, — это его особое преимущество и, по сути дела, ее изобретение. Правда, шить на нее нетрудно; Пепи этим не хвастается, ведь молодой, здоровой девушке идет все. Куда труднее было достать белье и сапоги, вот тут-то, по сути дела, и начался провал. Подруги и здесь выручили, как только смогли, но они могли немного. Белье, которое они собрали и сшили из лоскутков, было все равно очень грубым, и вместо сапожек на высоких каблучках пришлось остаться в комнатных туфлях, которые лучше было бы спрятать и никому не показывать. Пепи утешали: мол, и Фрида тоже не очень-то красиво одевалась и иногда ходила таким чучелом, что посетители предпочитали, чтобы их обслуживали кельнеры, а не она. Это на самом деле так и было, но Фриде так можно было делать, она уже была в милости и в почете; если какая-нибудь дама вдруг появится грязно и неряшливо одетой, то это будет еще обольстительней, но если такое сделает новенькая вроде Пепи? И, кроме того, Фрида вообще не могла хорошо одеваться, у нее же нет никакого вкуса; если у кого кожа желтоватая, то приходится, конечно, в ней оставаться, но зачем же еще, как Фрида, напяливать кремовую блузку с глубоким вырезом, чтобы от всей этой желтизны в глазах плыло? И дело не только в этом, она же была слишком жадная, чтобы хорошо одеваться; все, что она зарабатывала, она откладывала, никто не знает на что. На работе ей денег не надо было, она обходилась ложью и увертками, подражать такому примеру Пепи не хотела и не могла, и потому правильно делала, что старалась нарядиться и уже с самого начала показать себя в лучшем виде. И если б только у нее были для этого посильнее средства, то, несмотря на всю ловкость Фриды, несмотря на всю дурость К., она вышла бы победительницей. Ведь и началось-то все очень хорошо. Знать и уметь там надо не много, это она выяснила заранее. Едва очутившись в пивной, она уже чувствовала себя там как дома. По работе никто не замечал отсутствия Фриды. Только на второй день посетители стали интересоваться, куда же, собственно, девалась Фрида. Не было ни одной ошибки, хозяин был доволен, в первый день он с перепугу все время сидел в пивной, потом заходил уже только время от времени, и наконец, поскольку касса сходилась (выручка в среднем была даже несколько больше, чем при Фриде), он уже совсем все оставил на Пепи. Она стала вводить новшества. Фрида — не от усердия, а от жадности, от властолюбия, от страха уступить кому-то что-то из своих прав — командовала и слугами, по крайней мере, иногда, в особенности когда кто-нибудь за ней наблюдал; Пепи, напротив, полностью передала эту работу кельнерам, которые к тому же для этого и гораздо больше подходят. Зато у нее оставалось больше времени для комнаты господ; посетители обслуживались быстро, и тем не менее она могла еще с каждым перекинуться парой слов — не то что Фрида, которая якобы целиком сохраняла себя для Кламма и всякое слово, всякое приближение к ней кого-то другого считала оскорблением Кламму. Это, правда, было и умно, потому что если она когда-то кого-то к себе подпускала, то это было уже неслыханной милостью, но Пепи ненавидит такие уловки, к тому же для начала они не годятся. Пепи была со всеми дружелюбна, и все отплачивали ей за это дружелюбием. Было видно, как все рады перемене; ведь когда заработавшийся господин разрешает себе наконец немножко посидеть за пивом, его можно одним словом, одним взглядом, одним пожатием плеч буквально превратить в другое существо. У всех так чесались руки потрепать Пепины локоны, что ей приходилось, наверное, раз десять на дню обновлять прическу: при виде этих соблазнительных локонов и лент никто не может устоять, даже К., который обычно ведь ничего не видит. Так пролетели эти дни, принесшие столько волнений, работы и успехов. Если бы они не пролетели так быстро, если бы их было хоть немножко больше! Четырех дней слишком мало, даже если стараешься изо всех сил; может быть, пятого дня уже хватило бы, но четырех было слишком мало. Правда, Пепи и за четыре дня успела приобрести себе покровителей и друзей, и если бы она могла верить всем взглядам, то, поднося посетителям кружки с пивом, она просто купалась бы в сплошном море дружбы, а один писец, по фамилии Бартмейер, влюбился в нее до безумия и преподнес ей эту цепочку и медальончик, и в медальончик вложил свой портрет, что, разумеется, было дерзостью; было это, было и другое, но все равно у нее было только четыре дня; за четыре дня, если Пепи очень постарается, Фриду могут почти забыть, но все-таки не совсем, — и ее бы все-таки забыли, и может быть, еще скорее, если бы она предусмотрительно не устроила громкий скандал и не осталась благодаря ему на устах у всех: она через это стала для людей новой, и они из одного любопытства хотели опять ее увидеть; то, что уже надоело им до отвращения, теперь, благодаря стараниям этого в общем совершенно никому не интересного К., снова стало для них заманчивым; правда, Пепи они ради этого не отдали бы — до тех пор, пока она бы там стояла и влияла на них своим присутствием, но ведь там по большей части — престарелые господа со своими тяжеловесными привычками; пока они привыкнут к новой служанке в пивной, проходит, как бы ни была им выгодна эта перемена, несколько дней, — помимо воли этих господ все-таки проходит несколько дней, но четырех не хватает: Пепи, несмотря ни на что, все еще считается только временной. И еще одно, может быть, самое большое несчастье: за эти четыре дня Кламм, хотя оба первых дня он был в деревне, ни разу не спустился в комнату для постояльцев. Если бы он пришел, это было бы решающим испытанием для Пепи, — испытанием, которого она, кстати, меньше всего боялась, которому она бы скорее обрадовалась. Она бы (таких вещей, правда, лучше всего вообще не касаться в разговорах) не стала возлюбленной Кламма — и завираться, что она возлюбленная, тоже бы не стала, но она сумела бы, по крайней мере, так же любезно, как Фрида, поставить стакан пива на стол, изящно, без Фридиной навязчивости поздороваться и изящно предложить свои услуги, и если Кламм в глазах девушки вообще что-то ищет, то в Пепиных глазах он нашел бы этого досыта. Но почему он не пришел? Случайно? Пепи тогда тоже так считала. Оба эти дня она ожидала его каждую минуту, даже ночью она ждала. «Сейчас придет Кламм», — думала она все время и носилась взад и вперед без всякой причины, единственно от беспокойства ожидания и желания увидеть его первой, сразу же, как только он войдет. Это беспрерывное разочарование очень измучило ее, может быть, поэтому она и делала не так много, как могла бы делать. Как только у нее появлялась свободная минута, она прокрадывалась наверх в коридор, заходить в который персоналу строго воспрещается, прижималась там к стене в какой-нибудь нише и ждала. «Если б только сейчас пришел Кламм, — думала она, — если б только я могла вытащить этого господина из его комнаты и на своих руках снести вниз, в комнату постояльцев! Под таким грузом я бы не рухнула, уж как бы он там ни был велик». Но он не шел. В этом коридоре наверху так тихо, что этого даже нельзя себе представить, если там не был. Так тихо, что там нельзя долго выдержать, тишина гонит тебя прочь. Но десятки раз изгнанная, Пепи десятки раз
