Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах т.4
Все собранные на дирижабль бабки не сдавались в банк, как это было принято в эпоху железной финансовой дисциплины, а хранились в райкоме вместе с партвзносами. Дебелов, сокрушенный предчувствием неминуемой гибели партаппарата, частями уносил их на квартиру любовницы…
Напомним, что 25 августа дядя вручил племяннику денежные сокровища и щедро отстегнул на бытовые расходы десять тысяч рублей. Тут же была подана машина. Германа отвезли на военный аэродром, откуда транспортный авиалайнер ВВС доставил его в послемятежную столицу агонизирующей нашей Империи.
3
Прошло 4 месяца после объективно удачного и в некотором роде даже чудесного бунта попутчиков, как Герман называл самых верных и преданных соратников Президента.
Как не сказать тут буквально пару слов о явленном всем нам спасительном чуде, зримых очертаний которого никто не мог предвидеть и за минуту до того, как оно произошло! Как не восхититься фактом более чем поразительным – фактом того, что спасли Президента минимум от двух видов смертей сразу люди, и ему ненавистные, и ненавидящие его самого вместе с его марксистски подкованной супругой, то есть принципиальные его враги!
Это вдохнуло в массы просвещенных людей надежду на то, что в манеры отечественных наших политиков робко начинают вкрадываться наиболее непостижимые нравственные максимы христианства насчет всепрощения и любви к врагу. Идея возрождения России враз стала казаться вполне рабочей исторической идеей даже завзятым пессимистам, уверенным, что после семидесятилетнего прививания гражданскому нашему обществу ленинско-сталинских каннибальских учений и жутковатой большевистской морали речь может идти исключительно о формах дальнейшего умертвления в массах людей нравственности буржуазной.
Небеса, как видно, с октября 17-го года ждали момента безрассудно неосторожного оголения большевиками лубянской ахиллесовой пяты и еще одной, менее интимной, но тоже бронированной части тела КПСС, почему-то называвшейся Старой площадью даже в самые бешено авангардистские периоды жизни этой живоглотской организации.
Так что Троянский конь жутковатой Утопии, в брюхе которого Ильич с товарищами перемахнули – в качестве порохообразных потрохов – из Цюриха в Петроград, сей Троянский конь был окончательно изобличен в бесчеловечном историческом коварстве на асфальтовой лужайке у Белого дома, затем бесстрашно обуздан и препровожден вскоре в авгиевы конюшни совковой истории славным жокеем прогресса и демократии Ельциным и выбитым из седла Михаилом Сергеевичем, генеральным наездником странного, бздиловатого кентавра, иначе говоря, социализма с человеческим лицом.
Между прочим, при вскрытии в брюхе Троянского коня не оказалось ничего, кроме того же вяленого Ленина, долговых расписок партии, безответственно данных вождями оболваненному ими народу, и невообразимого множества – даст Бог, постепенно разрешимых! – трагических проблем. Брюхо дохлого Троянского коня вновь заштопали видные общественные патологоанатомы. Но в затхлой брюшной полости коня как бы сами собой и исключительно ради дальнейшего торжества на Земле идеи многообразия видов начали вдруг самообразовываться различные трупные партии и партишечки красно-коричневого толка. К скорбной атмосфере трудной постсовковой российской жизни процесс внутрибрюшного размножения партий не прибавлял, к сожалению, ничего, кроме удручающего зловонья…
Обо всем таком, как и о многом другом, частенько думал в те дни Герман, начитавшийся всякой зарубежной антисоветчины и родной самиздатчины. Книжками подобного рода снабжал его знакомый гэбэшник, партнер по картежным играм и крамольным беседам в финской бане райкома партии. Отвлечемся, однако, от всей этой навязчивой публицистики. Вернемся к ранней, очень сложной постсовковой действительности.
4
Очухавшись, часов в пять утра, 23 декабря, в квартире тещи дяди, Герман принял решение резко порвать все связи с поганой личной жизнью на земле и под землей.
Стоит ли жить, думал он, приглядываясь к массивному крюку, на котором висела антикварная люстра, стоит ли жить, если в брюхе Тройного коня не осталось даже «Троянского одеколона»?.. Не стоит. Так жить нельзя…
Пардон, но тут необходимо еще одно небольшое отвлечение, и никуда нам от него не деться…
Все в Москве произошло так – в подробности этой драмы мы вдаваться не будем, – что, во-первых, Герман сначала ухитрился проиграть в одной малине в «очко», а также пропить десять тысяч своих карманных денег. А уж тогда, с невероятно страдающей совестью и с отчаянной, карамазовской широтой, свойственной натуре русского человека, запутавшейся в жизненных обстоятельствах, закрутился он, ко всему прочему, и в дамском вихре.
Вскоре он оказался в абсолютно пиковом положении. Ибо улетучилась из его кармана последняя собственная «капуста».
К тому же Внуго – так страдалец, убитый похмельной тоской и страстью отыграться, называл свой внутренний голос, – Внуго начал давать ему самые смутные наставления и указания.
При этом он словно бы оставлял человеку право, так сказать, решающего голоса при выборе судьбы, вовсе не посягая на священную собственность каждой личности- на свободу его воли. Он твердо внушал даже не подходить к чемоданам с деньгами, но, с другой стороны, нелогично допускал, что можно всего лишь открыть только один из них, тот, который лопнул по шву из-за нерасторопности офицера Генштаба, встречавшего военный самолет на бронетранспортере. Из зияния в коже все время выглядывал и провокационно подмигивал банкнотный Ленин.
«Открой, плюнь на деньги, взгляни лишь на секретные документы партии и вновь презрительно закрой по горизонтали «Параллелепипед для хранения сезонной вещи», чтобы не стать по вертикали «Социальным типом, нарушающим закон», – нашептывал Внуго столь соблазнительно, что Герман начинал сомневаться во внутреннем его происхождении и затравленно рыскал глазами по потолку, по стенам и окнам своего убежища.
Часто Внуго категорически утверждал, что дальнейшая игра сулит Герману ужасы банкротства, а алкоголический смерч так сорвет его «крышу», что он никогда уже не сможет вспомнить, как называется в кроссворде, скажем, «Простейший механизм, позволяющий меньшей силой уравновесить большую».
Но после выразительной паузы, сам себе противореча, Внуго мужественно вдруг восклицал: «Вчера было рано. Если ты, козел, в это не веришь, то рискни сегодня. Ибо сегодня рискуют для того, чтобы поверить завтра!»
Причем он переходил с трагического баса на тенор кузена Германа, майора армейского ансамбля, злодейски кастрированного в детстве по тайному приказу маршала Малиновского и солировавшего в застойные годы в оратории «Слава – Партии, Армии – слава!».
Внезапно Внуго снова усовествлял страдальца, а потом начинал вести разговоры о том, что не мешало бы плюнуть на «Порядочность при ведении финансовых дел» по горизонтали и вертикально гордо гульнуть по «Части театрального фойе, действующей между актами представления».
После проигрыша Германом всех до копейки карманных денег Внуго все чаще и чаще тоскливо звучал в пространстве несчастного его существа.
Оно напоминало в такие минуты, часы и дни совершенно пустой игорно-пивной зал – зал, неимоверно натопленный, вызывающий адскую жажду прохлады, но вместе с тем пронизывающий вас до мозга костей какой-то мерзкой, отталкивающей стужей. И в бесформенном помещении этого зала невидимо бесчинствует призрак самого хаоса, вытеснившего прочь остатки душевного порядка. Вместо него там собираются навеки поселиться спертые запашки замурзанных картишек, хамские миазмы окурков, тыркнутых в винегрет или же потопленных в оливках… там денежки проигранные шуршат, которые якобы не пахнут… там слышится безучастное холодное дыхание случайных дам, никогда не прощающих рыцарям азарта игровую неудачу, а жрецам любви – пустоту кармана…
Внуго, но, может быть, и тот фантом, кто себя за него выдавал, звучал в акустике душевного хаоса так трагически тоскливо, что Герман, завернувшись с головой в байковое одеяло, мелко-мелко дрожал, размышляя о превратностях случая и копя безумную злобу на рок игры. Эдаким вот макаром собирал он силы для продолжения нового порочного дня существования.
«Если б рок был слеп, как, скажем, парализованный на горизонтали «Писатель, творец любимого романа советской молодежи» или как «Античный автор героического эпоса современной Греции», то року было бы все равно, кого потрошить от Москвы до самых до окраин. Но он ведь приварил лишь к тебе свой оловянный взор и не отвалится он от тебя лично, ибо он есть клоп, пока не вывернет карманы наизнанку. Ведь даже на бутылку виски не оставил – гумозник треф, паскуда бубен. А это – уже беспредел. Шпана уличная и то поступает благородней. Да, косого вдребодан, догола раздела тебя шпана, и это понятно, потому что пошел в стране дефицит даже на носки и трусики. Люди приезжают из провинции голыми и, естественно, желают уехать домой хоть как-то прибарахленными субъектами права… Догола, падлы, разоблачили, но все ж таки благородно засунули стольник прямо в прозябшую на рассвете
