Герман Казак - Город за рекой
Архивариус осторожно намекнул на разочарование, которое, должно быть, испытал философ, ведь после смерти все оказалось совсем иным, чем он это представлял себе при жизни.
— Если признаться, — снисходительно и скромно сказал профессор, — то это тяжелейшее экзистенциальное испытание.
— Я вижу во всем здесь только исполнение безжалостного закона…
Леонхард, стоявший сзади, толкнул стул, на котором сидел Роберт; возможно, это вышло нечаянно, только архивариус оглянулся на него.
— Или?.. — уклончиво заключил он начатую фразу вопросом.
— Или, — сказал профессор лукаво, — место, где мы окончательно теряем способность возмущаться своими поступками.
Хронист озадаченно смотрел на него.
— Значит, — сдержанно сказал он, — участь саморазложения?
— Последний барьер перед божественным очищением.
— А какими были ваши последние слова — перед тем как в вас угасло сознание жизни?
— Последние мои слова были: "Metanoeite!" — сказал профессор. — Одумайтесь! Покайтесь! — Он, глядя на Роберта, отпил глоток из своего бокала.
Дверь распахнулась, и на пороге появился новый гость. Худая фигура с седыми волосами, тщательно расчесанными на прямой пробор, двигалась медленно, чуть пошатываясь и шаря руками вокруг себя в воздухе. Слуга, слегка поддерживая гостя за локоть, направлял его к столу.
— Привет! Привет! — бодро восклицал гость.
— Добро пожаловать! — сказал Роберт и схватил руку, которую старик держал вытянутой перед собой. Доктор Хан, коммерсант из Любека, был слепой.
— Гм. Да, — произнес он. — Здравствуй и прощай одновременно. Коротко и ясно. По-спартански. — Он засмеялся отрывистым сухим смехом.
Гость сел напротив Роберта. Архивариусу приятно было видеть доктора Хана, которого он помнил блестящим, интересным собеседником, неистощимым в прибаутках и остротах, чем он в свое время так восхищал и очаровывал его.
— Еще одна мгновенная вспышка в мозгу, — сказал слепой. — Позорного банкрота я все-таки опередил. Внутреннего и внешнего. С небольшим преимуществом, но финишировал первым. Гм. Внезапные решения, хотя и редко бывают лучшими, но fait accompli [Свершившийся факт (фр.)] создает по крайней мере бесповоротную ситуацию. Да. Все прежнее — это всегда только приготовление для более позднего. От самого себя не убежишь.
Он пошарил рукой по столу, нащупал свой бокал с вином и, поднеся его к губам, отпил несколько глотков. Роберт почувствовал глубоко личное содержание в словах д-ра Хана, который молодым человеком при попытке самоубийства искалечил себя, сделавшись слепым; тридцать лет спустя, чтобы избежать политических палачей, он во второй раз направил оружие против себя. Теперь он говорил о том, что в этом городе, традиции которого его всегда интересовали, ему больше всего импонировало все конструктивное.
— Потрясающе, — сказал он, — как иерархия развилась в органическую бюрократию. Гм. Да. Все символы здесь снова являют простую реальность, насколько я мог увидеть.
— Вы снова можете видеть? — спросил хронист.
— Я просил людей рассказывать мне, — сказал коммерсант, — хотя в городе я снова стал зрячим. Физические увечья, полученные в жизни, в призрачном мире исправляются. Тоже своего рода просветление. Гм. Да. Но я этим не воспользовался. Если для знания своего собеседника мне приходилось довольствоваться тем, как описывают его внешний облик другие, то подумайте, в какое замешательство я мог попасть, когда увидел бы образ, созданный в моем воображении, к примеру образ молодой женщины или ваш, мой друг, когда увидел бы этот образ совершенно иным, конкретным. Нет, уж лучше я буду довольствоваться прежней картиной.
— Вы, — сказал архивариус, — остаетесь неисправимым консерватором.
— Да, — отвечал д-р Хан. — Примите благодарность за все и желаю здравствовать. И передайте, пожалуйста, привет вашей жене.
Он отвернулся от хрониста и включился в общий разговор. Конечно, это была только дань вежливости, когда он попросил передать привет его жене. Слепой, думал Роберт, имел в виду не Анну, а Элизабет. Жива ли она еще?
Вдруг чья-то рука обвила его шею, легкая, словно фея, девушка села к нему на колени.
— Что поделывает моя сестрица Элизабет? — спросила она.
— Эрдмут! — воскликнул Роберт, увидев перед собой узкое лицо с длинными ресницами и печальным ртом. — Сейчас я не знаю, что с ней. А раньше, помню, она сильно тосковала по тебе.
— Все горевали обо мне, — сказала Эрдмут. — Потому что любили меня. И мужчины. Ты тоже, я знаю. Никто не хотел понять, что я вынуждена была бежать от самой себя, искать спасения в гашише, чтобы погружаться в призрачный мир образов, наполнявших сердце сладостной болью. Что можете вы противопоставить моему искусственному счастью, когда нет естественного?
— Ты, Эрдмут, — сказал Роберт, — думала больше о себе, чем о других, слишком потакала своим желаниям и сомнениям. Стремление сохранить самое себя переросло в страсть к саморазрушению.
Она плотно сжала губы, глаза ее светились каким-то лихорадочным блеском.
— Я знаю, — зло сказала она, — каково это, когда демоны всю жизнь преследуют тебя. Такое и здесь не забывается.
— Забывается, — возразил он.
Она замотала головой.
— Я верила в это, когда пришла сюда. Но принуждена была перемалывать камни в пыль. Я не добрый дух для сновидений живых.
— Ты давно стала смиренным духом моей жизни, — сказал он. — Поверь.
— И все же ты не узнал меня тогда.
Он удивленно посмотрел на нее.
— В то раннее утро у фонтана, — пояснила она, — когда я набирала воду.
— Ты была среди тех девушек?
Она молча кивнула.
— Откуда мне было догадаться, что ты могла быть там! — воскликнул он. — Ведь ты давно уже умерла, а я не знал тогда, что это за город.
Он смотрел на ее юное девичье лицо, на котором отражалось столько же вины, сколько и невинности.
— Ты навсегда остался во мне молодым, — сказала Эрдмут.
Он почувствовал легкое дуновение, когда она вспорхнула с его коленей и поспешно вернулась на свое место.
Леонхард обратил внимание архивариуса на то, что свечи, стоявшие перед гостями, медленно тают. Роберт, обходя вокруг стола, приветствовал своих прежних друзей. Это было последнее свидание с каждым из них. Радость и боль сжимали его сердце, он с трудом справлялся с чувствами, охватившими его. Душа озарялась светом воспоминаний, и слова, которыми он обменивался с друзьями как последним благом бытия, были беспомощным выражением верности и благодарности сердца. Он приветствовал Лахмара, который прошептал ему, что Хенна теперь погибнет, как когда-то Атлантида; снова радовался старому, убеленному сединами старшему почтовому советнику из Хафельштадта, который с мудрым спокойствием процитировал на латыни несколько мест из "Тускуланских бесед"; он выслушал слова неустрашимого Йори о том, что люди меркуриева века так и не смогли постигнуть смерть как магию жизни, в чем он убедился по прибытии в город, пускай и несколько преждевременном, но поворот к урановому веку, который он предсказал, руководимый голосами свыше, наконец-то, кажется, начинается.
— Я знаю, граф Йори, — сказал Роберт, — что ваше удивительное сочинение хранится у нас в Архиве.
— Добрый вечер, Роберт, — услышал он голос рядом с собой.
Он удивился, увидев перед собой молодого врача, который находился в морском плавании, когда Роберт уезжал сюда. Глубоко сидящие, чуть раскосые глаза светились стеклянным блеском и казались еще светлее на темном, заросшем щетиной лице.
— Теперь, наверное, я был бы хорошим врачом, — сказал он, — когда мне открылась тайна Гераклита.
— В чем же эта тайна?
— Смерть — закон жизни, — сказал врач.
Вопрос о цели жизни, сколько знал Роберт, всегда занимал доктора Питта, который был моложе его на десять лет; тот не раз излагал ему свою философию, когда они, бывало, засиживались с ним далеко за полночь за беседой.
— Ты пережил сильный страх в момент смерти, столь неожиданно настигшей тебя?
— Неожиданно? — скептически переспросил доктор Питт.
Нет, он не ропщет на свою судьбу и хотел бы, чтобы и Доретта поскорее утешилась и не оплакивала его.
Они оба в эту минуту видели перед собой хрупкую женщину с осиротевшими детьми; ей никогда уже не узнать, какую смерть принял ее муж, когда корабль пошел ко дну и все сильнее, все невыносимее становилось давление воды, которое он до сих пор все ощущал на своей голове.
— Когда изо дня в день хлопочешь вокруг больных, — сказал врач, — лечишь, оперируешь, то чувствуешь себя счастливым и гордым, если тебе удается хитростью вырвать у смерти преждевременную жертву. А потом видишь, как людишки развязывают войну, запросто отправляя на тот свет тысячи и сотни тысяч себе подобных! О господи! Для чего спасать отдельные жизни, когда масса так легко отдает себя смерти во все новых и новых кровавых бойнях!
