Юнас Ли - Хутор Гилье. Майса Юнс
Хьельсбергу, бедняге, тоже доставалось со всеми его занятиями, и часто, когда она встречалась с ним у входа в театр, вид у него был вконец усталый.
Но если она хоть сколько-нибудь может помочь ему…
Он говорил, что не знает ничего более живительного, чем ее радостное лицо, когда она приближается, вся сияя оттого, что ей предстоит развлечение.
Ей приходилось быть очень осторожной, и с этим он тоже считался. Ведь не дай бог, если кто-нибудь в их дворе — Дёрумы или фру Турсен — проведает, что они ходят вместе в театр! Сразу вообразят невесть что и откажутся сдавать ей комнату. Поэтому, когда они возвращались домой, Хьельсберг и Майса всегда прощались на углу Бругатен, чтобы на их улице их никто не увидел, и Майса торопилась пройти в подворотню раньше его.
А в Клингенберге ей все время грозила опасность встретить кого-нибудь из тех, у кого она шила; уже не раз она мельком видела Антуна Транема и Якоба Скэу; а однажды вечером, когда они с Хьельсбергом вышли погулять в антракте, в ней все замерло от испуга…
Она чистила апельсин и собиралась угостить Хьельсберга, как вдруг сзади, в нескольких шагах от себя, увидела среди публики фру Транем, тетушку Раск, Грете и Арну с Теодором. Видно, приехали с дачи посмотреть Гурли. И Майса поскорее свернула в одну из боковых аллей, чтобы укрыться за кустами…
Может быть, она напрасно тревожилась, но с чего это фру и тетушка, едва в зале погасили свет, принялись разглядывать зрителей в бинокль? Весь вечер Майса не могла успокоиться.
Хьельсберг устраивал так, что они всегда сидели в партере на боковых местах. Выход был сразу за ними, и им не приходилось пробираться через ярко освещенный зал. И так уж повелось, что она выходила теперь с ним под руку, когда он предлагал пройтись в парке, купить апельсин и выпить сельтерской или пива.
Он часто встречал знакомых и здоровался с ними, но избегал останавливаться, заботясь о том, чтобы она не оказалась в неловком положении. А однажды — она не могла удержаться от улыбки, вспоминая этот случай, — они столкнулись с молодым доктором, который, приподняв шляпу, сделал большие глаза и потом все время на них оглядывался. Но Хьельсберг горделиво и с большим достоинством повел ее в павильон, где собирался заказать пиво.
— Мой друг Камструп и понятия не имел, что у меня могут быть знакомые дамы, — сказал он самодовольно. — Между прочим, Майса, это тоже искусство — держать своих коллег на расстоянии. Нечего им любоваться нашей бедностью…
Когда раздался звонок к началу следующего акта, он все еще сидел и набрасывал карандашом статью для газеты…
— Нет, нет! Посидите, Майса!
Конечно, она-то может обойтись без этой пьесы!..
VIНу вот, в заказах снова не было недостатка. В середине августа вернулись в город Юргенсены, и Майса едва успевала шить осенние туалеты им, Брандтам и семейству консула Скэу.
Транемы тоже прислали за ней, но она не могла пообещать им раньше первой недели сентября, а это было поздновато; все четверо с нетерпением ждали нарядов: им не в чем было показаться на люди.
Теперь она уже который день сидела у них за шитьем. Фру была очень любезна и даже угощала ее шоколадом — днем, когда приезжали гости, — или чаем по вечерам. Уж очень они в ней нуждались.
Придя к ним, Майса в первый же день заметила, что в доме все как-то оживились. Шли разговоры о покупке дорогого брюссельского ковра для гостиной и темного репса на гардины.
А кучеру-то Карелиусу пришили на воротник две блестящие пуговицы. Дайте срок, он обзаведется и галунами и кантами. Майса никогда не подозревала, что его могут величать Свенсеном, а теперь к нему иначе и не обращаются.
Видно, все идет к тому, что фру скоро станет министершей. Хьельсберг говорит, что назначения ждут со дня на день.
Только очень уж досаждал Майсе этот Антун. Вечно он вертелся возле нее и пытался вызвать на разговор. Ничего особенного он себе, правда, не позволял, но ей не нравилось, как он вел себя с нею, когда появлялся в комнате, — нехорошо щурил свои светлые глаза и день ото дня становился навязчивей. В его присутствии Майса с удвоенным усердием занималась шитьем, стараясь показать, что не желает иметь ничего общего с хозяйским сынком.
Но щеки у нее пылали — верно, он видел ее летом в Клингенберге и сделал свои выводы…
Фру казалось, что после свадьбы Сингне дом опустел. С Арной она не могла так откровенничать, а Грете была воспитана на другой лад — когда она росла, они жили иначе, чем теперь. На примерках она стояла, беспомощно глядя перед собой, и покорно надевала все, что им вздумается, — накидки и платья для визитов.
Фру ежедневно навещала Торпов. Должно быть, они живут богато. Арна рассказала Майсе, что в приданое господин коммерсант дал за Сингне десять тысяч далеров наличными.
Но в глубине души Майса считала, что если все элегантные осенние туалеты, которые выписывают для фру, Грете и Арны из Парижа, тут же приходится распарывать, расставлять и перешивать, так это все равно, что мешать в муку мякину. Покрой, фасон и вся богатая отделка все-таки оставались, это верно, но в платьях появлялось столько норвежского. И ведь как дорого они обходились! Но, конечно, о том, что их перешивали здесь, дома, никто ни под каким видом не должен был догадываться!
В комнатах красовались вазы с георгинами и другими осенними цветами с дачи, всюду лежали яблоки и груши, стояли корзины с красной и черной смородиной для варенья. Из лавки носили через двор сахарные головы; их растапливали в большом луженом медном тазу, а на кухне среди банок с вареньем хозяйничала тетушка Раск; она накрывала их свиными пузырями и перевязывала бечевкой.
То и дело она выпархивала из кухни в длинном белом переднике с подоткнутой юбкой, неся на блюдце горячее варенье, чтобы посоветоваться с фру, готово ли оно; на ходу она дула на него, стараясь остудить. Она требовала, чтобы Арна помогала ей перебирать и чистить ягоды, а вслед за ней из кухонной двери вырывался запах жженого сахара.
На плите шипело, бурлило и булькало варенье, все в кухне ходило ходуном.
А Майса шила и думала о том, как вечером она увидит Хьельсберга…
Всякий раз, когда им предстояло встретиться, Майса словно оживала; она могла до бесконечности мечтать об этом… Одного она не понимала — чем она жила раньше. Она вспоминала, как темными вечерами возвращалась домой одна в дождь и в слякоть. Что она знала тогда? К заказчикам да от заказчиков, и больше ничего. Варила себе кофе и разбирала фасоны…
Даже не верится, что было это всего год назад!
Да, тогда она и не представляла, что можно жить иначе…
А Хьельсберг такой добрый, такой участливый, всем с ней вроде бы откровенно делится; знать бы только, что у него на уме насчет будущего…
Рассказал ей, как еще мальчишкой жил в Нурланне. Наверно, в тех краях много удивительного. Похоже, он допускает, что когда-нибудь и она побывает там, — ведь сам он, став доктором, собирается вернуться туда, на север…
А однажды вечером он принес из города пакет, в котором оказался отвратительный блестящий череп. Он был нужен ему для занятий, и всю дорогу он смеялся, представляя, как перепугается Тилла, когда станет подавать ему чай и увидит череп на столе.
Но на этом он не остановился. Майса должна была непременно рассмотреть череп и взять его в руки; и что вы думаете — она так и сделала!
А потом он объяснял ей про нервы и артерии и сказал, что ее сердце не что иное, как насос. Когда Майса чего-нибудь не понимала в его рассказах, она просто шла рядом и поглядывала на его откинутую голову и на прядь волос, свесившуюся к самым очкам. Он был и этим доволен; хорошо, что есть с кем поговорить…
Ох, она смертельно боялась одного — как бы он снова не нанялся в домашние учителя, как бы не уехал; он говорил, что не станет тянуть лямку здесь, в городе, если придется тратить все время на то, чтобы заработать на жизнь, — так он экзамена не сдаст. Он часто повторял, что если бы не Майса, он бы давным-давно все бросил и пошел в репетиторы…
А как он ворчал, что попусту тратит время, поджидая ее, когда ей случалось опоздать к месту их встречи или когда из-за хозяев ей неудобно было долго бродить с ним по улицам. Он обзывал ее мелочной и педантичной, высмеивал и утверждал, что все портнихи уж непременно такие дотошные, просто несносные — это свойство их породы! Брюзжал до тех пор, пока у самого на душе не становилось легче.
Но все равно, в каком бы расположении духа он ни был, о чем бы ни говорил, все было ей интересно, раз это был он; кажется, от него она снесла бы даже и побои и брань!
Ведь до сих пор ей не к кому было привязаться по-настоящему, а с теми, кому она шила, она была связана не крепче, чем обычной ниткой!
Если зимой она опять останется одна и у нее не будет утешения, что вечером она может встретиться с ним, тогда вокруг снова наступит мрак и уныние. Что уж греха таить, Хьельсберг стал для нее единственным светом в жизни…
