Эрих Ремарк - Возлюби ближнего своего
Вазер в отчаянии оглянулся и увидел Керна и Рут.
— Послушайте, Керн, обратился он к юноше, — если бы вам пришлось выбирать между «кадиллаком» и новым «тальбо», то что бы вы взяли? Наверняка «тальбо», не правда ли?
Розенфельд обернулся.
— Конечно, «кадиллак», в этом нет сомнения!
Керн усмехнулся.
— Я бы удовольствовался и маленьким «ситроеном».
— «Ситроеном»? — Оба автоэнтузиаста взглянули на него, как на паршивую овцу…
— Или велосипедом, — добавил Керн.
Оба специалиста обменялись быстрым взглядом.
— Ах, вот оно что! — наконец произнес Розенфельд, совершенно остыв. — Вы не разбираетесь в машинах, не так ли?
— Наверное, и в автоспорте — тоже? — добавил Вазер с неповторимым презрением. — Разумеется, существуют даже такие люди, которые коллекционируют марки!
— Вы попали в самую точку, — с улыбкой поддержал его Керн. — Я как раз этим и занимаюсь. Особенно негашеными…
— В таком случае просим нас извинить! — Розенфельд поднял воротник пиджака. — Пойдемте, Вазер, взглянем еще да новые модели «альфа-ромео» и «испано» на той стороне.
И оба, примиренные невежеством Керна, удалились в своих лоснящихся костюмах, чтобы поспорить о достоинствах гоночных автомобилей. У них было время — не имея денег, они могли не торопиться к ужину.
Керн с довольным видом посмотрел им вслед.
— Человек — это чудо, Рут! Правда?
Девушка рассмеялась.
Керн никак не мог найти работу. Он везде предлагал свои услуги, но нигде не мог устроиться даже за двадцать франков в день. Деньги, которые у них были, через две недели кончились. Рут удалось получить маленькую поддержку от еврейского комитета помощи, а Керну — от смешанного еврейско-христианского. В неделю они набирали около пятидесяти франков. Керн переговорил с хозяйкой отеля и выторговал за эту сумму, кроме комнат, право получать по утрам немного кофе с хлебом.
Он продал свое пальто, чемодан и все вещи, оставшиеся от Поцлоха. После этого они взялись за вещи Рут — кольцо ее матери, платья и тоненький золотой браслет. Они не очень горевали, что им пришлось расстаться с этими вещами. Они жили в Париже, и этого им было достаточно. Они надеялись на завтрашний день и чувствовали себя в безопасности. В городе, который в течение целого столетия впитывал в себя эмигрантов, господствовал дух терпимости. В нем можно было умереть с голода, но людей там преследовали только по мере необходимости.
В один из воскресных дней, после обеда, когда вход в Лувр был свободным, Марилл пригласил их отправиться туда.
— Зимой, чтобы убить время, вам обязательно нужно ходить куда-нибудь, — сказал он. — Голод, пристанище и время — постоянные проблемы эмигрантов, и они ничего не могут с ними поделать, потому что не имеют возможности работать. Голод и забота о ночлеге — это два смертельных врага, но с ними еще можно бороться, а время, уйма пустого бесполезного времени — это враг, который крадется тайком и пожирает их энергию. Ожидание утомляет, призрачный страх парализует волю. И если двое первых нападают на эмигрантов открыто, и они должны обороняться или погибнуть, то время подкрадывается незаметно и разрушает душу. Вы еще молоды, не просиживайте свое время в кафе, не жалуйтесь на трудности, будьте всегда бодрыми. И если порой вам будет тяжело, идите в большие парижские залы ожидания — в Лувр. Зимой он отапливается. Лучше изливать свою печаль перед картинами Делакруа, Рембрандта или Ван Гога, чем перед рюмкой водки или в окружении бессильной жалости и злости. Это говорю вам я, Марилл, который предпочитает сидеть перед рюмкой водки. Иначе я бы и не стал держать эту назидательную речь.
И они бродили по большой сокровищнице Лувра мимо столетий: мимо каменных королей Египта, богов Греции, императоров Рима, мимо вавилонских алтарей, персидских ковров и фламандских гобеленов, мимо картин великих мастеров — Рембрандта, Гойи, Греко, Леонардо, Дюрера. Бродили по бесконечным залам и коридорам, пока не добрались наконец до залов с картинами экспрессионистов.
Они уселись на один из диванов, стоявших посреди зала. На стенах блестели красками ландшафты Сезанна и Ван Гога, танцовщицы Дега, выполненные пастелью женские головки Ренуара и красочные сценки Мане. В зале было тихо, кроме них, там никого не было, и постепенно Керну и Рут стало казаться, будто они сидят в заколдованной башне, а картины — это окна в далекие миры, в сады благородных радостей жизни, в миры больших чувств, великих грез и полного душевного покоя, который живет по другую сторону произвола, страха и бесправия.
— Все они тоже были эмигрантами, — сказал Марилл. — Да, да, эмигрантами! Их гнали, высылали, изгоняли. Они часто голодали и оставались без крова. Многих из них современники игнорировали, многих оскорбляли, жили они в нищете и в нищете умирали, но взгляните, что они создали! Сокровища! Мировые шедевры! Это я и хотел вам показать.
Он снял очки и старательно их протер.
— Что оставляет самое большое впечатление на этих картинах? — спросил он у Рут.
— Мир, — не задумываясь, ответила девушка.
— Мир… Я думал, вы скажете: красота. Но вы тоже правы: мир сегодня — это красота. Особенно для нас. Ну, а ваше впечатление, Керн?
— Не знаю, — ответил тот. — Но мне почему-то хочется взять что-нибудь отсюда с собой и продать, чтобы мы могли жить.
— Вы — идеалист, — ответил Марилл.
Керн недоверчиво взглянул на него.
— Я говорю это серьезно, — добавил Марилл.
— Я знаю, что говорю глупости, но сейчас — зима, а я бы смог тогда купить пальто для Рут.
Керн и сам себе казался глупым, но он действительно сейчас не мог думать ни о чем другом. Все время он думал только об этом. К своему удивлению, он неожиданно почувствовал в своей ладони руку Рут. Она посмотрела на него восхищенными глазами и тесно прижалась к нему.
Марилл снова надел очки и огляделся.
— Человек велик в своих крайностях, — изрек он. — В искусстве, любви, глупости, ненависти, эгоизме и даже самопожертвовании. Но миру чаще всего не хватает золотой середины.
Керн и Рут поужинали. Их ужин состоял из какао и хлеба и уже неделю был их единственной едой, не считая чашки кофе и двух бриошей по утрам, которые Керну удалось выторговать у хозяйки, включив этот завтрак в стоимость комнат.
— Сегодня хлеб пахнет бифштексом, — заметил Керн. — Хорошим сочным бифштексом с жареным луком.
— А мне показалось, что он пахнет курой, — ответила Рут. — Молодой жареной курочкой со свежим зеленым салатом.
— Все может быть… Возможно, с твоей стороны он и пахнет курочкой. Дай-ка мне кусочек с той стороны. Мне очень хочется попробовать и жареную курочку.
Рут отрезала ему от длинного французского хлебца толстый ломоть.
— Вот тебе куриная ножка, — сказала она. — Или ты предпочитаешь грудку?
Керн рассмеялся.
— Эх, Рут, если бы не ты, я бы наверняка сейчас враждовал с богом.
— А я бы валялась на кровати и выла…
В дверь постучали.
— Наверное, Брозе, — довольно мрачно предположил Керн. — И как раз в минуту нежных любовных излияний.
— Войдите! — крикнула Рут.
Дверь распахнулась.
— Нет, этого не может быть! — воскликнул Керн. — Все это — только сон! — Он поднялся так осторожно, будто боялся спугнуть привидение. — Штайнер! — еле выговорил он. Привидение ухмыльнулось. — Штайнер! — вскричал Керн. — Владыка небес, ведь это — Штайнер!
— Хорошая память — основа дружбы и гибель любви, — ответил Штайнер. — Простите меня, Рут, за то, что я вхожу с такой сентенцией, но внизу я только что повстречал своего знакомого Марилла. Так что этого не избежать.
— Откуда ты приехал? — спросил Керн. — Прямо из Вены?
— Угу. Только окружной дорогой, через Мюртен.
— Что? — Керн отступил на шаг. — Через Мюртен?
Рут рассмеялась.
— Мюртен — место нашего позора, Штайнер. Я там заболела, а этого нарушителя границ поймала полиция. Бесславный город для нас, этот Мюртен.
Штайнер ухмыльнулся.
— Поэтому-то я и здесь! Я отомстил за вас, ребятки. — Он вытащил бумажник и вынул оттуда шестьдесят швейцарских франков. — Вот! Здесь четырнадцать долларов или приблизительно триста пятьдесят французских франков. Подарок Аммерса.
Керн непонимающе посмотрел на него.
— Аммерса? — переспросил он. — Триста пятьдесят франков?
— Я объясню тебе все позже, мальчик. А пока спрячь их… — Ну, а теперь дайте мне на вас посмотреть! — Он внимательно разглядел обоих. — Щеки ввалились, чувствуется недостаток питания, на ужин — какао с водой, и никому ни слова, так?
— До крайности еще не доходило, — ответил Керн. — А когда нам бывало совсем плохо, нас всегда приглашал Марилл. У этого человека словно шестое чувство…
