Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»
Так Жюль пришел к мысли, что время великих произведений о XIX веке настанет, когда мы удалимся от него на некоторое расстояние, еще не такое большое, чтобы потерять из виду детали, но и не слишком близкое, иначе взору не охватить целого.
Ему также говорили (он читал об этом и в журналах), что характер отдельного человека выглядит теперь более зрелым из-за того, что народы очень заняты политикой, все ранги и ранжиры уравнялись, условия существования сблизились, комедия стала чем-то невозможным, искусство вовсе потеряло форму, — так вот, с течением времени он убедился в противоположном, хотя, конечно, чувство комического было ему менее присуще, нежели склонность к трагическому, и, блуждая по закоулкам литературы равно как и забредая в светский салон, он часто путал жанры.
Он отправился в Париж, послушал лекции в Сорбонне, и его убеждение не поколебалось, а профессорские тирады по поводу вкуса и рецепты писания книг, даваемые людьми, не могущими связать и трех строк, изрядно его повеселили: это оказалось лучше зрелища обезьяны, бреющей человека, или одетого солдатом пуделя, демонстрирующего, как в двенадцать приемов зарядить ружье и выстрелить.
Газеты с их разглагольствованиями о «преданности Родине» и приверженностью общественной нравственности тоже представлялись ему неисчерпаемым источником забавных побасенок, не говоря уже о тяжести языка вкупе с легковесностью излагаемого: этакие свинцовые гроба, полные песка; лучшими в подобном роде представлялись ему самые толстые, величественные, суровые и громогласные издания, так что лишь «Шаривари» и «Тарарам»[93] более не вызывали у него улыбки.
На Бирже он увидал, что порода разных Тюркаре[94] не перевелась, медицинский факультет показал, что внуки Диафуаруса[95] не выродились, даже сняв парики, а Дворец Правосудия позволил ему заподозрить, что Бридуазоны[96] у нас пока еще есть.
Комическая внешность, конечно, выцвела, но сущности, напротив, прибавилось, все это труднее поддавалось схватыванию, выглядело тоньше, сложнее, сильнее зависело от самого человека. Пусть так, но вот идея конституционного правления не приправлена ли вполне аттической иронией и не служит ли по преимуществу для увеселения сограждан? Неподвижная система и такой же образ мысли, монархическая идея, если вам так больше нравится, каждый раз возникают из пепла под личиною различных министерств — не наводит ли все это вас на сравнение с пьесой, изобилующей мало связанными между собой вставными эпизодами, где один и тот же персонаж постоянно мелькает в разных одеждах, обряженный поселянином, кучером, солдатом, поваром и представляя то добряка, то громовержца, то первого любовника, чтобы выудить у несчастной девицы приданое и лишить ее чести?
Он отправился в Оперу. Там он наблюдал процессии, кресты, алтари, слушал орган и пение псалмов. Посетил несколько церквей. В них исполнялись контрдансы, и те же люди, виденные давеча на подмостках, здесь одетые священниками или монахами, также пели с выражением, приличествующим новому обличию, но, в общем, занимались тем же самым, что и в театре, только вид имели более резвый и жизнерадостный — шевелюры завиты в мелкую кудель, белые перчатки, кружевные манжеты, на шее золотая цепь. Зато вечером в городе он встречал за обедом тех самых персон, кто утром в архиерейском облачении служил мессу, теперь они с завидным аппетитом ели и пили, беседуя с дамами и отвешивая галантные комплименты.
«О Мольер, Мольер!» — восклицал он в душе своей, любуясь нравственным чувством королевских прокуроров и гражданственностью государственных мужей.
Его пригласили принять участие в благотворительной ассамблее, и он туда отправился; началось с порядочной давки у дверей: все стремились первыми занять стулья поближе к печке, так что он едва не зашелся от духоты, когда наконец проник в залу. Речь велась об улучшении в каждом из нас «внутреннего человека»; по вопросу о том, кому открывать диспут, поднялась такая буча, что каждый, надеясь быть услышанным, дошел до воплей, а Жюль, опасаясь потасовки, поспешил уйти.
В другой раз он присутствовал на торжественном собрании общества поборников воздержания, оно имело место в девять вечера после большого обеда, который давал президент, так что почти все явились пьяными и объявили, что не позволят адептам своей доктрины ничего, кроме чая и лимонада; самые хмельные оказались и наиболее рьяными ораторами: все следы причиняемого пьянством ущерба красноречиво проступали на их лицах, у некоторых дело дошло даже до рвоты.
Он свел знакомство с молодым католическим писателем, чьи труды по догматической морали вручались монастырями в качестве награды, а религиозные стихотворения рекомендовались исповедниками миловидным греховодницам. Жюль застиг его у девиц легкого нрава.
— Ха-ха! Вот вы и попались, ревнитель нравственности! — закричал он.
— Что вы! — хмыкнул собеседник. — Нет ничего проще: именно деньги за прославление любви неземной позволяют мне оплачивать моих резвушек, а после гимна во славу поста я обедаю у Вефура.
Что до ревнивцев, жуликов и честолюбцев, они слишком многочисленны, чтобы стоило обращать на них особое внимание, и свойства их в достаточной степени принадлежат самой человеческой природе, так что нет смысла подразделять их по эпохам либо как-то иначе. Однако, уделяя исключительное внимание вызывающим смех, гротескным элементам того или иного общественного устройства, он отыскал все это в свычаях и обычаях своих современников и усомнился в пригодности нового времени для нужд комедии, придя здесь к таким же выводам, как и относительно трагических жанров. К примеру, он намеревался очень повеселиться в обществе сторонников Сен-Симона, но фурьеристы[97] в его мнении их превзошли, точно так же, как первоначально почитаемого весьма забавным мсье Кузена[98] затмил прочитанный позже Пьер Леру.[99] Но действительно, что может рассмешить особенно, когда все вызывает смех? Любому автору нестерпима мысль, что, какую бы глупость он ни вложил в уста своих шутов, серьезные люди тотчас выразятся еще похлеще.
Пустое дело пытаться отличиться там, где нет отличий. Откуда черпать сюжеты для сатиры? Кто снабдит нас ими? Может, случаем, Университет? Но иезуиты перейдут ему дорогу. Ораторы-патриоты? Но высоконравственные журналисты им ни за что не уступят. Ученые? Бог ты мой, а тщеславие артистов? Ну, среди последних впереди, разумеется, теноры. Однако, помилуйте, нельзя забывать и танцовщиков! Конечно, на память приходила и Академия, составленная из представителей высшей буржуазной аристократии, отставленных от дел министров, мучимых подагрою пэров, разбогатевших комиссаров полиции, писателей, которым хватает ума ничего не писать, и нескольких критиков, напротив имевших несчастье заниматься своим делом, Академия, куда вскоре будут принимать наладчиков новейшего печного отопления, нотариусов и биржевых клерков. Увы! Не настолько ли страдают высокомерием гонители сего учреждения, насколько полны скудоумия соискатели членства в нем?
В одном салоне он услышал, как некто декламировал стихи. Стихи были посредственны, да и руки у поэта отнюдь не блистали чистотой.
— Что это за мужлан? — спросил он у своего соседа.
— Не говорите о нем плохо. Это великий человек.
— В чем же он велик?
— Он — сапожник, а пишет стихи.
— Ну и что?
— Да в этом-то и чудо, Бог ты мой! Там, рядом с ним, — его издатель; это он представил сочинителя хозяйке дома, он повсюду водит его с собой и всем показывает, как любимую собачку или табакерку. Очень о нем печется: советует приходить в рабочей кепке и не смывать с рук въевшуюся грязь, чтобы все видели — перед ними пролетарий, обувной мастер, он даже порекомендовал ему прошить тетрадку стихов сапожной дратвой; а еще мне удалось проведать, что он подбивал своего подопечного намеренно делать грамматические ошибки в самых удачных местах, чтобы возбуждать еще больше восторга; теперь он и сам вошел в моду, и его поэт тоже, их везде приглашают — не многим выпадает такая удача. Когда ему надоест таскать беднягу за собой из салона в салон, он сам не будет знать, что с ним делать, и просто бросит; придется сапожнику снова тачать сапоги, если, конечно, тщеславие, нищета, а потом и отчаяние не сведут его в могилу, что, по — моему, на самом деле и случится.
— Кто тот господин, что так хорошо умеет говорить? — поинтересовался Жюль у сидевшего справа, указав на своего соседа слева.
— Эллинист, — услышал он в ответ. — Этот господин не способен понять, как можно написать статью о моде или прочитать басню, если глубоко не изучил по меньшей мере два древних языка и полдюжины современных; он сочинил роман нравов, напичканный эрудицией, а потому никто его не читал, но он утешает себя, отыскивая анахронизмы у тех, кого читают, и осыпает насмешками авторов, употребивших кучу слов, не ведая их этимологии и значения корней.
