Кальман Миксат - Странный брак
— Я участвовал в двадцати сражениях, глубокоуважаемый святой суд, на теле моем семнадцать ран, которые я получил, защищая императора и родину. Но ни одна из них не болит так сильно, как восемнадцатая рана, нанесенная мне этим плаксивым юношей, явно поддавшимся на уговоры коварного Хорвата. Его душа мягка, как хлебный мякиш, из которого можно вылепить все, что только вздумается. Весьма печально, уважаемый святой суд, что мне, убеленному сединами старику, приходится опровергать лживую выдумку, придуманную хитрым стряпчим Перевицким, и с краской стыда на лице защищать свою честь и-честь дочери. Ведь здесь предаются посмеянию и обливаются грязью такие события, которые являются самыми сокровенными воспоминаниями в интимной жизни семьи. Если бы речь шла лишь обо мне, досточтимый святой суд, я бы с презрением отвернулся от этого заблудшего юноши, который именует себя графом Вутлером; если бы речь шла только о том, что этот авантюрист-лютеранин Хорват путем подлых махинаций отнимает у моей дочери огромное богатство, дабы наделить им свою, я и на это махнул бы рукой, но в вопросах чести я не признаю шуток…
— Ad rem, ad rem [Ближе к делу, ближе к делу (лат.)], — наставительным тоном заметил главный аудитор.
— Я говорю по существу дела, уважаемый святой суд, ибо не мог не излить перед вами горечь души за надругательство над моей честью. Более того, — закончил старый хитрец, знавший, на что нужно бить, — защищая свою честь, я не остановлюсь ни перед чем. И те, кто осмелится посягнуть на нее, как бы высоко они ни стояли, погибнут от моего меча. Да поможет мне в этом бог!
Дремавшие каноники сразу вскинули головы при звуках этого угрожающего страстного голоса и испуганно переглянулись, как бы говоря: "Per amorem dei [Во имя любви к господу (лат.)], этот чертов солдат съест нас. Извольте-ка теперь голосовать!"
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В тот же день были допрошены Кажмари и Есенка, которые не могли сказать ничего существенного. Их поставили у дверей лишь для того, чтобы не впускать тяжущихся и просителей в канцелярию барона, где происходило венчание, ибо его высокоблагородие уездный начальник строжайше приказал, чтобы его не беспокоили. Поэтому они и не впустили Жигмонда Берната, который порывался войти туда.
— Другой причины не было?
— Не было.
— Правда ли, что жених вырвался было из канцелярии и что вы насильно вернули его туда?
— Неправда.
Так день ото дня колебались чаши весов. Подобно волнам, сменялись настроения, и, как в ловко построенной пьесе, где одно явление запутывает другое, то, что вчера казалось ясным и определенным, сегодня уже представлялось нелепым. Дело в том, что закрытое разбирательство только до тех пор оставалось тайной, пока члены суда не поднимались со своих мест. После обеда уже и воробьи чирикали о том, что произошло, и интересующееся ходом суда общественное мнение тотчас же подводило дневной баланс.
Сегодня, например, шансы сторонников Дёри так поднялись, что в лавках Мария могла бы даже покупать в кредит.
Но сегодняшний день был отмечен и еще одним интересным событием. Миклош Хорват нашел оскорбительными для себя те показания, которые, как передавали, Дёри дал о нем на суде. Напрасно Фаи и Бутлер пробовали убедить его, что с таким человеком не стоит и разговор затевать. Горячий старик отыскал где-то в лавчонке кондитера двух земпленских дворян, Баркоци и Челеи, и послал их к Дёри потребовать у него объяснения, а если потребуется, — и сатисфакции.
Барон Янош Баркоци, придав лицу строгое выражение, залпом выпил свою палинку и заявил, что готов отправиться на поиски старого волка. Молодой Челеи попробовал было отговорить Хорвата:
— Прошу вас, дорогой мой, откажитесь от своих намерений.
— Чтобы я позволил втоптать в грязь мою честь? Нет! Никогда!
— Да нет, не от дуэли откажитесь — это чепуха, дуэль не страшна! Вы от меня откажитесь, потому что я опасен для вас: там, где Челеи, всегда случается величайшее несчастье. Прошу вас, верьте мне. Если к нему направится другое лицо, дело закончится объяснением; если же пойду я — смертью.
— Гром и молния! Я именно этого и хочу.
— Ну что ж, если вы этого хотите, я готов.
Они нашли Дёри в трактире "Трех быков". Сидя за столом, он с большим аппетитом уплетал холодного гуся.
— Добро пожаловать! — крикнул он им. — Официант, принеси-ка еще парочку стаканов!
Но оба посланца остановились перед ним с важным и торжественным видом, как надлежит в Венгрии секундантам, и сказали:
— Мы пришли, сударь, по серьезному делу.
— Бре-ке-ке! — воскликнул Дёри и отложил нож в сторону. — В чем дело?
— Перед судом каноников вы якобы употребляли оскорбительные выражения по адресу Миклоша Хорвата, которого мы представляем.
— Я сказал лишь то, что хотел.
— Намерены ли вы объясниться или взять назад сказанное вами?
Дёри улыбнулся, поднес ко рту гусиную ножку и вонзил в нее зубы.
— Видите ли, господа, жареного гуся я могу проглотить, но сказанное мною однажды — нет.
Баркоцн кивнул головой.
— Такая точка зрения возможна, но тогда, как это и прилив чествует во взаимоотношениях между дворянами, мы просим у вас удовлетворения и предлагаем выбрать вид оружия.
— Неужели? — удивился барон, разражаясь циничным смехом. — А я думал, что мы запустим друг в друга флягами из-под "Розовой наливки", и тот, кто промахнется, лишится репутации честного человека. Впрочем, я не возражаю. Вот только закушу немного и пришлю к вам, господа, двух своих секундантов.
К вечеру прибыли секунданты Дёри: кавалерийский капитан Адам Борхи, из полка Эстерхази, и некий граф Михай Тиге — прилизанный ловелас, постоянно замешанный в какой-нибудь модной истории. Последнее время он увивался вокруг Марии Дёри, сопровождал ее во время прогулок, посылал цветы, а по вечерам захаживал побалагурить к "Трем быкам", чем приобрел немалую известность среди других кавалеров города Эгер.
После непродолжительного спора, можно ли считать слово "авантюрист" настолько оскорбительным, чтобы из-за него драться, секунданты пришли к соглашению, что дуэль на пистолетах состоится завтра в пять часов утра, в рощице Сёл-лёшке.
Во дворце Бутлера ничего не знали об этом. На следующее утро, едва граф Янош протер глаза, со скрипом распахнулись тяжелые ворота, под сводами которых висели кожаные бурдюки, боевые секиры, пики и булавы, да все таких размеров, что современный человек не смог бы их и поднять.
Бутлер всегда неохотно просыпался по утрам, ибо неодолимая сила сознания железной рукой хватала его и выталкивала из рая, где он только что виделся с Пирошкой.
Сегодня скрип ворот быстро смешал видения его сна и разрушил тот радужный мост из золотого тумана и волшебных теней, который встает обычно на короткие мгновения между сном и явью.
Древние люди верили, что человеческая душа каждую ночь уходит бесцельно бродить, а наутро снова возвращается — это пробуждение; иногда она так далеко уходит в своих ночных скитаниях, что не может вернуться, — это смерть. Как ясно и просто смотрели тогда на смерть!
— Жига, ты слышишь? Кто-то приехал. Во двор вкатил экипаж.
Бутлер спал в одной комнате с Жигой. Еще в бытность свою студентами юридического факультета в Патаке они привыкли быть вместе и по ночам. Иногда они целую ночь напролет вели беседы в темноте, так как госпожа Фаи отпускала им свечи в ограниченном количестве, дабы их глаза не испортились от постоянного света.
Жига громко зевнул и прислушался к шуму, доносившемуся со двора.
— Может быть, приехал кто-нибудь из Эрдётелека. (Эрдё-телек был резиденцией хевешских владений Бутлера.)
— Нет, скорее кто-нибудь из родственников, — предположил Жига, — прямо сюда заехал! Из управляющих никто не посмел бы явиться в такую рань. Может быть, это тетушка Анна, супруга Фаи?
— Что-то сердце заныло, Жига, ой, как заныло… Какое-то дурное предчувствие…
Со двора доносились чьи-то незнакомые голоса. Окна спальни были открыты, но спущенные жалюзи заглушали звуки, мешая разобрать, о чем идет речь. Однако суматоха все усиливалась, из разноголосого шума выделялись взволнованные восклицания, шарканье ног; казалось, поднялся весь дом и каждый его камень пришел в движение.
Бутлер звонил уже дважды, но никто не приходил.
— Что это за порядки такие? — вспылил граф Янош. — Стоит ли держать сотню слуг, если ни один не является на зов!
Наконец вошел камердинер, бледный и вместе с тем смешной: одежда в стиле рококо кое-как висела на нем, чулки спустились, жабо сбилось набок, а синяя ливрея оказалась под серой жилеткой с медными пуговицами.
— Кто приехал, Мартон? — торопливо спросил Бутлер.
