Кальман Миксат - Странный брак
— Если уж я полюблю кого, то никогда не покину. Позднее, в более узком кругу друзей, Хорват рассказал, что сегодня пополудни он передал архиепископу письмо от наместника.
— Ты лично передал? — спросил Фаи.
— Да-с.
— Удивляюсь, как это он принял тебя.
— Я заранее уведомил его о письме. Архиепископ лежал на диване с забинтованной ногой, да-с.
— Тебе известно содержание письма?
— Я видел, какое сильное впечатление произвело письмо на архиепископа, когда он читал его. А кроме того, я обзавелся соглядатаем во дворце архиепископа, да-с, соглядатаем… И не далее как сегодня вечером он сообщил мне, что архиепископ втайне покинул свой дворец и посетил викария Екель-фалуши. Что, однако, было в письме, я не знаю.
— Зато я-то знаю. Целебная мазь, должно быть, заключалась в нем, — недаром нога у архиепископа сразу перестала болеть.
Подобное сообщение вселило радужные надежды в души сторонников Бутлера, но сам граф Янош не был полностью удовлетворен; ему хотелось узнать еще что-то. Он отозвал Хорвата в сторону, подвел к оконной нише и напрямик выпалил ему:
— Пирошка здесь.
Старик пришел в замешательство, начал говорить запинаясь, обиняками, подыскивая слова:
— Что, Пирошка? Ах, ну да! Пирошка-то? Ну вот, и как могло тебе такое прийти в голову?
— Я видел ее.
— Это тебе показалось.
— Она была повязана крестьянским платком в горошек. Напрасны ваши старания, дорогой дядюшка, вы не умеете лгать.
— А я и не пытаюсь. Признаюсь тебе, я захватил ее с собой, только никому не говори об этом. Я не мог с ней совладать: она во что бы то ни стало хотела взглянуть на тебя. Я разрешил ей и Фриде надеть крестьянское платье и постоять на улице. Скворец всегда смотрит на виноград — вот ты ее и заметил!
— Она и сейчас еще здесь? — шепотом спросил Янош; лицо его стало задумчивым, глаза приняли мечтательное выражение.
Хорват с минуту колебался, потом, как бы решившись на что-то, лукаво подмигнул ему.
— А что ты дашь, братец, если я тайком устрою тебе с ней встречу на полчаса, тайком!..
Лицо Бутлера вспыхнуло, голова пошла кругом, в глазах зарябило, как у человека, которому хмель ударил в голову.
— Нет, нет, — произнес он немного погодя упавшим голосом, опустив руки. — Я дал честное слово, что не приближусь к ней до тех пор, пока не разрешит Фаи.
Хорват дружески пожал ему руку:
— Ты — порядочный человек! За это я и люблю тебя, да-с. Я просто хотел испытать тебя, а Пирошку я уже отправил домой. Сам же останусь здесь, пока идет допрос свидетелей, и буду писать ей письма. Таков был ее строгий наказ. Настоящая тиранка!
— Маленькая моя, бедная голубка! — молвил Бутлер, тяжело вздохнув. — Ах, если бы вы могли писать ей только хорошее!..
— Посмотрим, что принесет завтрашний день, да и все остальные… Да-с, остальные…
— Я уповаю на господа, — благоговейно произнес Янош.
— Я тоже верю в господа, но в слуг его — лишь с оглядкой… да-с, с оглядкой.
Следующий день, казалось, благоприятствовал Бутлеру. Едва начался допрос, председательствующий дал указание вице-нотариусу привлечь communis opinion [Общественное мнение (лат.)], что случалось только в очень редких случаях.
Апеллирование к communis opinio было, разумеется, предусмотрено церковным процессуальным кодексом.
Идея суда присяжных еще с давних времен находила себе частичное отражение в церковном судопроизводстве, ибо председательствующий обычно спрашивал свидетелей: "Как судит об этом общественное мнение?" В Эгере же блаженной памяти архиепископ Ференц Ксавер Фукс еще более укрепил в церковных законах эту возвышенную тенденцию. Он ввел за правило при разбирательстве особой важности религиозных и бракоразводных дел привлечение, помимо официальных свидетелей обеих сторон (которые могут быть подучены), еще двух-трех, взятых наугад из "нейтральной толпы", и спрашивал их: "Что говорят об этом в селе?"
Когда в смежных залах, где, отделенные друг от друга, из угла в угол слонялись свидетели Бутлера и Дёри, взвешивавшие все происходящее, распространился слух о том, что суд апеллирует к communis opinio, сторонники Бутлера начали весело потирать руки.
— Вот оно, письмо наместника!
А Дёри, скрежеща зубами, возбужденно нашептывал дочери:
— Ты должна нанести визит канонику, Мария… Я не хотел, бог тому свидетель, но иначе дело не пойдет.
Мария побледнела и протестующе подняла руку, как бы пытаясь что-то отстранить от себя.
— Это необходимо, ты должна решиться на это, дитя мое, — прошипел он, — кто-то подкапывается под нас.
Тем временем суд каноников допрашивал гайдука Гергея Варгу. Его долго и с пристрастием расспрашивали; более полутора часов находился он в зале суда. ("Что они его, на сковородке, что ли, поджаривают?" — нервничал Дёри.) За ним пришел черед другой свидетельницы венчанья, тетки Симанчи. Оба показали, что граф Бутлер вел себя во время обряда так же, как обычно ведут себя все женихи.
Главный аудитор. Правда ли, что жених противился?
Старуха Симанчи. Все шло как по маслу, святой, отец. Он стоял… ну прямо как агнец!
Главный аудит, о р. Правда ли, что он отшвырнул обручальное кольцо?
Старуха Симанчи (притворно ужаснувшись). Это такая же неправда, как если б кто сказал, что у меня вместо лица стенка. И какая только глупая голова могла выдумать этакое?
Главный аудитор. Не мели языком попусту, хоть он у тебя и без костей, и не болтай всякую чепуху. Отвечай ясно и понятно — "да" или "нет". Правда ли, что граф вырвался, когда священник хотел соединить руки жениха и невесты.
Старуха Симанчи. Куда там! Их руки, прошу покорно, так тесно соединились, словно клювы двух воркующих голубков.
Главный аудитор. Правда ли, что у вас, у свидетелей, была в ушах вата?
Старуха Симанчи. Точно так. У гайдука Гергея я видела вату, так как в ухе у него стреляло.
Прокурор. Как же так, женщина? А гайдук Гергей Варга показал, что у тебя стреляло и потому ты заткнула ухо.
Старуха Симанчи (смущенно). У меня? Я уж и не припомню, целую рученьки, ноженьки. Я только знаю, что у кого-то из нас стреляло в ухе, но было ли то мое ухо или Гергея, теперь точно не скажу.
Каноник Сентгайи. Ista persona diabolica aberrant a via recta! [эта чертова особа сбилась с пути истинного! (лат.)]
— Ее попутал нечистый, — прошептал мутноглазый каноник Маршалко сидящему рядом с ним канонику Латору.
— Осторожней, друг, — шепотом ответил тот, — а то задаст тебе дьявол.
Главный аудитор нахмурил брови и, устремив на женщину пронизывающий взгляд, прикрикнул на нее громовым голосом:
— Признайся, во имя святой веры и пресвятой девы Марии, кто научил тебя дать такие показания?
— Никто, — промычала старуха, от страха сжавшись, как жаба.
Она зажмурила свои маленькие глазки, словно ожидая, что вот сейчас обрушатся своды зала, со стен которого на нее сурово смотрели эгерские епископы, некоторые даже в панцирях, с усами и бородой, а один так вовсе невинный младенец — трехлетний прелат Ипполит, шурин короля Матяша, в полном епископском облачении. Этот младенец на стене внушал особенный страх тетке Симанчи: ей казалось, что он смотрит прямо на нее своими умными черными глазенками.
Словом, сегодня все складывалось, по-видимому, неудачно для сторонников Дёри. Впрочем, вскоре допрос свидетелей был приостановлен, так как в полдень во дворце Бутлера давался большой обед, на который были приглашены архиепископ и все каноники. С небывалой пышностью встречал своих гостей молодой магнат; казалось, джинны, ограбив могущественного султана или калифа, силой волшебства перенесли сюда одно из сказочных пиршеств "Тысячи и одной ночи". А владыка в Стамбуле остолбенело глядит на пустой стол и повелевает подряд рубить головы всем своим поварам.
Веселье затянулось до поздней ночи, только архиепископ уехал сразу же после обеда, расцеловав Бутлера в обе щеки и назвав его "своим дорогим сыном". Это обстоятельство уже через полчаса стало известно в трактире "Три быка", служившем резиденцией сторонникам Дёри, так как и бутлеровцы и Дёри окружили друг друга соглядатаями.
— У нас нет ни таких яств, — проговорила Мария упавшим голосом, — ни таких вин.
— Зато у него нет ни таких сладких губ, как у тебя, — ответил Дёри, — ни такой улыбки.
Наверное, вина Бутлера и впрямь были хороши, ибо на следующий день члены суда выглядели очень вялыми и сонливыми, хотя допрашивали одного из главных свидетелей — старика Дёри, который с такой невинной и честной физиономией изложил весь ход событий, что, пожалуй, даже камни уверовали бы в его правоту. Порой в нем чувствовался суровый, неподкупный солдат, отличавшийся какой-то необузданной силой, — особенно это проявлялось, когда Дёри старался нанести удар Бутлеру, рисуя его трусливым и колеблющимся, изнеженным и самодовольным магнатом, за которого он никогда бы не отдал свою единственную дочь, если бы знал его так хорошо, как сейчас.
