Оулавюр Сигурдссон - Избранное
— Ты ведь, наверно, умеешь предсказывать погоду? — не унималась она. — Так какая же она будет?
— Кто ее знает… Я плохо разбираюсь в погоде.
— Вот это да! Ты плохо разбираешься в погоде! Ну ты даешь, парень! — воскликнула Сигрун Мария, изобразив на лице величайшее изумление. Невежество парня рассмешило ее, и она укоризненно качала головой, поддразнивая его: — Как же можно быть таким тупицей! Я не знаю ни одного человека, который не брался бы предсказывать погоду. А ты — не умеешь!
— Думаю, осень обещает быть хорошей, — выдавил он, побагровев от смущения, и счел за благо снова обратиться к исследованию узла на поводьях. — По-моему, хорошая погода может продержаться до рождества.
— Вот видишь! — обрадовалась она. — Я была уверена, что ты ничуть не хуже других способен судить о погоде. Вполне возможно, ты разбираешься в ней лучше всех в нашем приходе. Только ты очень уж себе на уме и слишком важничаешь. Каждое слово из тебя нужно клещами вытягивать!
Она провела ладонью по волосам, проверила, не выскочили ли шпильки и не сполз ли пучок, и, убедившись, что все на месте, со вздохом вопросительно посмотрела на парня, будто в надежде, что он хоть что-нибудь скажет. Но он как воды в рот набрал. Девушка посмотрела вдаль, на изжелта-коричневые гребни гор, прислушалась к крику казарок в вышине, и зеленоватые искорки в ее глазах будто сразу потемнели. Она уже не улыбалась, и ямочки на щеках куда-то пропали.
— Пойду, пожалуй, — вздохнув, сказала она, всем своим видом показывая, что собирается уходить. — Тебе ведь, кажется, нужно еще торф возить с болота?
— Да, — кивнул он.
— Я тебя и так слишком задержала. Спасибо за переправу. — И она протянула ему руку, теплую и сильную.
— Не за что, — пробормотал он почти беззвучно.
— Если б не ты, я наверняка шлепнулась бы в воду и утонула, — сказала она и крепко сжала его пальцы. — За это я при случае угощу тебя хорошим кофе!
И она легко зашагала прочь от берега, но, дойдя до вершины холма, где вереск, точно пламя, переливался алыми и желтыми красками, повернулась и взмахнула узелком:
— Знаешь, о чем я сейчас подумала?
— Нет! — прокричал он в ответ.
— Все равно не скажу. Сам догадайся! — В ее голосе зазвучали задорные нотки. Она принялась чертить правой рукой по воздуху, выводя какие-то знаки, а потом без всяких объяснений продолжила свой путь, ни разу больше не оглянувшись, и вскоре скрылась за красным от вереска холмом. Парень ухватился за гриву лошади, готовясь еще раз переправиться через реку.
Сердце его по-прежнему бешено колотилось, и голос Сигрун Марии, веселый и смеющийся, звучал у него в ушах. Он до сих пор ощущал ее присутствие, чувствовал, как тепло узорчатого джемпера проникает внутрь и смешивается с радужной дымкой, окутавшей сердце, — вот так же лучи солнца смешиваются с росой. Когда он снова пересек реку и проехал несколько шагов по болотистой низине на другой стороне, он неожиданно увидел, что земля вокруг изменилась.
Это не была уже осенняя земля — золотисто-коричневая, серебристо-серая, выцветшая, бурая, — она была зеленой, ослепительно изумрудно-зеленой, вся в тончайшем, едва уловимом глянце вешних набухающих почек, словно в первые часы июньского утра, на зорьке. И от этой зеленой земли исходили удивительный мир и покой, вселяя в душу благоговение и предчувствие чего-то прекрасного и радостного.
С изумлением смотрел он вокруг, на расстилавшуюся перед ним новорожденную зеленую землю, которая, казалось, говорила с ним безмолвным и таинственным языком, успокаивая биение сердца и повторяя вновь и вновь:
— Это ты заставил меня изменить облик. Вы оба. Никому на свете не дано видеть меня такой, только тебе — только вам двоим, и больше никому.
3Он ни с кем не поделился своим счастьем. Да и не смог бы о нем рассказать — разве выразишь все словами? Никто не должен был знать о том, что случилось у речного брода, даже мать. Даже она не сумела бы понять, что краски земли внезапно стали совсем иными, не поверила бы, что в осенний день земля вдруг оделась в тончайшую зеленую вуаль, словно на ранней зорьке с наступлением лета.
Не раз он просыпался среди ночи, дрожа от непонятного упоительного восторга, вглядывался в темноту и вместо сонного дыхания домашних слышал далекую музыку, рождавшуюся в его собственной душе. Глубокие нежные звуки, вздымаясь и опадая, как волны, уносили его на север, к реке, туда, где несколько дней назад на поросшем красным вереском холме стояла Сигрун Мария и махала ему на прощанье рукой. Тьма становилась душной, жгла как огонь. Он различал перед глазами зеленые искорки, чувствовал щекой прикосновение разрисованной розами косынки и вновь и вновь пытался разгадать смысл невидимых слов, которые она писала ему в воздухе. В тиши лунной ночи он наконец понял, что музыка, переполнявшая ему грудь и захватившая все его существо, — это музыка любви. Любовь пришла к нему в первый день осени, когда каждый лист прощается с летом, посылая ему последний благоуханный привет.
Заснул он только под утро, а когда встал, земля показалась ему еще зеленее прежнего.
Утром он ушел из дому один: надо, мол, сходить в горы взглянуть на ягнят — и целый день бродил по пустоши у подножия горы, вполголоса разговаривая сам с собой. Иногда он останавливался, поворачивался лицом к северу и что-то шептал.
День выдался тихий, светлый. В небе уже не было видно перелетных птиц — только хмурые соколы кочевали с утеса на утес. Трава поблекла, ложбины между кочками посеребрил иней — в мир пришла осень. А ему казалось, что все вокруг зеленеет, что воздух теплый, и, вдыхая его, он чувствовал нежный аромат, напоминающий запах таволги и гвоздики. От музыки, звучащей в сердце, на глаза то и дело навертывались слезы. Он благословлял травинки и мох, небо и дневной свет. Гладил горячими ладонями шершавую скалу и молил бога накормить и обогреть в холодную зиму крапивника, пролетающего внизу над дорогой, и куропатку, нахохлившуюся на уступе. Этот молчаливый неяркий осенний день совершенно преобразил его, сделал богатым и добрым, и он просил за всех, кто мал и слаб, кому нелегко приходится в жизни. Даже соколам он прощал их кровожадность и злобу, потому что зеленый мир его сердца, дышащий ароматом таволги и гвоздики, негромко звенящий, словно тонкоголосый струнный оркестр, требовал от него сочувствия всему живому, готовности в любую минуту прийти на помощь тому, кто в этом нуждается.
В сумерки он вернулся домой и, дождавшись, когда на севере вспыхнула первая звездочка, послал с нею привет Сигрун Марии.
— Люблю тебя, — шептал он северной звезде. — Твой до могилы.
4Похоже было, однако, что всё вокруг, точно догадываясь о существовании дивного зеленого мира, исполнилось зависти и всячески старалось рассеять его очарование, смять его, уничтожить и вырвать раз и навсегда из сердца парня. Люди и природа действовали заодно. Небо постоянно осыпало землю дождем, снегом или градом, ветер выл что есть мочи. Последние краски на пустоши поблекли, и все кругом подернулось унылой серой пеленой.
Несколько раз он вместе с другими фермерами ходил в горы собирать овец. У загона сходились обычно все соседи, недоставало только отца Сигрун Марии. Ветер пронизывал до костей, дождь лил как из ведра. Овцы вязли в грязи и испуганно блеяли, фермеры же как ни в чем не бывало отряхивали мокрые бороды, перешагивали через лужи и, чертыхаясь и жуя табак, по десять раз ощупывали каждую овцу, определяли ее родителей, вспоминали всю ее родословную и спорили о ее племенных качествах. Они нетерпеливо толкали парня под локоть, если он медлил, разглядывая какое-либо клеймо, и лукаво спрашивали, уж не мерещится ли ему вместо овцы какая-нибудь бабенка, и все допытывались, над чем это он так задумался, уж не строчит ли про себя прямо тут, в загоне, письмецо какой-нибудь девице на выданье с предложением руки и сердца. А может, сочиняет вирши в честь одной из местных красоток? Он краснел и смущался, а они сплевывали табачную слюну и торжествующе восклицали:
— Вот оно что, парень! И как это я раньше не догадался!
Нужно было собрать все силы, чтобы защитить зеленый мир своего сердца. «Они не знают, что такое любовь, — думал он. — Они никогда не были влюблены, ни разу в жизни не вдыхали поздней осенью запах таволги и гвоздики, не вслушивались в упоительную музыку среди ночной тишины, никогда не обращались к северной звезде и не просили ее передать избраннице: „Люблю тебя, твой до могилы“».
Он старался не показывать, как больно задевают его насмешки, старался держаться мужественно. Время от времени ему даже удавалось ввернуть словцо в разговор, когда, выгнав какую-нибудь овцу на середину, фермеры до хрипоты спорили о ее родословной и достоинствах. Но голос его звучал неуверенно, слова застревали в горле, и он умолкал. Фермеры смеялись и тут же в два счета доказывали, что он мелет чепуху.
