Георгий Полонский - Доживем до понедельника
- Что с вами? У вас такое лицо…
- Какое?
- Чужое.
- Это для конспирации.
Наташа спросила, чтоб растормошить его:
- Да, мы не доспорили: так как насчет "дистанции", Илья Семеныч? Держать ее… или как?
Мельников ответил серьезно, не сразу:
- Не знаю. Я, Наталья Сергеевна, больше вам не учитель.
- Вижу! - огорченно и дерзко вырвалось у нее.
Помолчали.
- Где же наши? - Наташа оглядывалась и не находила никого из 9-го "В".
- Пишут сочинение. У меня отобрали под это урок.
- Вам жалко?
- Жалко, что не два.
Слова были сухие и ломкие, как солома.
- Пойдемте посмотрим, - предложила Наташа, и Мельников пожал плечами, но пошел за ней к двери 9-го "В" - по инерции, что ли…
Наташа заглянула в щель:
- "Мое представление о счастье"… Надо же! Нам Светлана Михайловна таких тем не давала, мы писали все больше про "типичных представителей"… А физиономии-то какие: серьезные, одухотворенные…
Слышит ли он ее? О чем думает?
- А Сыромятников списывает! - углядела Наташа. - Чужое счастье ворует…
- Это будет перед вами изо дня в день, налюбуетесь, - отозвался Мельников.
Гудела, бурлила, смеялась большая перемена. Ребячья толкотня напоминала "броуново движение", как его рисовали в учебнике Перышкина.
- Не понимаю, как они пишут такую тему, - вздохнула Наташа. - Это ж невозможно объяснить - счастье! Все равно что прикнопить к бумаге солнечный зайчик…
- Никаких зайчиков. Все напишут, что счастье в труде, в борьбе…
Он был сейчас похож на праздного, постороннего в школе человека. Что это - позиция? Поза? Тоска?
Открылась дверь, выглянула Светлана Михайловна. Дверью она отгородила от себя Наташу, видела одного Мельникова.
- Может быть, зайдете? - предлагает она. Но, перехватив его взгляд, оборачивается: ах, вот что! Воркуете? Но нельзя ли подальше отсюда, здесь работа идет, сказал ее взгляд. Резко закрылась за ней дверь. Прозвенел звонок.
- У меня урок, - говорит Наташа.
- А я свободен, - с шалой усмешкой, с вызовом даже отвечает Мельников, словно он неприкаянный, но гордый люмпен, а она - уныло-старательный клерк.
И они разошлись.
* * *
Девятый "В" писал сочинение второй урок подряд, не разогнувшись и в перемену.
Молча протянула Светлане Михайловне свои листки Надя Огарышева, смуглая тихоня.
Генка взял себя в руки и дописал наконец первую фразу: "Счастье - это, по-моему, когда тебя понимают".
Когда он поднял голову, Светлана Михайловна растерянно глядела в сочинение Огарышевой.
- Надюша… золотце мое самоварное! Ты понимаешь, что ты понаписала, а? Ты себе отчет отдаешь? - Она сконфуженно, натянуто улыбалась, глядя то в листки, то на ученицу, а в глазах у нее была паника. - Я всегда за искренность, ты знаешь… потому и предложила вам такую тему! Но что это за мечты в твоем возрасте, ты раскинь мозгами-то…
- Я, Светлана Михайловна… думала… что вы… - Надя Огарышева стоит с искаженным лицом, наматывает на палец колечко волос и выпаливает наконец: - Я дура, Светлана Михайловна! Ой, какая же я дура…
- Это печально, но все-таки лучше, чем испорченность. - Светлана Михайловна говорила уже мягче: девочка и так себя казнит…
Класс с интересом следил за разговором, почти все оторвались от своей писанины.
- А чего ты написала, Надь? - простодушно спрашивает Черевичкина.
- Ну, не хватало только зачитывать это вслух! - всплеснула руками Светлана Михайловна и строго окинула взглядом растревоженный класс:
- В чем дело, друзья? Почему не работаем?
- А почему не прочесть? - напирал Михейцев. - А вдруг мы все, вроде Огарышевой, неправильно пишем?
- Успокойся, тебе такое в голову не придет…
Понятно, что такие слова только подогрели всеобщую любознательность… Даже сквозь смуглоту Надиной кожи проступила бледность. Она вдруг сказала:
- Отдайте мое сочинение, Светлана Михайловна.
- Вот правильно! Возьми и порви, я тебе разрешаю. И попробуй написать о Катерине, может быть, успеешь… И никогда больше не пиши такого, что тебе самой же будет стыдно прочесть!
- А мне не стыдно, Светлана Михайловна. Я прочту!
- Ты… соображаешь?! - всплеснула руками Светлана Михайловна. - В классе мальчики!
- Но если вам можно знать, то им и подавно, - объявила Рита.
Класс поддержал ее дружно и громко.
- Замолчите! Отдай листки, Огарышева!
- Не отдам, - твердо сказала Надя.
- Ну хорошо же… Пеняй на себя! Делайте что хотите! - обессилев, сказала Светлана Михайловна и, высоко подняв плечи, отошла в угол класса…
- Молчишь? Нет, теперь уж читай!
Повадился мельниковский класс срывать уроки! Сейчас это выражалось в демонстративном внимании, с каким они развесили уши…
Надя Огарышева читала крамольное сочинение срывающимся голосом, без интонаций:
- "…Если говорить о счастье, то искренно, чтобы шло не от головы. У нас многие стесняются написать про любовь, хотя про нее думает любая девчонка, даже самая несимпатичная, которая уже не надеется. А надеяться, по-моему, надо!…"
Тишина стояла такая, что даже Сыромятников, который скалился своей лошадиной улыбкой, вслух засмеяться не рисковал. Девчонки - те вообще открыли рты…
- "Я, например, хочу встретить такого человека, который любил бы детей, потому что без них женщина не может быть по-настоящему счастливой. Если не будет войны, я хотела бы иметь двоих мальчиков и двоих девочек…"
Сыромятников не удержался и свистнул в этом месте, за что получил книгой по голове от коротышки Светы Демидовой.
Надя продолжала, предварительно упрямо повторив: - "…двоих мальчиков и двоих девочек! Тогда до конца жизни никто из них не почувствует себя одиноким, старшие будут оберегать маленьких, вот и будет в доме счастье.
Когда в последнее время я слышу плохие новости или чье-нибудь нытье, то думаю: но не закрываются же роддома, действут, - значит, любовь случается и нередко, а это значит, что грешно клеветать на жизнь, грешно и глупо! Вспоминается, как светилась от радости Наташа Ростова, когда она, непричесанная, в халате, забывшая о приличиях высшего света, выносит гостям пеленку - показать, что у маленького желудок наладился… Здесь Толстой влюблен в жизнь и в образ матери! Кстати, именно на этих страницах я поняла, что Толстой - окончательный гений!"
Светлане Михайловне демонстративно весело стало:
- Ну слава Богу! А мы все нервничали: когда же Огарышева окончательно признает Толстого?!
А Надя пропустила издевку мимо ушей и сказала последнюю фразу:
- Я ничего не писала о труде. Но разве у матерей мало работы?
Класс молчал.
Надя стояла у своей второй парты с листками и глядела не на товарищей, а в окно, и все мотала на палец колечко волос…
- Ну и что? - громко и весело спросил учительницу Генка.
И весь девятый "В" подхватил, зашумел - облегченно и бурно:
- А действительно, ну и что? Чем это неправильно?
- Ну, знаете! - только и сумела сказать Светлана Михайловна. Куда-то подевались все ее аргументы… Она могла быть сколь угодно твердой до и после этой минуты, но сейчас, когда они все орали "ну и что?", Светлана Михайловна, вдруг утратив позицию, почувствовала себя ужасно, словно стояла в классе голая…
А Костя Батищев нашел, чем ее успокоить:
- Зря вы разволновались, Светлана Михайловна: она ведь собирается заиметь детей от законного мужа, от своего - не чужого!
- А ну хватит! - кричит Светлана Михайловна и ударяет изо всех сил ладонью по столу. - Край света, а не класс… Ни стыда, ни совести!
Потом у нее наверняка болела ладонь…
* * *
Дверь кабинета истории приоткрыла немолодая женщина в платке и пальто, с пугливо-внимательным взглядом.
- Разрешите, Илья Семенович?
- Входите…
Женщина боком вошла, подала ему сухую негибкую руку:
- Здравствуйте…
- Напрасно вы ходите, товарищ Левикова, честное слово.
- Почему… напрасно? - Она присела и вынула платок. - Я уж не просто так, я с работы отпрашиваюсь…
- Не плакать надо передо мной, а больше заниматься сыном.
- Но вчера-то, вчера-то вы его опять вызывали?
В дверь заглянула Наташа:
- Илья Семенович… Извините, вы заняты?
Он покосился и жестом предложил ей сесть, не ответив.
- Я только две минуточки! - жалобно обратилась родительница теперь уже к Наташе. Та смущенно посмотрела на Мельникова, села поодаль.
- Я говорю, вчера-то вы опять его вызывали…
- Вызывал, да. И он сообщил нам, что Герцен уехал за границу готовить Великую Октябрьскую революцию. Вместе с Марксом. Понимаете - Герцен! Это не укладывается ни в одну отметку.
- Вова! - громко позвала женщина.
Вова, оказывается, был тут же, за дверью. Он вошел, морща нос и поводя белесыми глазами по сторонам. Левикова вдруг дала ему подзатыльник.
- Чего дерешься-то? - хрипло спросил Вова; он, конечно, ожидал этого, но попозже; он недопонял, почему сразу, уже на входе…
