Шарлотта Бронте - Джейн Эйр
– Про меня она еще упоминала?
– Только сегодня утром говорила про вас и хотела, чтобы вы приехали. Сейчас она спит, то есть спала десять минут назад, когда я оттуда уходила. Она днем обычно лежит вроде как в оцепенении, а к шести-семи часам просыпается. Может, отдохнете здесь часок, мисс? А потом я вас провожу к ней.
Тут вошел Роберт, и Бесси, положив уснувшего младенца в колыбель, подбежала к мужу поздороваться. Потом она настояла, чтобы я сняла шляпку и выпила чашку чаю. Потому что, сказала она, выгляжу я очень усталой и бледной. Я была рада принять ее радушное приглашение и позволила снять с меня дорожную пелерину так же послушно, как позволяла в детстве раздевать себя перед сном.
Я глядела, как она хлопочет, и на меня нахлынули воспоминания о былом. А она доставала свои лучшие чашки, намазывала хлеб маслом, поджаривала ломтики хлеба и между делом давала шлепка маленькому Роберту и Джейн, как когда-то мне. Бесси сохранила прежнюю вспыльчивость вместе с легкостью движений и миловидностью.
Чай был готов, и я привстала, чтобы подойти к столу, но она потребовала, чтобы я сидела смирно, прежним своим повелительным тоном. Я должна сидеть у камина, заявила она и поставила передо мной круглый столик с моей чашкой и тарелкой с угощением – совсем так же, как когда-то угощала меня в детстве каким-нибудь утаенным лакомством, положив его на детский стульчик. Я улыбнулась и подчинилась ее требованиям, как в те далекие дни.
Она пожелала узнать, счастлива ли я в Тернфилд-Холле и что за человек моя хозяйка, а когда я ответила, что хозяйки там нет, а только хозяин, она принялась задавать вопросы о нем: добрый ли он джентльмен и нравится ли мне. Я ответила, что он очень некрасив, но настоящий джентльмен, вежлив со мной, и я вполне там счастлива. Затем я принялась описывать гостящее там веселое общество, и Бесси с большим любопытством выслушивала все подробности. Такого рода вещи всегда ее очень интересовали.
За этими разговорами незаметно промелькнул час. Бесси помогла мне надеть шляпку и прочее, и затем я вышла с ней из сторожки и направилась к дому. Точно так же девять лет назад я уходила из него. В темное, туманное, промозглое январское утро я покинула враждебный мне кров с отчаявшимся, ожесточенным сердцем, чувствуя себя изгнанницей, почти преступницей, – чтобы обрести холодный приют в Ловуде, таком далеком и неведомом. Тот же враждебный кров теперь вновь предстал передо мной, а мое будущее было столь же неясным и на сердце было так же тяжело. Я все еще ощущала себя скиталицей, однако теперь я больше полагалась на себя, на свои силы, и прежний гнетущий ужас оставил меня. Да и зияющие раны от обид и несправедливостей давно зажили, пламя возмущения угасло.
– Сначала пойдите в малую столовую, – сказала Бесси, когда мы вошли в прихожую. – Барышни сейчас там.
Минуту спустя я уже оглядывала малую столовую; все там выглядело таким же, каким было в то утро, когда я впервые увидела мистера Броклхерста, – даже перед камином лежал тот же самый коврик, на котором тогда стоял он. А в книжном шкафу на третьей полке на прежнем месте я различила два тома «Истории британских птиц» Бьюика, а прямо над ними «Путешествия Гулливера» и «Арабские сказки». Неодушевленные предметы не изменились ни на йоту, чего никак нельзя было сказать об одушевленных.
Я увидела перед собой двух девиц – одну очень высокую, почти такую же высокую, как мисс Ингрэм, и очень худую, с суровым выражением на желтоватом лице. В ее облике было что-то почти аскетическое, еще больше подчеркиваемое крайней простотой черного суконного платья с прямой юбкой, а также накрахмаленным полотняным воротничком, гладко зачесанными от висков волосами и четками из черного дерева с распятием, какие носят монахини. Я не сомневалась, что вижу Элизу, хотя не улавливала в этом длинном бескровном лице никакого сходства с девочкой, которую когда-то знала.
Вторая, бесспорно, была Джорджиана, но не та, которую я помнила, тоненькая, грациозная девочка одиннадцати лет. Я увидела очень полную барышню в полном расцвете, с прозрачной, точно восковой кожей, красивыми правильными чертами лица, томными голубыми глазами и золотистыми локонами. Цвет ее платья тоже был черный, но оно разительно отличалось от платья сестры более пышным покроем и очень ей шло – такое модное по контрасту с пуританским одеянием Элизы.
В обеих сестрах была черта сходства с матерью, но только одна: худая, бледная старшая дочь унаследовала материнские глаза с их желтоватым отливом, цветущая, пышнотелая младшая – очертания тяжелого подбородка, пожалуй, чуть смягченные, но тем не менее придававшие какое-то бессердечие внешности в остальном такой, казалось бы, авантажной и пленительной.
Обе барышни поднялись мне навстречу и обе, здороваясь, назвали меня «мисс Эйр». Голос Элизы был отрывистым и резким, на губах не появилось и тени улыбки. Она тотчас снова села и, устремив взгляд на огонь, казалось, забыла о моем существовании. Джорджиана к своему «здравствуйте» добавила несколько общепринятых фраз о том, как я доехала, о погоде и прочее, растягивая слова и искоса рассматривая меня с головы до ног, то скользнув взглядом по складкам моей поношенной шерстяной пелерины, то задерживая его на простенькой отделке моей немодной шляпки. Обе барышни обладали настоящим талантом, не произнеся ни слова, дать ясно понять, что считают вас предметом, достойным только насмешек. Легкая презрительность в глазах, холодность в манере держаться, небрежность тона исчерпывающе выразили их мнение, причем их никак нельзя было обвинить в грубости.
Однако теперь презрительные насмешки, открытые или замаскированные, полностью утратили былую власть надо мной. Сидя между моими кузинами, я с удивлением обнаружила, насколько мне безразличны и полное игнорирование со стороны одной, и полусаркастичное внимание другой – Элиза не могла меня унизить, а Джорджиана оскорбить. Ведь мне было о чем подумать, кроме них: последние месяцы пробудили во мне столько чувств несравненно более сильных, чем те, которые они были способны задеть, – страдания и восторги настолько более острые и чудесные, чем все, чем могли уязвить или одарить меня они, а потому их поведение никак меня не трогало.
– Как себя чувствует миссис Рид? – вскоре спросила я, спокойно глядя на Джорджиану, которой вздумалось при прямом вопросе вздернуть нос, словно это была неожиданная дерзость.
– Миссис Рид? А! Вы о маменьке! Ей очень плохо. Не думаю, что вы увидите ее сегодня.
– Не могли бы вы, – сказала я, – подняться наверх и сказать ей, что я приехала? Я была бы чрезвычайно вам обязана.
Джорджиана чуть не подпрыгнула на стуле, ее голубые глаза широко раскрылись и почти вылезли на лоб.
– Ведь она изъявила настойчивое желание увидеться со мной, – добавила я. – И мне не хотелось бы медлить с исполнением ее желания дольше, чем это совершенно необходимо.
– Маменька не любит, чтобы ее беспокоили по вечерам, – заметила Элиза.
Вскоре я встала, спокойно сняла без приглашения шляпку и перчатки и сказала, что поищу Бесси, которая, полагаю, сейчас в кухне, и попрошу ее узнать, захочет ли миссис Рид принять меня сегодня или нет. Так я и сделала, а отослав Бесси с моим поручением к миссис Рид, решила позаботиться о дальнейшем. До сих пор высокомерие всегда обращало меня в бегство. Год назад оказанный мне прием заставил бы меня покинуть Гейтсхед на следующее же утро; однако теперь мне сразу стало ясно, что это был бы глупый поступок. Я проделала путь в сто миль, чтобы увидеться со своей теткой, и должна оставаться с ней, пока ей не станет лучше или она не умрет. А что до гордости, а вернее, спеси ее дочерей, я должна пренебречь ею, не обращать на нее никакого внимания. Поэтому я попросила экономку приготовить для меня комнату, объяснила, что, вероятно, пробуду здесь одну-две недели, распорядилась, чтобы мой дорожный сундук отнесли туда, и начала подниматься по лестнице следом за слугой. На площадке меня встретила Бесси.
– Хозяйка не спит, – сообщила она. – Я ей сказала, что вы здесь. Пойдемте посмотрим, узнает ли она вас.
Я не нуждалась в проводнице, чтобы найти дорогу к столь хорошо мне знакомой комнате, куда в былые дни меня так часто призывали для наказания или выговора. Я обогнала Бесси, тихонько открыла дверь. Уже стемнело, и на столе горела затененная свеча. Вот большая кровать с темно-желтым пологом, вот туалетный столик, кресло, скамеечка для ног – сколько раз мне приходилось стоять на ней на коленях и просить прощения за дурные поступки, мною не совершенные. Я покосилась на некий угол, почти ожидая увидеть тонкие очертания некогда такой страшной розги, которая пряталась там, выжидая, когда можно будет прыгнуть на меня подобно бесу и исполосовать мои дрожащие ладони или поникшую шею. Я подошла к кровати, откинула полог и наклонилась над взбитыми подушками.
![Джейн Остен - Чувство и чувствительность [Разум и чувство]](/uploads/posts/books/136075/136075.jpg)
