Жорис-Карл Гюисманс - Без дна
Ты забыл о бедности, которую сам же и проповедовал, сознательный приспешник банкиров! Ты видел, как биржи давили слабых, слышал хрипы мужчин, обессилевших от голода, и вопли женщин, отдающихся за ломоть хлеба, но что тебе до этих несчастных — ты отделываешься от них уклончивыми обещаниями, и твое продажное духовенство с фарисеем папой во главе, оптом и в розницу торгующее твоим именем, разносит эти твои отговорки по всему миру. Вот уж воистину бог аферистов!
Чудовище, с непостижимой жестокостью породившее этот мерзкий мир и принудившее жить в нем ни в чем не повинных людей, которых ты осмеливаешься предавать осуждению за какой-то непонятный первородный грех, обрекая на вечные муки без всякой причины, мы хотим заставить тебя сознаться в твоей бесстыдной лжи, в твоих неискупимых преступлениях. О, мы распнем тебя вновь, только на сей раз наши гвозди так крепко прибьют твое тело к кресту, что тебе уже вовек не удастся сойти с него, а терновый венец еще туже обовьет твое чело, чтобы из затянувшихся ран опять потекла кровь и мучения твои, возобновившись, длились целую вечность.
Воистину, в нашей власти вернуть тебя на Голгофу, и мы сделаем это — нарушим покой твоего тела, осквернитель безукоризненно черных пороков, сухой теоретик бессмысленного целомудрия, проклятый назарянин, праздный царь, трусливый бог!
— Амен! — хрустальными голосами пропели служки.
Поток богохульств и проклятий сменила тишина. Неприятно пораженный святотатственной агрессивностью этого исступленного словоизвержения, Дюрталь огляделся: дым от кадильниц клубился под сводами часовни, молчавшие доселе женщины встрепенулись…
Взойдя к алтарю, каноник повернулся и левой рукой торжественно благословил свою паству.
Служки вдруг зазвенели в колокольчики.
Это был сигнал. Женщины упали на ковер, покрывавший каменные плиты пола, и стали кататься… Одна, лежа ничком, словно заведенная, сучила ногами. Другая, внезапно окосев, закудахтала, затем, лишившись голоса, так и осталась стоять с разинутым ртом, уткнув кончик языка в небо. Третья, бледная как смерть, с раздутыми щеками и вытаращенными глазами, откинула голову назад, потом резким движением выпрямилась и, хрипя, принялась раздирать кожу на груди. А эта, бесноватая, растянувшись на спине, задрала юбки, обнажила огромное вспученное брюхо и, корча ужасные рожи, высунула вспухший, искусанный зубами язык, не помещавшийся больше в окровавленном рту.
Дюрталь встал, чтобы лучше видеть и слышать каноника Докра. Тот глядел на Христа, возвышавшегося над алтарем, и, раскинув руки, изрыгал страшную хулу, выкрикивая что было мочи ругательства — ни дать ни взять пьяный извозчик. Один из служек опустился перед ним на колени. Спина священника ходила ходуном. Торжественным тоном, хотя голос его срывался от напряжения, Докр возгласил: «Hoc est enim Corpus meum»[12], затем вместо того, чтобы после освящения самому преклонить колени перед драгоценным Телом, он повернулся к присутствующим — лицо его распухло, взгляд блуждал, по лбу струился пот.
Каноник стоял, пошатываясь, поддерживаемый служками, которые, приподняв рясу, выставили на всеобщее обозрение его голый живот, в то время как сам он мочился на облатку, и та, оскверненная, катилась в струе мочи по ступенькам.
Тут Дюрталь содрогнулся, по помещению прокаталась волна безумия. Аура истерии после осквернения святыни словно пригнула женщин к полу, пока служки окуривали ладаном наготу верховного жреца, они ползали у алтаря, хватали хлеб причастия, отламывали влажные частицы, пили и ели эту божественную грязь.
Одна из них, усевшись на корточки перед распятием, с пронзительным смехом кричала: «Господи! Господи!» Какая-то старуха рвала на себе волосы, подскакивала, вертелась волчком, потом, стоя на одной ноге, нагнулась и рухнула рядом со свернувшейся калачиком у стены девушкой, которая билась в конвульсиях, исходила пеной и в рыданиях изрыгала отвратительные богохульства. И тут Дюрталь с ужасом различил в дыму, как в тумане, красные рога сидевшего на полу Докра, который, брызгая слюной от ненависти, жевал и выплевывал облатки, утирался ими и раздавал женщинам. Те, истошно голося, засовывали их между ног, чтобы осквернить их еще больше.
Происходящее больше напоминало сумасшедший дом, кошмарное скопище проституток и буйнопомешанных. Служки тут же отдавались мужчинам. Хозяйка дома, подобрав платье, забралась на алтарь, одной рукой схватила Христа за кощунственно приделанный член, а другой подставила под его голые ноги потир. И тут затаившаяся в глубине часовни девочка, которая до сих пор стояла не шелохнувшись, вдруг встала на четвереньки и завыла во весь голос, словно собака…
Чувствуя подступающий к горлу тошнотворный комок, Дюрталь, собравшись уходить, поискал глазами Гиацинту, но ее нигде не было. Наконец он увидел ее рядом с каноником и, перешагивая через сплетенные тела, двинулся к ней. Ноздри Гиацинты раздувались, она жадно вдыхала чадный воздух, насыщенный испарениями потных тел и дурманящим смрадом курений.
— Вот он — ни с чем не сравнимый запах шабаша! — процедила она сквозь зубы.
— Ну идете вы наконец?
Гиацинта словно проснулась. На секунду она заколебалась, но потом молча последовала за ним.
Дюрталю пришлось протискиваться сквозь толпу, отбиваясь локтями от женщин, которые, оскалив зубы, готовы были броситься на них и укусить. Подталкивая госпожу Шантелув к выходу, он пересек переднюю и, так как будка привратника пустовала, сам открыл дверь и очутился на улице…
Набрав полную грудь воздуха, Дюрталь судорожно сглотнул. Гиацинта неподвижно стояла в темноте, прислонившись к стене.
Он взглянул на нее.
— Признайтесь, ведь вам хочется вернуться? — В его голосе достаточно явственно звучали брезгливые нотки.
— Нет, — с усилием ответила Гиацинта. — Но такие сцены доводят меня до изнеможения. Я как в чаду, у меня кружится голова, мне бы стакан воды…
Опираясь на его руку, она пошла вверх по улице к светящейся в темноте витрине винной лавки. Заведение было явно злачным: небольшая зальца с грубыми деревянными столами и колченогими скамьями, обшарпанным цинковым прилавком, местом для игры в кости и фиолетовыми жбанами, неуклюже громоздившимися в глубине. Под потолком горел газовый рожок в виде буквы «U».
При виде Дюрталя и его спутницы два игравших в карты землекопа обернулись и прыснули со смеху. Хозяин невозмутимо извлек изо рта носогрейку и сплюнул на песок — казалось, появление в его притоне такой элегантной дамы ничуть не удивило виноторговца. Наблюдавшему за ним Дюрталю даже почудилось, что они с госпожой Шантелув подмигнули друг другу.
Хозяин зажег свечу и конфиденциальным шепотом сообщил:
— Сударь, здесь на вас будут пялить глаза. Я отведу вас в комнату, где вам никто не помешает.
— Прятаться из-за стакана воды! — с досадой бросил Дюрталь.
Но Гиацинта, быстро взбежав по винтовой лестнице, уже вошла в сырую комнату с ободранными обоями, вместо которых к стенам большими булавками были прикреплены картинки из иллюстрированных журналов. Выложенный битой плиткой пол дополнял нерадостную картину этой конуры, вся обстановка которой состояла из продавленной кровати без полога, выщербленного горшка, стола, таза и двух стульев.
Тут же принесли графинчик с водкой, сахар, воду, стаканы. Когда они остались одни, Гиацинта с безумным, потемневшим от страсти взором вцепилась в Дюрталя.
— Ах, да оставьте же наконец! — воскликнул он раздраженно, поняв, что угодил в ловушку. — Я сыт всем этим по горло! Да и потом поздно, вам пора домой, муж заждался.
Гиацинта, казалось, не слышала его.
— Я хочу тебя, — прошептала она и коварными приемами разбудила его страсть.
Потом сбросила платье и юбки на пол, отдернула одеяло, открыв взору омерзительную постель, приподняла сзади нижнюю рубашку и с гортанным смешком, млея от наслаждения, потерлась спиной о грубую, не первой свежести простыню.
Затащив его в постель, Гиацинта вдруг обнаружила, демонстрируя разные гадости, такие непристойные повадки, которые не снились самым прожженным проституткам, — Дюрталь и не подозревал, что она способна на подобное. Порой ему казалось, что он в объятиях вампира. Когда же удалось вырваться, он содрогнулся, заметив в смятой постели кусочки облатки.
— Вы внушаете мне ужас, — простонал он. — Одевайтесь, мы немедленно уезжаем!
Пока она с блуждающим взглядом молча собирала свою одежду, Дюрталь пересел на стул, и тут ему в ноздри ударило какое-то неописуемое зловоние. Боже правый, откуда этот инфернальный смрад?! Он никогда до конца не верил в таинство Евхаристии, а потому не мог утверждать, что в оскверненной облатке действительно пребывает Спаситель. И всё-таки кощунственное надругательство, в котором он невольно принял участие, повергло его в смятение.
