Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья
– Пусто. Впрочем, я не умею играть на гитаре.
– Пойду, взгляну, что с ней, – сказала Марина, вставая. Безбедов спросил:
– С гитарой?
Турчанинов взглянул на него удивленно и снова начал пить чай с вином, а Безбедов, шагая по скрипучему паркету, неистовым голосом, всхрапывая, стал декламировать:
Я – тот самый хан Намык,
Что здесь властвовать привык!
Все, от мала до велика,
Знают грозною Намыка!
Остановился, помолчал и признался:
– Забыл, как дальше.
Самгин вдруг понял, что Безбедов пьян, и это заставило его насторожиться. Глядя в потолок, Безбедов медленно припоминал:
Я прекрасно окружен,
У меня... сто сорок жен!
Но – на-днях мне ясно стало,
Что и этого мне мало.
– Очень забавно, – сказал Турчанинов, вопросительно глядя на Самгина. Самгин усмехнулся, а Безбедов подошел к столу и, стоя за спиной Самгина, продолжал сипеть:
Чуть где подданный заплакал,
Я его – сажаю – на кол,
И, как видите, народ
Припеваючи живет!
– Опять забыл, – сказал он, схватясь за спинку стула Самгина; Турчанинов повторил, что стихи забавны, и крепко потер лоб, оглядываясь вокруг, а Безбедов, тряхнув стул, спросил:
– А вам – нравятся?
– Остроумно, – сказал Самгин.
Безбедов снова пошел по комнате, кашляя и говоря:
– Сочинил – Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, – добавил он сердито. – Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод, каждый рядится... несоответственно своему званию. И – силам. Все ходят в чужих шляпах. И не потому, что чужая – красивее, а... чорт знает почему! Вдруг – революционер, а – почему? – Он подошел к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал:
– Выпьемте, Самгин, за...
Комната вдруг налилась синим светом, коротко и сухо грохнул гром, – Безбедов сел на стул, махнув рукою:
– Н-ну, поехали...
Минуту все трое молчали, потом Турчанинов встал, отошел в угол к дивану и оттуда сказал:
– Вы замечательно говорите...
– Я? Я – по-дурацки говорю. Потому что ничего не держится в душе... как в безвоздушном пространстве. Говорю все, что в голову придет, сам перед собой играю шута горохового, – раздраженно всхрапывал Безбедов; волосы его, высохнув, торчали дыбом, – он выпил вино, забыв чокнуться с Климом, и, держа в руке пустой стакан, сказал, глядя в него: – И боюсь, что на меня, вот – сейчас, откуда-то какой-то страх зверем бросится.
– Это – нервы, это – от грозы, – успокоительно объяснил Турчанинов, лежа на диване.
Безбедов наклонился к Самгину, спрашивая:
– Вы – что думаете?
Самгин был раздражен речами Безбедова и, видя, что он все сильнее пьянеет, опасался скандала, но, не в силах сдержать своего раздражения, сухо ответил:
– Один мой знакомый пел такие куплеты:
Да – для пустой души
Необходим груз веры...
Намыкался Намык – довольно,
На смерть идет он добровольно
– хрипло проговорил Безбедов, покачивая стул.
Вошла Марина, уже причесанная, сложив косу на голове чалмой, – от этого она стала выше ростом.
– Всеволод Павлович, – вам готова комната, Валентин – проводи! В антресоли. Тебе, Клим Иванович, здесь постелют.
К Турчанинову она обратилась любезно, Безбедову – строго приказала, Самгин в ее обращении к нему уловил особенно ласковые ноты.
– Лидия, кажется, простудилась, – говорила она, хмурясь, глядя, как твердо шагает Безбедов. – Ночь-то какая жуткая! Спать еще рано бы, но – что же делать? Завтра мне придется немало погулять, осматривая имение. Приятного сна...
Самгин встал, проводил ее до двери, послушал, как она поднимается наверх по невидимой ему лестнице, воротился в зал и, стоя у двери на террасу, забарабанил пальцами по стеклу.
Вершины деревьев покачивал ветер; густейшая темнота над ними куда-то плыла, вот ее проколола крупная звезда, – ветер погасил звезду. В комнате было тихо, но казалось, что тишина покачивается, так же, как тьма за окном. За спиною Самгина осторожно топали босые ноги, шуршало белье, кто-то сильными ударами взбивал подушки, позванивала посуда. Самгин смотрел, как сквозь темноту на террасе падают светлые капли дождя, и вспоминал роман Мопассана «Наше сердце», – сцену, когда мадам де-Бюрн великодушно пришла ночью в комнату Мариоля. Вспомнил и любимую поговорку маляра у Чехова:
«Все может быть...» Думать чужими словами очень удобно, за них не отвечаешь, если они окажутся неверными.
«Мадам де-Бюрн – женщина без темперамента и – все-таки... Она берегла свое тело, как слишком дорогое платье. Это – глупо. Марина – менее мещанка. В сущности, она даже едва ли мещанка. Стяжательница? Да, конечно. Однако это не главное ее...»
Чувствуя приятное головокружение, Самгин прижался лбом к стеклу.
«Я выпил лишнее. Она пьет больше меня... Это – фразы из учебника грамматики».
Затем он подумал, что вокруг уже слишком тихо для человека. Следовало бы, чтоб стучал маятник часов, действовал червяк-древоточец, чувствовалась бы «жизни мышья беготня». Напрягая слух, он уловил шорох листвы деревьев в парке и вспомнил, что кто-то из литераторов приписал этот шорох движению земли в пространстве.
«Глупо. Но вспоминать – не значит выдумывать. Книга – реальность, ею можно убить муху, ее можно швырнуть в голову автора. Она способна опьянять, как вино и женщина».
Устав стоять, он обернулся, – в комнате было темно;
в углу у дивана горела маленькая лампа-ночник, постель на одном диване была пуста, а на белой подушке другой постели торчала черная борода Захария. Самгин почувствовал себя обиженным, – неужели для него не нашлось отдельной комнаты? Схватив ручку шпингалета, он шумно открыл дверь на террасу, – там, в темноте, кто-то пошевелился, крякнув.
– Кто это?
Ответил – не сразу – знакомый голос кучера:
– Краулим.
Медленно выпрямился кто-то – очень высокий.
– Я да Вася, – добавил кучер. – Вон он какой, Вася-то!
Самгин зажег спичку, – из темноты ему улыбнулось добродушное, широкое, безбородое лицо. Постояв, подышав сырым прохладным воздухом, Самгин оставил дверь открытой, подошел к постели, – заметив попутно, что Захарий не спит, – разделся, лег и, погасив ночник, подумал:
«Пожалуй, еще и этот заговорит».
Но Захарий молчал, не шевелился, как будто его не было. Самгин подумал:
«Не смеет заговорить. И точно подслушивает».
Подождав еще минуты две, три, Самгин спросил вполголоса:
– Давно служите у Зотовой?
– Восьмой год, – тихонько ответил Захарий.
– А раньше чем занимались?
Захарий откликнулся не сразу, и это было невежливо.
– Монах я, в монастыре жил. Девять лет. Оттуда меня и взял супруг Марины Петровны...
«Взял. Как вещь», – отметил Самгин; полежал еще минуту и, закуривая, увидал, при свете спички, что Захарий сидит, окутав плечи одеялом. – Не хочется спать?
– Сплю я плохо, – шопотом и нерешительно сказал Захарий. – У меня сердце заходит, когда лежу, останавливается. Будто падаешь куда. Так я больше сижу по ночам.
– Трудно в монастыре?
Захарий приглушенно покашлял в одеяло, прежде чем сказать:
– Которые верят, что от мира можно спастись... ну, тем – ничего, легко! Которые не размышляют. И мне сначала легко было, а после – тоже...
– После чего?
– Насмотрелся. Монахи – тоже люди. Заблуждаются. Иные – плоть преодолеть не могут, иные – от честолюбия страдают. Ну, и от размышления...
Было очень странно слушать полушепот невидимого человека; говорил он медленно, точно нащупывая слова в темноте и ставя их одно к другому неправильно. Самгин спросил:
– Вы – что же, – по своей воле пошли в монахи?
– Мне тюремный священник посоветовал. Я, будучи арестантом, прислуживал ему в тюремной церкви, понравился, он и говорит: «Если – оправдают, иди в монахи». Оправдали. Он и схлопотал. Игумен – дядя родной ему. Пьяный человек, а – справедливый. Светские книги любил читать – Шехерезады сказки, «Приключения Жиль Блаза», «Декамерон». Я у него семнадцать месяцев келейником был.
Самгин отметил: дворник Марины, казак, похож на беглого каторжника, а этот, приказчик, сидел в тюрьме, – отметил и мысленно усмехнулся:
«Тайны сгущаются».
– Вам, конечно, любопытно, за что меня в тюрьму? – слышал он задумчивый неторопливый шепоток. – А видите, я – сирота, с одиннадцати лет жил у крестного отца на кожевенном заводе. Сначала – мальчиком при доме, лотом – в конторе сидел, писал; потом – рассердился крестный на меня, разжаловал в рабочие, три года с лишком кожи квасил я. А он был женат на второй, так она его мышьяком понемножку травила, у нее любовник был, землемер. Помер крестный, дочь его, Евгенья, дело подняла в суде, тут и я тоже оказался виноват, будто бы знал, а – не донес. Евгенья – красавица была и страшно умная, выследила, что я землемеру от ее мачехи записки передавал. И от него к ней. Ну, вот. Всех троих нас поарестовали, восемь месяцев и сидел я в тюрьме. Землемера – оправдали и меня тоже, а Василису Александровну приговорили к церковному покаянию: согласились, что она ошиблась. Было мне в ту пору семнадцать лет.
