Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года
...Еще несколько дней занятия идут своим чередом, только я не разговариваю с малышами и не прикасаюсь к ним. Я сообщаю мистеру Риердону, что у меня, к несчастью, «опять эта мигрень», и посылаю Рыжика в город к мистеру Аберкромби с просьбой вернуть на несколько дней мои книги и программу. Все очень просто. Не о чем беспокоиться. Ах да, у меня есть еще одно дело.
– Будьте любезны, мне нужна палубная одноместная каюта первого класса на «Моноваи».
– Что, опять?
– В последний раз.
– Опять записывать ваше имя и фамилию?
– Анна Ошибка.
– Простите?
– Я сказала: Анна Ошибка.
– Вам придется пройти освидетельствование, мисс Ошибка.
– Весь этот год я только и делаю, что прохожу освидетельствование, – со смехом отвечаю я.
С этим покончено. Теперь нужно разделаться с домом, сдать на хранение мебель... что еще? Отвезти машину агенту по продаже, позаботиться о велосипеде Поля... С пианино придется расстаться, и еще надо подать официальное заявление об уходе... Человек обязан по крайней мере вести себя прилично, и почему, собственно, я должна вести себя неприлично, если сама во всем виновата...
Со спешкой тоже покончено. Незачем больше пересчитывать дни и часы, будто это драгоценные камни, отданные мне на сохранение. Моя работа окончена. С ошибками или без ошибок, но работа доведена до конца. Теперь можно раздавать дни и часы направо налево. Прежде чем заняться мебелью, я доставлю себе удовольствие и зайду в «Тип-Топ» выпить чашечку кофе. А потом выпью еще одну чашечку кофе перед встречей с агентом и, может быть, еще одну после встречи. Понятно? Я окончила свою работу.
Как сумела. Какая участь ей ни уготована.
«Хотя полжизни уж осталось позади», мои годы, растрачены не впустую, потому что сбылась «мечта моей юности – сложить башню из песен, башню с высоким парапетом». Не помешали мне ни «праздности соблазны, ни страсти, что нельзя смирить», ни «огорченья и заботы, ни горечь, что нельзя избыть». «Пусть до вершины еще далеко», я могу спокойно смотреть вниз на свое прошлое.
Я сложила башню из песен, башню с высоким парапетом.
Я сложила башню.
– Что это у нее с лицом? – спрашивает Мохи.
– А тебе какое дело? – защищает меня Рыжик.
– Никакое, она некрасивая! Она всегда была красивая, и вчера была. А сегодня некрасивая.
– Некрасивая? Почему?
– Потому что она вот здесь некрасивая. – Мохи показывает пальцем на мешки у меня под глазами.
– Нос... он стал длинный, – вглядывается в меня Севен.
– А волосы колечками, как в цирке, – вдруг замечает Блидин Хат. – Как у клоуна!
– Она совсем тощая, – добавляет Блоссом.
– И ноги тощие.
– И голова тощая.
– Потому что она лысая, вот почему!
– Ага, ага!
– У нее глаза, как у совы!
– Потому что она старая.
– Она не старая. Моя нэнни старая, а все равно красивая.
– У нее на костях ничего нет, как у призрака.
– Ага, ага! Это призрак, призрак!
– Ага... смотрите. Ничего нет, как у призрака.
– А рот, он очень большой.
– У нее лисьи зубы.
– У нее уши лопоухие.
– Точно. У нее ничего не осталось на костях, как у призрака. У мисс Вонтопоп.
– Она приходит к нам домой, когда темно!
– Мисс Воттот?
– Это все потому, что она не может говорить.
– Мисс Поппоф!
– Мисс Воронтокок!
– Эй, мисс Фоффопоп!
– Мит Воттот!
– Видите? Это потому, что она не может говорить, видите?
– Нет. Это потому, что она не может говорить.
– Ага, ага, это призрак.
На следующий день я не являюсь в школу, хотя наш повелитель-звонок звенит громче обычного и голоса детей призывают меня тоже громче обычного. Я встаю слишком поздно, моя одежда в беспорядке... если это может служить оправданием. И на следующий день я тоже не являюсь в школу, потому что накануне у меня был трудный вечер. А если это не может служить оправданием, я не являюсь потому, что не в силах вновь запрячься в колесницу жизни, пока не переступлю через унижение, разъедающее мою душу... А если и это не оправдание, то я не являюсь потому, что мне нужно подождать, пока в моей душе снова воскреснут великие заветы любви... и для меня, во всяком случае, это вполне достаточное оправдание.
Что касается того, другого письма из-за океана, которого мой почтовый ящик тщетно ждал столько лет... я вскрою его на пароходе. Сейчас с меня вполне достаточно письма из министерства. Если в этом заключается смысл получения писем.
Я сложила башню из песен – как сумела, и какая участь ей ни уготована...
Я просыпаюсь, как не просыпалась еще никогда – но все-таки по эту сторону могилы, – я просыпаюсь в середине следующего дня с чувством освобождения. Я встаю, глотаю несколько таблеток от головной боли и старательно одеваюсь. Потом беру лопату, своих близнецов – книги и программу, – иду в сад и под деревом, где обычно пила чай, рою яму, не отдавая себе отчета в присутствии Вайвини, которая пришла, как всегда, босиком, потому что, как всегда, почувствовала, что должна прийти. Я укладываю своих близнецов в две белые коробки, и, путаясь в высокой траве, мы с Вайвини проносим их сквозь строй скорбящих цветов и опускаем в яму. Я становлюсь в головах этой короткой могилы и причитаю так же искренне, как Нэнни, а Вайвини поет песню о долгом, долгом сне, о сне, который будет длиться вечно.
Потом мы старательно засыпаем могилу, и я кладу на нее нераспустившиеся бутоны дельфиниумов, которые когда-то наводили меня на мысль о мужчинах.
Мне нужно еще поговорить с директором, и тогда с делами будет покончено. Скоро я поплыву в другую страну, а потом буду работать в прачечной и плескаться с утра до вечера в мыльной пене. Но Вина останется здесь. Скоро мои плечи избавятся от этой ноши. Я так люблю воду. Журчание бегущей воды будет напоминать мне голоса детей, а пенные водовороты – их танцы. Я больше не буду страдать от пренебрежения и от шума, я перестану носиться под парусом мечты по бессмысленному и безрадостному морю жизни. Где потерпело кораблекрушение мое уважение к себе. И все, что мне было дорого...
– Я рад вновь видеть вас в школе, мадам, – говорит директор; он встает и предлагает мне свой стул.
Мистер Риердон что-то пишет на доске в своей древней классной комнате, предоставив новые классы другим. Когда бы я ни вернулась в школу, он всегда здесь.
– К сожалению, я старею, и мигрени становятся все мучительнее.
Мистер Риердон прячет улыбку.
Я повышаю голос:
– Над моими мигренями можно, конечно, смеяться. Но я отношусь к ним вполне серьезно. На самом деле я горжусь тем, что они достигают такой необычайной силы. Стоит теперь начаться мигрени, как у меня перед глазами вспыхивают разноцветные полосы.
– Садитесь. Нет! Пойдемте взглянем на новые классы. Они уже отделаны. Можете завтра приступить к занятиям в любом из них. А Ранги разместится в соседнем со старшей группой. Вы больше никогда не увидите старый сборный дом. Его увезут в другое место. Может быть, завтра же.
На новые домики стоит взглянуть! Совершенно невероятно, но снаружи они раскрашены во все цвета радуги. Голубые, желтые, светло-коричневые с темно-красными дверьми. Они похожи на домики, которые рисуют малыши. Можно подумать, что их нарисовали Мохи или Вики. Если не считать, что малыши обычно рисуют домики на ножках. У них нет ни малейшего сходства с теми строениями, которые я себе представляла, с той благопристойной, гигиеничной, внушающей почтение тюрьмой, которой я предпочитала сборный дом со всеми причудами его архитектуры. Они другие. Войти в один из них – все равно что войти в дом, нарисованный на мольберте нашего приготовительного класса. Все равно что войти в дом-мечту юной души. И моей, кстати, тоже. Эти домики похожи на те, что я рисую... рисовала, я хочу сказать... в Селахе. Огромный шаг вперед в развитии школьной строительной мысли.
– Архитектор сказал: «Мне нравится, и детям тоже, – объясняет мистер Риердон, – остальное не важно».
Только не для директора и не для меня.
А внутри! Ожившая страница из книжки с картинками. В каждом домике стена, обращенная на север, застеклена сверху донизу. Вдоль другой стены над низкой классной доской – деревянная планка сочного желтого цвета, выше – обои с детскими стихами и, что уж совсем невероятно, с ковбоями и индейцами. Ковбои и индейцы – поразительно! Высокие потолки, явное свидетельство расточительности, сияют всеми оттенками бледно-желтого цвета, опорные балки приятного лимонного тона. Вдоль одной из стен – низкие детские шкафчики с разноцветными дверцами. Будто их раскрашивали сами малыши. Как много доброты вложили в эти домики люди, которые сидят где-то далеко отсюда в своих безрадостных конторах. Не в первый раз я испытываю прилив гордости за успехи просвещения в Новой Зеландии.
– Мадам, вы только посмотрите, только посмотрите, как отделаны панели! Честное слово, эти парни знают свое дело.
