Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года
– Но мне нечего бояться! Посмотрите на этот отчет!
– Прошу вас, передайте письмо мне.
Я открываю рот и вновь закрываю.
– Передайте письмо мне и забудьте, что вы его получили.
Я вновь открываю рот и вновь не произношу ни звука.
– Пожалуйста, сделайте это ради меня. Прошу вас.
Все еще ни звука.
– Прошу вас.
– Но...
– Мадам, не задавайте никаких вопросов.
– Но!..
– Я прошу вас выполнить мою просьбу. Пожалуйста!
– Как я могу?..
– Пожалуйста!
– Но почему? – сопротивляюсь я. – Вы не имеете права без всяких объяснений требовать, чтобы женщина сделала нечто подобное! Неужели вы еще не научились обращаться с женщинами?
Несколько размашистых шагов, и директор уже у доски.
– Потому что, мадам, оценка в баллах – это нечто совершенно бессмысленное. Ни одно живое, ни одно мыслящее существо нельзя оценить в баллах. Сама эта идея – сущий вздор!
– Вы хотите сами вскрыть мое письмо?
– Я? С какой стати, я не собираюсь вскрывать даже свое!
– Но вам придется его вскрыть. Иначе вы не сможете просить о переводе на другую работу. Вы в состоянии возглавить школу в десять раз больше этой.
– Может быть, я в состоянии возглавить школу даже в двадцать раз больше этой, какая разница? Я уеду отсюда, когда сделаю все, что считаю нужным, и ни минутой раньше. А я считаю нужным, чтобы в этой школе учились белые дети, которые здесь живут. И каждый день проезжают мимо наших ворот. Они вправе учиться в этой школе. Это школа их округа. Родители белых детей постоянно беспокоятся из-за автобусов. Я белый. Когда будет достроен новый домик для двух приготовительных классов, когда наши вояки перестанут калечить телефонные трубки, взбираться на столбы высоковольтных линий, кататься на роликах по мосту, ездить на велосипедах по тротуарам и подвергать смертельной опасности тех, кто ходит по пешеходным дорожкам, из которых они выламывают плитки, тогда белые дети вернутся в эту школу. Я тоскую о белых детях, о детях моей расы.
Я молчу.
– Разве можно представить, сколько теряют белые из-за того, что их дети не посещают ваш класс! Если бы они знали, мимо чего проезжают!
Вздох. Я тоже тоскую о белых детях, о своих детях. Милые маленькие розово-белые комочки.
– Давайте сведем меня к сумме баллов! – возвращается директор к началу нашего разговора. – Давайте сведем вас – вашу своеобразную манеру преподавания, вашу энергию, вашу мягкость, вашу вспыльчивость и ваш вкус – давайте сведем все это к сумме баллов! Мадам. Я надеюсь, вы снизойдете к моей просьбе и вручите мне это письмо. Нераспечатанным.
– Я всегда выполняю повеления мужчин.
Радость, оказывается, тоже может обратиться в ношу, такую тяжелую, что я вынуждена переложить ее на плечи цветов. Вечером я сижу под деревом, где часто пью чай, и смотрю фильм, который идет позади моих глаз. Все посещения старшего инспектора: он появляется на пороге сборного домика и стоит, величественный, как тополь, благоразумно заложив руки за спину. Все напряженные диспуты с педагогами, которых он ко мне привозил. Тончайшие оттенки ощущений, вызванных его прикосновениями, когда он приглашал меня пойти пить чай или задерживал при встрече мою руку в своей; ощущения, вызванные нечаянным столкновением с его холодным неотступным взглядом. Кадры, полные нежности и теплоты: он сидит рядом со мной на низком стуле, а я держу па руках зареванного малыша; тревожные кадры: он придирчиво обсуждает мою программу; комические: я прошу его заправить рубашку. Идет фильм, подлинность которого не вызывает и тени сомнения.
– Я совершенно уверен, что этот человек наделен даром прозрения, – признаюсь я дельфиниумам.
– Прозрения, Анна! Разве можно так вольно обращаться с этим словом? Он женат! В Новой Зеландии женитьба не дается даром. Обычная плата – душевное отупение. Может ли молния прозрения ударить в женатого инспектора? Может ли, кстати, хоть один добропорядочный чиновник постигнуть смысл жизни? Постигнуть, что истинный смысл жизни – это возможность общения? Удел чиновников – посредственность. Они взращивают посредственность, питаются посредственностью, живут и процветают благодаря посредственности – каждый в отдельности, целыми семьями, профессиональными кланами, всей нацией.
– Я верю в «это существо».
– Анна! Ты совершаешь ошибку, нельзя жить любовью. Твои поступки, твои взгляды, твое отношение к работе – все искажено любовью. А ведь любовь вовсе не считается чем-то вполне почтенным, как ты знаешь. Инспектора не говорят вслух о любви. Потому что любовь мешает делу, не говоря уже о том, что она вносит путаницу в мысли. И страсть, конечно, тоже – в школе нет места для страсти. Разве что в кладовке. Ты должна жить в мире, который лежит перед тобой, а не в выдуманном мире позади твоих глаз! Тогда ты научишься видеть то, что происходит у тебя под носом!
– Но я для него не пустое место.
– Перестань, Анна, – говорят дельфиниумы. – Он слишком стар. Он слишком стар, чтобы возродиться весной! Какому-нибудь праздному поэту интересно все, что делается вокруг, но всем остальным мир представляется невообразимо плоским и скучным, как шутки глупого острослова. Мужчины пробуждаются для любви один раз за всю свою жизнь. Они поднимают тяжелые веки, смотрят и... вот, пожалуйста!.. радостно прочитав одну приятную для глаз страничку, захлопывают книгу.
Ничего подобного я не ожидала от дельфиниумов. Я поднимаюсь и ухожу к гераням, потому что красные огоньки их цветов притягивают меня пылкими изъявлениями любви. Герани знают все о «тугих крепких мускулах», о цепях, которые приковывают мужчин к женщинам.
– Смотри, как все вокруг наливается соком и радуется, – говорят герани. – Ищи эликсир жизни. Он дарит радость. Анна, твоя страсть юна. И совсем неопытна. Не говоря уже о твоем теле. А твое лицо еще совсем недавно было по-настоящему прекрасно, потому что его украшали счастье и дорогая косметика. Уголки твоих губ поникли от горя, но ты часто смеешься в классе, и они вновь приподнялись. Ищи эликсир жизни, он дарит радость.
А этот добропорядочный благовоспитанный инспектор... Ты, конечно, понимаешь, он ведь не сделает ни шагу дальше, он так и останется на пороге твоего сознания. Анна, он цельный уравновешенный человек. Мы даже позволим себе сказать – разумный человек. Ты же видишь, ему и в голову не приходит пожертвовать своей жизнью ради тебя. Как ты можешь терпеть подобную невежливость! Этот человек совершенно лишен чувства прекрасного!
Однажды после школы я подхожу к воротам и вижу, что в ящике лежит письмо. Я вынимаю его и замечаю под ним другое. Я беру его тоже, но, хотя на втором конверте иностранная марка и адрес написан знакомым мне почерком, я не вскрываю его. Потому что первое письмо – это официальное уведомление из Министерства просвещения.
Я бегу к дому, натыкаясь на деревья, и пробегаю через холл в кухню, где можно прожить эти минуты наедине с собой, вдали от любопытных глаз цветов. В этом чудесном конверте – сообщение о моей переаттестации. Какой огромный скачок, наконец-то я догоню своих сверстников и даже перегоню! Я снова займу достойное место среди учителей, среди людей, и коллеги будут с уважением прислушиваться к моим словам. Почтовый ящик у ворот всегда будет полон писем, а сад – людей. Я смогу даже прочесть курс лекций в педагогическом институте и убедить всех своих слушателей в необходимости ключевого словаря. И в этом более широком мире я сумею найти подобающую форму, чтобы рассказать о моей безграничной вере в старшего инспектора. Я перестану обращать внимание на то, что он не пытается использовать кладовку и поближе познакомиться с моим телом, я больше не буду обижаться, что он покидает меня и уезжает домой, к жене. Я хочу воплотить свою веру в другое существо, только воплотить свою веру. Только сорвать печать с ее рта. Конечно, мистер Аберкромби не видит во мне женщину... но... сейчас это уже безразлично.
Поток слез – свершилось, свершилось! – низвергается из моих глаз, поэтому я ничего не вижу, когда достаю письмо из конверта. Я насухо вытираю глаза и чуть отстраняю листок. Но когда я наконец понимаю смысл слов, на которые смотрю, у меня мелькает мысль, что слезы все-таки искажают буквы, потому что в письме сказано, что я не прошла переаттестацию.
Бережно и хладнокровно я вкладываю письмо назад в конверт. Оказывается, я его не разорвала. Я достаю из шкафа клей и вновь заклеиваю конверт. Поменьше клея, а то он не успеет просохнуть и директор догадается. Совсем немножко, только чтобы конверт не открылся. Я не могу сказать, что годами не прикасаюсь к бумаге и не в состоянии справиться с такой пустяковой задачей, как придать невинный вид какому-то конверту. Потом с помощью пудры я придаю невинный вид своему лицу, бегу в школу, с улыбкой бросаю письмо на стол директора, который, конечно, еще занят какими-то делами у себя в классе, и возвращаюсь домой.
