Дюла Ийеш - Избранное
Все это он рассказывал весьма бесстрастно: ему и в голову не приходило, что, скрываясь в лесу, он проявлял либо трусость — когда вербовали представители правительства Кошута[67], либо храбрость — когда рекрутировали императорские власти. Вербовщики враждующих армий ездили по деревням чуть ли не следом друг за другом, и положение труса-дезертира сменялось положением героя чуть не каждую неделю. Дедушка отсиживался в лесу не раздумывая, просто считал все это господским делом; он уже тогда отказался от попыток разбираться в такого рода вещах.
Это был трезвый человек, образец так называемого рассудительного венгра. Мысли свои он выражал с такой леденящей объективностью, что они превращались в почти осязаемые предметы, как, скажем, тарелка или дудка; в них нельзя было сомневаться, можно было только рассматривать. Он охотно мог беседовать хоть по нескольку часов кряду, однако слова человека, с которым он был не в ладах, отлетали от него как от стенки горох. Идеи он не воспринимал, только опыт. Замыслов или догадок у него не было, были одни переживания. Он ни в чем не соглашался с дедом по материнской линии, однако, совершив великое, истинное «предательство», возмутившее всю его семью, мог подолгу беседовать и с ним. Дело в том, что дед совершенно неожиданно стал на сторону нашей матери. Даже я помню, как в Небанде он в присутствии всей семьи, перед лицом своих многочисленных дочерей и снох спокойным голосом вдруг заявил, что все они, вместе взятые, не стоят одной нашей матери. Все так рты и разинули. Прошло десять лет, потребовалось десять лет внимательного наблюдения, прежде чем дед окончательно определил свое отношение к матери. Но уж тогда он не поленился пуститься в путь и, проскакав полдня, под вечер явился к нам. С той поры он каждую неделю навещал нас.
«Что стряслось с этим пастухом?» — проворчал отец матери, когда после первого посещения сват запылил по дороге, изо всех сил стараясь, чтобы его одноглазая серая кобылка бежала рысью хотя бы те минуты, что мы смотрели ему вслед. В каждом шаге небандцев дед по материнской линии подозревал какой-нибудь подвох. Когда же сват приехал во второй раз, он тоже пришел к нам, словно хотел присмотреть, чтобы тот не прикарманил чего. Так начиналась их дружба. Вскоре небандский дед решился и на другой шаг: посетил родителей своей снохи, переступил их порог. Но чаще всего они устраивались за домом в садике, значительную часть которого занимала пасека, обеспечившая деду существование позднее, когда он уже состарился и не мог служить. Гость стягивал с ног огромные сапожищи и получал шлепанцы. Завязывалась беседа. Порой к ним подлетала пчела и всякий раз, без исключения, кружила над нервно отмахивающимся гостем, словно почуяв в нем чужого. Хозяин снисходительно улыбался: пчелы никогда не жалили его. Он во всех отношениях чувствовал свое превосходство.
О чем они разговаривали? Овчар делал обстоятельнейший доклад о том, как хлопотно, например, истреблять у овец кишечных паразитов. А отец матери, ничуть не короче, рассказывал о жизни дюлаварских крестьян в пору его молодости. Вообще каждый рассказывал о таких вещах, в которых другой всю свою жизнь не видел ни малейшего проку. Но они внимательно слушали друг друга и даже задавали вопросы, если что-либо было недостаточно ясно. Иной раз невольно говорились и обидные для собеседника слова; например, гость, характеризуя кого-то, сказал: «Честный был человек, хотя и кальвинист». Хозяин-кальвинист кивал головой, и разговор продолжался как ни в чем не бывало.
А ведь именно религия была единственной областью, где иной раз сталкивались лбами. Но и здесь они умели разойтись мирно. Нередко приходилось высказывать друг другу весьма жесткие взгляды, но это всегда делалось спокойно, в безличной форме — так на переговорах двух враждующих сторон парламентеры высказывают лишь то, что им поручено, держа при себе свое личное мнение. Дедушка по отцу, например, стихийно считал страну собственностью католиков, к которой лишь в позднейшее время каким-то образом примазались реформаторы. Дедушка с материнской стороны высоко вскидывал брови: «Что такое?!» — и заводил кальвинистскую песню, в которой, как известно, примерно с таким же правом утверждается прямо противоположное. «А Кошут? А Петефи и Янош Арань, а Чаконаи, Бержени, Кёльчеи, Томпа, Йокаи, Кальман Тиса, Дежё Силади, Миклош Барта, да еще…» Как удары молота, сыпались на голову гостя имена, большинство из которых дед запомнил специально ради аргументации, тщательно выписав их из какого-то церковного календаря. Или все это не венгры? Да в этой стране всякий мало-мальски стоящий человек — протестант! Побежденный Небанд слушал хлопая ушами, он ничего не знал о перечисленных знаменитостях, но и тут подозревал подвох… Он отпивал сомнительной палинки, которую варил сам хозяин по рецепту журнала для пчеловодов из гвоздики, сока хрена и сбродившего меда; и от этой палинки с очень странным вкусом еще более терялся и искал другую тему для разговора.
«Вот когда я попал в Тоти…» — наугад вытягивал он из запутанного клубка памяти первую попавшуюся нитку и спасал положение — часа на два поле боя оставалось за ним.
На эти беседы в качестве слушателя допускался и я. Мой взгляд, как испуганная пичужка, перепархивал с одного лица на другое; общая судьба сделала эти два старых лица удивительно похожими. Я ждал, когда деды наконец схлестнутся и, как ангелы — воины веры, ради меня сразятся в духовной борьбе. Но мне недоставало смелости вмешаться в их разговор, подтолкнуть их на более решительную защиту своих позиций. Я смутно чувствовал, что нечто более важное связывает их и стоит над их религиозными разногласиями, над самим адом и раем. Однажды речь зашла о паломниках. «Нет, сват, не мужское это дело», — махнул рукой отец матери, и сват-изменник согласно закивал головой. Да, оба они были мужчинами.
Как все старики, они воскрешали в памяти отдаленное прошлое. Я постоянно торчал возле них и впитывал в себя их слова, так что рассказанные ими истории, всегда более яркие и более характерные, чем действительность, врезались мне в память прочнее, чем реальные события детства. Например, о том времени, когда через пусты прокладывалось полотно железной дороги Будапешт — Фиуме, я знаю столько забавных приключений, что долго мне казалось, будто все это произошло при мне. Пора молодости моих родителей, 90-е годы, теряется для меня в тумане, зато в периоде, предшествующем Компромиссу, я ориентируюсь довольно хорошо; не заблудился бы я и в Капошваре 60-х годов, куда небандский дед однажды пригнал на убой двадцать четыре барана и на полученные за перегон деньги гулял целую неделю в компании свинопасов из Укки… Вот почему я иной раз чувствую себя втрое старше, чем есть на самом деле.
5
Прошлое, конечно, всегда было лучше настоящего. Сначала я слушал стариков с восторгом, потом — с некоторым сомнением, с обычным для молодежи чувством собственного превосходства, потом — вновь соглашаясь с ними. Прошлое, о котором вспоминали они, действительно было лучше.
Ведь и в самом деле: сколько, например, рубах теперь у молодого батрака? В сундуке небандского деда, когда он женился, было шесть простых широких штанов и шесть отороченных бахромой, шесть рубах с широкими рукавами. Сверх того, было там две пары сапог, топорик из серебра да еще шуба, такая, что и сейчас была бы хороша, если б не сгорела вместе с колодезным журавлем, на котором висела, когда в него ударила молния. А как питаются сейчас жители пусты? Во времена деда женщины носили мужьям обед в поле в корзинах, таких тяжелых, что еле удерживали их на голове. В одиннадцать утра от батрацких домов в поле отправлялся целый караван женщин. Овчарки за версту чуяли аппетитный запах жаркого, приправленного красным перцем, струившийся среди тысячи полевых запахов. Тогда ведь все было. Рыба и та была. «Только бедных тогда не было». Нищий ездил в повозке. Не было еще керосина, потому что за него полагалось платить деньгами. Ну а денег и тогда не было.
Впрочем, откровенно говоря, не особенно-то в них и нуждались — такие были все господа! Деда такая жизнь вполне устраивала. «Вот оно какое было это крепостное право», — говорил он мечтательно, печальным покачиванием головы выражая скорбь по ушедшему времени, которое, по его счету, закончилось в 80-х годах. Все это сбивало меня с толку. Почему дед не радовался отмене крепостного права? «Да-а! Славное было время!»— вздыхал он и рассказывал про веселые зимы и лета, которые, как я, к великому своему удивлению, установил, приходились на годы жесточайшего национального гнета. «Разве вы не получили свободы, дедушка?» — спросил я. Дед удивленно уставился на меня. О завоевании свободы печати ему ничего не было известно. И даже отмена барщины, оброка и десятины мало его интересовала.
