Грубиянские годы: биография. Том I - Поль Жан

Вальт не вполне уловил на слух французские наименования этих букв, но понял, что речь идет о французском Камнефеце [20]; Шомакер, который на протяжении многих лет не составлял ни одного галльского диалога или письма (во-первых, потому что в них не обойтись без второго лица, а во-вторых, потому что первое лицо там тоже требуется, он же ничего в глагольных лицах не понимал), – этот кандидат Шомакер, благодаря купеческим договорам и разъездным торговым агентам, развил свои навыки подлинно французского почерка и правильного французского произношения до такого необыкновенного совершенства, какого, вероятно – кроме Хермеса и еще одного небезызвестного романиста – не достигал ни один из значимых, но незнатных авторов. И Вальт научился от учителя тому и другому.

– Превосходно! – воскликнул генерал, когда Вальт наконец переписал по памяти, на пробу, французский адрес с письма Вины Клотару. – Замечательно! Дело в том, что у меня хранится целый пакет французских писем, относящихся к одному предмету и собранных за время моих путешествий – писем от различных прежних и новых персон, – и я бы очень хотел, чтобы все они были переписаны в одну книгу, потому что иначе эти письма легко могут рассеяться. Если бы вы согласились ежедневно работать над такой книгой – она могла бы называться memoirs erotiques – по одному часу – здесь, в моем доме…

– Ваше Превосходительство, – пробормотал Вальт, сверкнув красноречивыми глазами, – поскольку относительно этого деликатнейшего предмета никакое «да» не может быть достаточно деликатным…

– Так вы не согласны? – перебил его генерал.

– О, еще как согласен! – ответил тот. – И готов приступить к делу в любую минуту.

– Я соберу все письма, – сказал Заблоцкий, – и в ближайшее время назначу час, когда вы будете заниматься копированием.

Затем Заблоцкий изобразил аристократический прощальный поклон, Вальт этого не заметил и долго ждал продолжения разговора, пока наконец – поскольку генерал отошел от него и стал смотреть в окно – не понял, что это и в самом деле было прощание (стремительность коего в голове нотариуса никак не увязывалась с теплотой предшествующей беседы). Теперь Вальту пришлось самому искать нечто такое, что было так же трудно найти, как прежде вход, а именно – выход из гладкостенного кабинета. Никто не намеревался показать ему путь. Вальт тихо гладил руками бесшовные обои, потому что стыдился спросить, как он сюда попал. По трем стенам прошелся он бугелем ладони, пока наконец, в одном углу, не наткнулся на золотое перекрестье запирающего дверь механизма. Он с радостью повернул его… и открылся стенной шкаф, в котором длинно и близко висело небесно-голубое концертное одеяние Вины. Вальт с изумлением заглянул в эту нишу и еще долго изумлялся бы, застыв перед ней, – но тут генерал, от чьего слуха не укрылось, как молодой человек гладил гладкие стены, наконец обернулся и застал Вальта заглядывающим в раскрытый шкаф. «Я хотел выйти», – смущенно пробормотал нотариус. «Тогда вам нужно сюда», – сказал Заблоцкий и открыл ту дверь, через которую это можно было осуществить.

Судьба, вероятно, намеренно дала Вальту на дорогу, на этот триумфальный возвратный путь, легкую краску стыда – чтобы немного приглушить то победное настроение, с каким он, чувствуя себя обвешанным почетными медалями и султанами из конских хвостов, так храбро маршировал по комнатам генеральского дома, что, очутившись на улице, сразу стал меряться взглядами с теми немногими, кто, как и он, пешком возвращался домой с какого-нибудь двора. Между тем Вальт в этот момент любил весь мир и менее всего был склонен скрывать от себя, как плохо живется несчастливцу, который, хоть и не виноват ни в чем, никогда не испытывает подобных возвышенных переживаний. Опираясь на сей пример, «мир» может оценить, в каком состоянии возвращается домой иной неимущий лейтенант, по воскресеньям вытягивающий шелковые ноги под столом этого самого двора, возвращается утром, в четверть пятого, с дешевым вином и шампанским безумием в голове, – оценить, какое у него самосознание, хочу я сказать; даже повстречав Юлия Цезаря собственной персоной, такой «местоблюститель» лишь спросит: «Эй, Юл, беспутная мушка, а тебя-то откуда несет?»

С нетерпеливейшим желанием – первым делом выложить на стол Вульта несколько беглых набросков сегодняшнего места коронации и триумфальной арки – Вальт постучал в дверь брата; однако она оказалась заперта, и на ней была выведенная мелом надпись: «Hodie non legitur».

№ 29. Грубозернистый свинцовый блеск

Дарение

Через несколько дней явился садовник Алкиноева сада – ибо таковым представлялся Вальту кучер Клотара – и пригласил его на виллу графа. Нотариус едва успел, в величайшей спешке, построить целую Филадельфию дружбы на одном из островов Дружбы и изготовить на токарном станке набор Лоренцовых табакерок – поскольку он воспринял приглашение как награду за возвращенное письмо, – но тут садовник райского сада, вновь поднявшись по лестнице, проговорил через дверную щель то, что забыл сказать: Вальту следует прихватить с собой всё, что нужно для запечатывания, поскольку ему предстоит работа нотариуса.

Тем не менее даже такое приглашение в любом случае лучше, чем ничего. Вальт, как нотариус, вошел в богатый загородный дом Клотара одновременно с фискалом Кноллем. Но когда он оглядел позолоченные корешки книг формата in-quarto, позолоченные плинтусы и всю эту роскошную жилую комнату, то собственное жилище графа отдалило его от нотариуса еще больше, чем прежде – чужие жилища, в которых нотариус с ним встречался. Клотар, не обращая внимания на новоприбывших, продолжил свой спор с церковным советником Гланцем, сторонником пошлой терпимости:

– Воля гораздо больше готовит почву для мнений, чем мнения – для воли; покажите мне жизнь какого-нибудь человека, и я вам скажу, по какой системе он живет. Веротерпимость включает в себя и терпимость к чужому поведению. Поэтому нет никого, кто был бы вполне терпимым: вот вы, например, не желаете терпеть нетерпимость.

Гланц выразил согласие с этой мыслью, просто потому, что граф так удачно описал его «я». Нотариус же – поскольку он в тот момент праздно стоял рядом – отважился на возражение:

– Но и вполне нетерпимого человека тоже нет: маленькие ошибки прощает каждый, даже не замечая этого. Правда, можно сказать, что ограниченный человек, подобно живущим в долине, видит только один путь; тогда как стоящий на горе обозревает сразу все пути.

– В центр ведет только один путь, из центра же – бессчетное множество, – сказал граф Гланцу. – Между тем не соизволите ли вы, господин нотариус, сесть к моему секретеру и написать обычное вступление к дарственному документу на имя фройляйн Вины Заблоцкой, составленному от моего имени? Меня зовут граф Ионатан фон Клотар.

Имена Ионатана и Вины, трепеща, слетели на грудь нотариуса, подобно двум лепесткам яблони. Он сел к столу и, преисполнившись радости, написал: «Довожу до сведения каждого в этом открытом письме, что я, граф Ионатан фон Клотар, сегодня, такого-то числа…» – Вальт спросил юриста, какого именно; «16-го», – ответил тот. Вальт из вежливости не взял новый лист бумаги, а долго выскабливал описку на старом. Выскабливая, он имел возможность слышать рассуждения тощего волосатого Кнолля по поводу брачных контрактов, и по сравнению с Кноллем красивый граф представлялся ему благородным Хуго Блэром в его юные годы – человеком, чьи отличающиеся возвышенной духовностью проповеди давно уже стали для нотариуса одновременно и крыльями, и небом. Любой контракт между Виной и Ионатаном – основанный на эгоистичном принципе do ut des – казался Вальту неприятной и противоречивой идеей, поскольку пакт можно заключить с дьяволом, но не с Богом. Он воспользовался тем, что сейчас просто изничтожает дату, как свободной секундой и сказал (если ему приходило в голову что-то правильное, он говорил так же смело, как, в других случаях, по-дурацки):