Жак Шардон - Эпиталама
— Ну вот, очень хорошо. Спасибо. Идите обедать.
Она села на стоящий возле пианино круглый табурет и оглядела гостиную.
Берта заметила, что под портретом господина Пакари теперь образовалась пустота, и поставила туда столик с синей вазой. «Пожалуй, этого маловато», — подумала она.
На новом месте мебель как бы обрела большее значение, и Берта увидела, до чего она некрасива. «Еще эта дурацкая огромная дверь! С такой дверью ничего нельзя сделать! До перестановки было лучше», — размышляла она, уходя из оставленной в беспорядке гостиной и направляясь в свою комнату.
Берта открыла шкаф и уронила коробочку со шпильками. Она села на кровать и вытряхнула содержимое коробки на покрывало. Она брала шпильки в руки, одну за другой, и раскладывала их по ячейкам в зависимости от размера, размышляя: «Все-таки мне нужна подруга. Я, конечно, очень люблю Алису, но она не замужем. Она не поймет меня; ей просто было бы интересно послушать. Одетта? Она бы мгновенно обнаружила, причем с радостью, что мое несчастье сродни ее собственному. А с другими женщинами нужно быть осторожной и, самое главное, не выносить сор из избы. Все они с самыми что ни на есть сердечными улыбками следят за тобой, нередко сами того не замечая. Жадно, чуть ли не со злорадством, ловят любое искреннее слово, любой, хоть мало-мальски грустный взгляд, находя в этом признание твоего поражения или даже позора».
Берта села за письменный стол, чтобы записать, каких шпилек ей не хватает. Листая свой блокнот, она обнаружила, что в этот день госпожа Руанар принимает гостей. Она выдвинула ящик до конца и стала собирать разбросанные марки.
Ей казалось, что она могла бы по-настоящему отдохнуть, лишь наводя весь день порядок в своей комнате, но нужно было нанести визит госпоже Руанар. Она встала, чтобы позвать Элизабет. Однако, немного постояв, почувствовала усталость и решила остаться дома. Она сняла платье и набросила на плечи кружевную накидку; потом открыла зеркальный шкаф, взяла из него шкатулку, вынула из нее все свои перчатки и рассортировала их, отобрав лучшие пары.
На столе оставалась одна чашка. Она машинально взяла и отнесла поднос в кухню, как это делала госпожа Дегуи, обычно расставлявшая все вещи по своим местам. Берта узнала эту бессознательно усвоенную ею материнскую привычку и подумала: «Бедная мама! Я часто мучила ее, а вот теперь сама становлюсь похожей на нее».
Берта не виделась с матерью уже несколько дней. «Вот возьму и схожу сегодня к ней», — подумала она, обещая себе, что пробудет у нее долго и будет с ней доброй, чтобы искупить свою прежнюю детскую черствость.
Она решила, что сначала пойдет к госпоже Руанар, а затем к Прому. «И еще я зайду к Вьелю за духами», — подумала она, просматривая свою записную книжку.
Встав перед зеркалом, она удивилась своей бледности. «Не изменилась ли я, не подурнела ли?» — сказала она себе, приближая лицо к зеркалу. Берта постаралась избавиться от привычного впечатления, попытавшись посмотреть на себя со стороны, как на случайно увиденную женщину. Одной рукой она опустила волосы на лоб, имитируя прическу, которая была у нее в прошлом году, и, слегка прикрыв веки, отступила назад, словно хотела вернуться в прошлое; она старалась поймать тот образ и то выражение, которые когда-то видела в этом зеркале.
Потом, уже сидя с серьезным лицом за туалетным столиком, провела по лицу кусочком влажной ваты.
— Принесите мне бежевые ботинки, — сказала она Элизабет, не оборачиваясь и продолжая стирать пудру со щек.
По-прежнему не сводя глаз с зеркала, обнаженными руками надела шляпу, поправила прядь волос, и так постепенно надевая на себя одну за другой детали своего туалета, вновь обретала уверенность в собственной красоте.
«Как же это так возможно, чтобы у госпожи Руанар был любовник? — думала она. — И муж при этом ничего не знал… Такая почтенная пожилая дама, такая гостиная у нее красивая!» Она вспоминала, с каким уважением у Катрфажей произносили: «Госпожа Руанар».
* * *— Я вижу, ты думаешь совсем не о том, что сейчас читаешь, — сказала Берта.
— Действительно, я думаю о смерти этого бедного Савио.
— Ты его знал раньше?
— Я познакомился с ним еще в лицее. Ты видела его у Бланшменов. В тот день я еще сказал ему: «Будьте осторожны, эти машины очень опасны». Он считал себя осторожным человеком… Все дело в том, что он не думал о смерти.
Альбер встал и подошел к книжному шкафу.
— Я хотел бы найти одну фразу у Шопенгауэра… Она мне очень нравится… А, вот она, — сказал он, усаживаясь в кресло, и, раскрыв книгу на нужной странице, прочел: «Посмотрите на свою собаку, когда она сидит перед вами, спокойная и веселая! Тысячи собак должны были умереть, чтобы эта могла жить. Но смерть этих тысяч никак не повредила идее самого вида. Вот почему в этой собаке столько жизни, столько силы, что кажется, будто она живет на свете свой первый день и что ее последний день никогда не наступит, и кажется, что в ее глазах блестит то вечное начало, которое заключено в ней самой. То, что умерло, не является собакой; это ее тень, ее образ, такой, каким постигает его наш подвластный условиям времени способ познания».
Помолчав, Альбер положил том себе на колени и сказал:
— Итак, мы должны довольствоваться этим. И что тогда значит — умереть?
Он откинул голову на спинку кресла, закрыл глаза и сказал:
— Забыть.
— Замолчи! — сказала Берта и закрыла ладонями глаза Альбера, чтобы прогнать это ужасное видение. — Господи! Если бы это случилось! Я бы просто умерла! Ты же моя жизнь!
Почти опустившись на колени, она наклонилась к Альберу и прижалась к его рукам, плечу, как бы желая удостовериться в том, что он здесь.
— Мы же так тесно связаны друг с другом! Если бы ты вдруг умер, я просто-напросто не смогла бы больше дышать. Я умерла бы не от тоски. Я просто перестала бы думать, перестала бы существовать.
Она сжимала ладони Альбера в своих руках, глядя на него горячим и взволнованным взглядом.
— Все-таки странно… Мы так тесно переплелись с тобой, что я не смогла бы жить без тебя, и тем не менее иногда мне кажется, что я никогда по-настоящему не обнимала тебя. Никогда по-настоящему не смотрела в твои глаза. День проходит. Думаешь о том, что надо оплатить какой-то счет, что не успеваешь написать письмо, потом куда-нибудь идешь. А ведь иногда стоило бы остановиться… Почувствовать, что любишь, сказать это. Сказать слова, предназначенные только для нас двоих и больше ни для кого, слова, в которых заключена вся любовь, в которых сердце изливает себя целиком и связывает людей друг с другом больше, чем сама жизнь. А без этого начинаешь сомневаться. Мы живем так, будто мы люди, не любящие друг друга. Я вот даже не уверена, счастлив ты или нет. Нет! Ты не счастлив! Ты бы не мог говорить мне так о своей смерти! Понимаешь, если бы ты умер, эта мысль осталась бы со мной, мучила бы меня. Я бы говорила себе: «Я так и не сделала его счастливым».
— Я говорю тебе о моей смерти, — сказал Альбер, опустив глаза, — а ты думаешь только о себе, о моей любви к тебе.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Да ничего.
— Куда ты пошел? Подожди. Мы же с тобой сейчас будем пить чай. Неужели ты не можешь побыть со мной хотя бы в воскресенье?
Альбер сел; Берта придвинула кресло и продолжала:
— Я думала… сегодня утром мне вспомнилась одна мысль Одетты; мне кажется, что мы живем с тобой как-то обособленно, что мы отделены друг от друга, потому что у нас слишком разные интересы. У тебя есть твоя работа, работа очень увлекательная; я тебе это не в упрек говорю, но все-таки почему женщину постоянно держат на расстоянии от всех тех обычных мужских дел, от всего того, что заполняет время мужчины, его мысли, его зрение? Да, когда ты смотришь на меня, я вижу в твоих глазах тень неизвестных мне забот. Расскажи мне о своей работе…
— Работа у меня весьма своеобразная, — поморщившись, сказал Альбер. — Чтобы заинтересоваться ею, нужно быть мужчиной, несчастным, отупевшим от работы мужчиной.
— То, что интересно тебе, никогда не будет скучным для меня. Нет никакой необходимости рассказывать мне обо всех своих процессах, но многое я вполне могла бы понять. Я уверена, что иногда смогла бы даже помочь тебе. Женщины часто мыслят более здраво, чем мужчины, отличаются большей интуицией. Это заблуждение, что они легкомысленны.
Берта замолчала, когда в гостиную вошел Юго, держа в руках поднос, который он мягко и торжественно поставил на стол.
Потом продолжила:
— Женщине оставляют только домашнее хозяйство, визиты и наряды. И получается, что каждый живет в своем замкнутом, недоступном для другого мире.
— Так ты думаешь, что мне безумно интересна моя работа! — воскликнул Альбер. — Позволь мне забыть о ней. Право же, — произнес он и выпрямился в своем кресле, чтобы взять чашку, поданную ему Бертой. — Давай лучше не будем портить наше чаепитие напоминаниями о юриспруденции.
