Жак Шардон - Эпиталама
— Прежде всего я должен заметить, что если ты здесь задыхаешься, то это не моя вина. Я предлагал тебе всевозможные развлечения. Плохо, когда человек живет, целиком сосредоточившись на самом себе. Я часто тебе об этом говорил. А что касается госпожи Ламорлетт, то она может смеяться сколько угодно. Дело здесь не в веселье и даже не в счастье. Неужели ты думаешь, что человек, имеющий хоть немного мозгов, способен быть беспечным, как птичка? Отвечаю тебе: нет, не способен.
— А что он дает тебе, этот твой великий критический склад ума? Ты против того, чтобы женщина думала о своем счастье? А о чем еще ей тогда думать?
— Ну конечно! Все требуют от жизни прежде всего счастья! Она просто обязана нам его дать. Могу предположить, что она обязана предоставлять его всем в соответствии с мечтами каждого, какими бы глупыми они у него ни были. Но только не надо потом удивляться, что жизнь, когда к ней подходят с такими нелепостями в голове, неизбежно разочаровывает!
— Ну вот! Ты опять выходишь из себя! Опыта рассуждений тебе не занимать. Голос у тебя громкий. Ты можешь доказать мне все, что только захочешь. Мне никогда и ни в чем не удается тебя убедить, потому что я — твоя жена! Ты даже не даешь мне слова сказать… О! Вот если бы кто-то из твоих друзей возражал тебе вместо меня, с каким бы тактом ты его слушал! Когда ты разговариваешь с другими, то нет более терпеливого, более мягкого и более обходительного собеседника, чем ты. А я, я всегда неправа; стоит мне возразить тебе, как ты тут же стремишься уничтожить меня. Ты не отвечаешь мне искренне; ты рубишь сплеча, причем властно и с ожесточением.
— Нет, — сказал Альбер, понизив голос, — выслушай меня.
Он сел рядом с Бертой.
— Поверь, я искренне говорю тебе то, что думаю. Я знаю, что очень часто мы принимаем за сложившееся мнение наши мимолетные мысли, которые мы высказываем, желая восторжествовать над собеседником, очаровать его или ранить… На наши суждения влияют и обида, и тщеславие, и уязвленное самолюбие. За столкновением взглядов стоит столкновение темпераментов. Нередко я не могу разобраться, какая же мысль среди других, так сильно влияющих на тебя, принадлежит именно мне. И что же! Когда я говорю с тобой или, скорее, когда я говорю сам с собой в твоем присутствии, я чувствую, как мой дух освобождается от всего неясного, расплывчатого; он успокаивается и просветляется до самых глубин, до самых прочных основ. Благодаря тебе я нахожу самого себя.
Он посмотрел на Берту и сказал с нежностью в голосе:
— Ты можешь мне верить.
Помолчав, он продолжал:
— Мы говорили о Шарлотте. Тебе кажется, что я хочу сделать твоим уделом скуку. Что я запрещаю тебе… Вовсе нет, ничего я не запрещаю. Просто я говорю, что потребность в истинном бытии, идущая от ума и сердца, и определенная внутренняя деликатность заставляют нас отталкивать от себя всякую пошлость, всякую посредственность, любую ложь, даже ложь, проистекающую от иллюзий. Это естественное движение здоровой и тонкой натуры, которой хорошо дышится на свежем воздухе. Помню, когда-то Мориссе рассказывал нам о своих методах работы. Свой стиль он держал в строгих рамках, что ужасно удивляло моих родителей, и употреблял только слова, имевшиеся в его старом словаре. Моя мать, помнится, говорила ему: «Вы же душите свой талант». И что же? Он был прав, этот человек со старым словарем. Оказалось, мы считали бессмысленными оковами то, что являлось потребностью творческого инстинкта, и он с радостью шел ей навстречу. Привнося дополнительные трудности, удваивая усилия, он добавлял своему творению жизненной силы. Он не чувствовал гнета правил, зато видел подлинное совершенство результата своего труда. Мне кажется, что то, что называют благом…
Склонившись над своим вышиванием, Берта думала: «Он рассказывает мне все это потому, что его раздражают мои встречи с Шарлоттой».
Альбер раскрыл свою книгу на отмеченной закладкой странице. Пробежал глазами несколько строчек и заметил, что читает невнимательно. Перечел отрывок еще раз, изо всех сил стараясь сосредоточиться, но, поскольку за два дня он забыл содержание предыдущей страницы, ему пришлось вернуться еще дальше назад.
— Когда ты размышляешь вот так над своей книгой, почему бы тебе не думать вслух? Получилось бы, что мы читаем вместе.
— Мои размышления очень трудно сформулировать, — сказал Альбер, положив том на колени и с удовольствием прерывая нудное чтение. — Вне книги они бы не имели почти никакого смысла. Это довольно трудное чтение; тебе не хватало бы в нем знания некоторых философских категорий.
— Слышишь, звонят, — сказала Берта, спуская ноги со скамеечки.
Альбер взглянул на часы.
— Это Ансена, — сказал он.
Ансена сел в кресло, стоявшее рядом с Бертой, словно по рассеянности, но почти тут же вскочил и пересел на стул, стоявший возле стола.
— У вас есть какие-нибудь новости о Кастанье? — спросил он.
— Новости плохие, — ответил Альбер. — Не очень это легкое дело — мирить людей. Она не отступается от мужа, а он, как мне кажется, хотел бы сохранить и ту, и другую. Сначала временный разрыв, затем восторженное воссоединение и множество сцен. Никогда бы не предположил столько страсти в такой спокойной девушке.
— У меня тоже было такое чувство, — сказал Ансена, прикоснувшись к лежавшей на столе книге.
Он раскрыл книгу и сказал с горечью и даже с какой-то злостью:
— И он, и она были неплохими людьми. А семейная жизнь превратила их в двух чудовищ.
У него был отсутствующий вид, и казалось, что он размышляет обо всем подряд, что попадалось ему на глаза. Помолчав, Ансена сказал:
— Эта твоя книжка очень утомительна и бесполезна.
— Я знаю, ты предпочитаешь более утешительные идеи, — сказал Альбер, вставая. — Но я считаю, что они уж слишком утешительны, слишком приспособлены к нашим нуждам, слишком полезны для того, чтобы я мог их принять в той сфере, что находится неизмеримо выше нас.
— Люди ошибаются, когда говорят об утешении в религии, — сказал Ансена.
Он медленно добавил, понизив голос:
— Скорее нужно говорить: в ужасных христианских истинах.
Затем, обращаясь к самому себе, все так же неторопливо уставившись в одну точку, неожиданно осунувшись и помрачнев, он повторил:
— Если, конечно, это вообще истины.
Когда Альбер беседовал с Ансена на такие темы, он чувствовал, как его убеждения, доселе весьма неопределенные, столкнувшись с аргументами Ансена, крепли и обретали вдруг непоколебимую уверенность. Но сегодня вечером он торопился поскорее закончить разговор и поэтому сказал небрежно, глядя на часы за креслом Ансена:
— Вот ты говоришь — истина. А разве на самом деле речь идет об истине, даже для тебя? Это скорее просто волеизъявление.
— Ладно, допустим, ты веришь в жизнь, — сказал Ансена, не поворачивая головы в сторону Альбера. — Вернемся к этой теме лет через пять-шесть. В один прекрасный день то, что нравится тебе сейчас, больше не будет тебя интересовать, а люди тебе прискучат. Затем наступит другой день, когда тебе покажется, что твое прошлое и твоя жалкая любовь к жизни вообще никогда и не существовали. Со всех сторон тебя окружит небытие, и на смертном одре тебе, возможно, придется осознать, каким обманом было твое существование. Так вот! Если и есть такая идея, которая не утрачивает своей сути и не исчезает на этом переходе от жизни к смерти, то только она одна-единственная и важна в человеке, причем уже с этой вот минуты.
Он заметил Берту, тихо взявшую стакан с подноса, и улыбнулся, глядя на нее, как бы извиняясь за столь серьезный разговор; однако, когда она ставила стакан возле него, она выглядела очень сосредоточенной и, казалось, полностью была поглощена их беседой.
— Ансена — симпатичный человек, — сказала Берта, задумчиво остановившись посреди спальни.
Альбер закрыл окно, упал в шезлонг и вытянулся в нем, закрыв глаза.
Берта перед зеркалом распускала волосы; машинально, как она делала каждый вечер перед сном, Берта протянула руку к металлической вазочке, и в нее одна за другой со звоном полетели шпильки. Вдруг она пристально посмотрела в глаза своему отражению и словно сквозь какой-то туманный вихрь увидела себя одновременно ребенком и старухой.
— Знаешь, бывает, вдруг задумаешься о жизни, и так закружится голова, — сказала она, обратив к Альберу лицо, обрамленное распущенными волосами, которые придавали странное детское выражение ее уже вполне определившимся чертам.
Альбер выпрямился в шезлонге и, нагнувшись, принялся расшнуровывать туфли.
— Вот ты, ты никогда не думаешь о жизни, — сказала Берта. — Я хочу сказать, о ее глубинах, о смерти. Мужчины называют жизнью все то, что заполняет их день: дела, слова. Если бы ты знал, какими пустяками занят день женщины!
