Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл. Новые письма
Короче, добираюсь я благополучно до Подола, до Нижнего Вала, расплачиваюсь, как полагается, с извозчиком и начинаю осматриваться — куда меня занесло? Тьма кромешная. Фонарей нету, зарежут — и не пикнешь. Ощупываю стены, карабкаюсь по скользким ступенькам — едва нахожу приют моего друга, учителя, знатока святого языка! Дворец, по правде говоря, не так чтобы очень, Бродский, скажу тебе, живет много лучше, но зато сам он, мой друг то есть, как меня увидел — ну что тебе сказать, — как будто отец покойный с того света к нему спустился! Забросил все дела и давай со мной обниматься да целоваться, будто мы с ним много лет не виделись! Шолом-алейхем! Алейхем-шолом! Добро пожаловать в гости! Как вы тут оказались? Как поживаете, реб Менахем-Мендл? А вы как поживаете?.. Эх, как поживаем! Несладко, говорит, поживаем! Туда-сюда, разговорились, и как раз на простом еврейском наречии, без всяких фокусов и новомодных затей… Спрашиваю его между прочим: как это случилось, что он отставил в сторону святой язык? Машет рукой: «Эх, кто сейчас о таких вещах думает? Не до того, — говорит он, — сейчас, теперь у нас — Бейлис и только Бейлис!»
Короче, слушаю от него историю за историей, и все о нем, о Бейлисе то есть, такие истории, что волосы дыбом встают! И разговариваем мы с ним без умолку, и перебираем все процессы, что бывали до сего дня в связи с кровавым наветом, и спрашиваем мы один другого: как же так? Хоть караул кричи! Где это слыхано? Где мы находимся? В какие времена живем? Время между тем бежит, потихоньку, и ночь наступила, наелись мы бедами вдоволь. Хватит, говорит он, надрывать сердце, надо что-нибудь и на зуб положить. Идите, реб Менахем-Мендл, умойте руки[532]. И мы с ним, как полагается, умыли руки, уселись и перекусили — трапеза была не так чтобы очень, у Бродского, скажу тебе, получше едят, — и снова принялись разговаривать, и снова о Бейлисе, и снова о кровавом навете — уже голова кругом идет, в глазах рябит. Нужно, говорит он, и поспать немного, как вы, реб Менахем-Мендл, считаете? Говорю я: «Сделайте удовольствие». Но легко сказать «поспать», когда есть где, а у него, у моего друга то есть, всего-то-навсего его собственный диванчик с одной подушкой. Берет он и уступает мне диванчик с подушкой и говорит: «Вот, — говорит он, — вам диванчик, раздевайтесь, реб Менахем-Мендл, да прилягте». Говорю я: «Ну а вы?» Говорит он: «Ох, обо мне не беспокойтесь, я уж как-нибудь…» Говорю я: «Нет, на диванчик прилягте вы, а я уж как-нибудь…» Короче, он — мне, я — ему, диванчик туда, диванчик сюда — слышим в соседнем доме шум, и шум такой знакомый, бессонной ночью попахивает… Я уж в этих делах, слава Богу, человек опытный, у меня слух хороший… Обращаюсь к нему: «Сдается мне, что это облава»[533]. Говорит он: «И мне…» Говорю я: «Что делать? Прятаться нужно!» Говорит он: «И я так думаю». А сам ни жив ни мертв, и говорим мы с ним тихо-тихо, чтобы не услышали. «Где, — говорю я, — можно спрятаться?» Говорит он: «С этим заминки не будет. У меня, слава Богу, есть где. Имеются, — говорит он, — и чердак, и погреб. Вы что предпочитаете?» Говорю я: «Мне все едино. Лишь бы, — говорю, — в канун праздника не прогуляться по этапу до Касриловки[534], избави Бог…» — «Знаете что, — говорит он, — к чему нам обоим рисковать в одном месте? Наоборот, давайте сделаем, как в Писании о праотце Иакове сказано: „Если нападет на один стан и побьет его, то стан оставшийся будет спасен“[535]. Если, — говорит он, — схватят одного из нас на чердаке, так хоть второй останется, который в подвале. Или наоборот, если сцапают одного из нас в подвале, останется тот, который на чердаке. Как вам, — говорит он, — эта мысль нравится?» — «Мысль, — говорю я, — замечательная, но нам бы побыстрее, выражаясь вашим ученым языком, перейти от слов к делу…»
Короче, провели мы всю ночь в страхе и тревоге, дай Бог, чтобы такая ночь больше не повторилась! Еле до рассвета дожили, а как рассвело, хватаю я свои пожитки и хочу уходить, так он, мой друг то есть, меня не пускает и обращается ко мне на святом языке: «Муж богобоязненный и мягкосердый, куда это вы сорвались? Поверьте мне, — говорит он, — это все ерунда. Я уже тут скоро полгода как живу, — говорит он, — так за все это время на этой улице было не более трех-четырех таких облав. Поверьте мне, не так велика опасность, как мы сами паникуем. Одно только плохо, — говорит он, — ночью, во время облавы, так перепугаешься — невесть что себе представляешь, а утром, как благополучно все пережил, — все хихоньки да хаханьки!..» Такие вот разговоры ведет он, мой друг то есть, со мной, заболтать меня хочет. Но я не поддаюсь. Сказал ему твердо, раз и навсегда: пускай он мне золота хоть до потолка насыплет, а я, дескать, ночевать у него все равно не буду! Короче, распрощались мы, и пустился я прямиком в Слободку, которая относится к Черниговской губернии. А в Черниговской губернии евреи могут селиться повсюду свободно, кроме деревень, и там я снял себе квартиру с пропитанием и уселся писать тебе письмо, а как только я это письмо закончу, так сразу же двинусь в город, в Егупец то есть, — днем там можно находиться сколько угодно — и прежде всего там где-нибудь встречусь с кем-нибудь из нашей редакции. Они — почти вся редакция — нынче в Егупце. И поскольку у меня нет времени — все тут заняты Бейлисом, и я среди прочих, — то буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Бог счастья, успеха и удачи. Будь здорова, поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями
от меня, твоего супруга
Менахем-Мендла
(№ 238, 31.10.1913)
45. Менахем-Мендл из Егупца — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку.
Письмо двадцать девятое[536]
Пер. А. Френкель
Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!
Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!
Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что я уже житель Василькова[537]. Ты спросишь, чем мне этот Васильков так приглянулся? Скучать по нему сильно, должен тебе сказать, я не скучал, но ведь когда другого выхода нет, то, как говорит твоя мама: «Не вышло над, попробуй под…» Вот послушай, прямо удивительно, что с человеком может случиться! Натерпевшись страхов в ту первую ночь в Егупце у моего доброго друга, знатока святого языка, после облавы, которая была на Подоле, я полагал, раз я теперь живу в Слободке, а Слободка — это Черниговская губерния, значит, — кончено дело, я избавлен от правожительства, от облав, от тревог, от несчастий, можно день-деньской околачиваться в Егупце, а по ночам — в Слободку, вот как ловко устроился… И что же делает Господь? Говорит Он: «Нет! Нечего умничать!» Ежели пророку Ионе суждены были несчастья, так они его и на корабле посреди моря настигли. Так и со мной случилось. Представь себе, я и одного раза в Слободке не переночевал, осмотреться толком не успел — ага, вот уже и погром! Ну, то есть не то чтобы погром, до погрома дело не дошло, но — почти погром. Подвыпила, значит, какая-то компания, говорят, студентишки, как раз из Егупца, заявились они к нам в Слободку и давай пугать здешних евреев — так, мол, и так! Ваш Бейлис! Мы вам покажем! И подбираются уже к еврейским лавчонкам да еврейским домишкам. Едва-едва не начался погром по полной программе, но сотворил Всевышний чудо, нагрянула из Егупца полиция, разогнала народ, пару-тройку пареньков из той компании забрали в кутузку, и стало тихо… Но все перепугались так, что страшно даже подумать о том, чтобы раздеться и лечь спать. И я решил: Бейлис Бейлисом, но на что тебе, Менахем-Мендл, эти страхи да тревоги? Легче, что ли, станет Бейлису из Егупца, ежели в Слободке Менахем-Мендл из Касриловки получит камнем по башке? Едва дождавшись рассвета, я уехал в Егупец, но ни с кем там не повидался, а прямиком на вокзал и взял билет до Василькова. Васильков тоже недалеко от Егупца, почти как Слободка, езды поездом, может, на час всего больше, но коли нужно, так проедешь лишний час, что с того? Тем временем утренний поезд я пропустил, так как ненадолго задержался на Крещатике, а потому болтаюсь сейчас тут, в Егупце то есть, на вокзале, но к обеду рассчитываю, с Божьей помощью, быть уже в Василькове и поселиться там до тех пор, пока дело Бейлиса не кончится, а уж как это дело кончится, отпрошусь в редакции на недельку и поеду наконец домой, к тебе, дорогая моя супруга, и к детишкам, чтоб они были здоровы, повидаться и рассказать обо всем в радости и веселье. Пока же я в полном смятении, еще ничего не сделал, даже не повидался ни с кем из редакции. А где я мог их видеть, коли все они где-то там, где Бейлиса судят, а я ношусь со своими правами, ищу себе пристанище и никак не могу найти! Вот ежели, с Божьей помощью, стану я Васильковским обитателем, поселюсь в Василькове то есть, тогда возьмусь за работу. Пока же сижу на вокзале и чувствую себя не в своей тарелке, но голова полным-полнехонька — комбинации, комбинации, комбинации! А главная комбинация у меня как раз для него, для Бейлиса то есть, — план, чем ему заняться, дай-то Бог, после процесса. Хочу, понимаешь ли, во-первых, чтобы сам Бейлис-бедолага вздохнул немного свободней, получил хоть какое-то возмещение за почти два с половиной года в узилище да за все те ужасные страдания, что он и сейчас еще претерпевает, сидя на этой самой скамейке[538]. А во-вторых, пусть мир увидит этого «убийцу», который поставляет евреям всего света кровь на Пейсах… Короче, план мой таков. Как только закончится процесс, нужно ему, Бейлису то есть, побыть не более двух-трех дней дома, с женой и детьми, перевести дух, а затем немедленно собраться и отправиться в поездку по всему свету, прежде всего в Америку[539] — это же золотое дно! Говорят, что в Америке уже, слава Богу, два миллиона евреев[540], а я американских евреев знаю. Американский еврей не пожалеет кводера[541] (а кводер у них — это как у нас полтинник), чтобы взглянуть на Бейлиса. Ничего больше, только взглянуть. Скажем, из двух миллионов евреев придет на него взглянуть только половина, так и то имеем миллион кводеров — не меньше полумиллиона рублей на наши деньги. Ладно, прощения просим, отбрасываю от этой половины еще половину, к тому же есть ведь и издержки: путевые расходы, зал снять, музыка, буфет, прочее подобное — все денег стоит, — я все эти расходы заранее учел, все подсчитал и уверяю тебя, после вычета издержек двести тысяч гарантировано! Есть, правда, одна закавыка — нужно немного наличности на первоначальные расходы. Но это ерунда! За этим дело не станет. Найдутся охотники выложить сколько надо. Отбоя от них не будет. Дал бы только Бог дожить нам всем до того, чтобы увидеть Бейлиса на свободе! Об этом сейчас все наши помыслы. Ни о чем другом сейчас не слышно. Ни о чем другом сейчас не говорят, только о Бейлисе. Я пробегал мимо биржи по Крещатику, сунулся к Семадени, где когда-то, не нынче будь помянуто, проводил дни и ночи. Выпил чашечку кофе, присмотрелся и не узнал знакомого места! Где биржа? Что Семадени? Руины! Крутятся по-прежнему несколько знакомых маклеров, но хмурые, подавленные, не видно, чтобы они собирались, как в старое доброе время, поговорить за столиком. Не слышно, чтобы смеялись. Не до смеха им, похоже. Схватит иной из них газету, забьется в угол, уткнется носом в газетную страницу и читает о Бейлисе и о процессе. Больше того. Углядел я городового, из тех, что стоят на Крещатике и следят, чтобы евреи не отирались возле банков и контор, так и этот городовой тоже читает газету. Захотелось мне тайком подсмотреть — что это там городовой читает? Тоже о нашем процессе? О нашем Бейлисе? Сунул я нос в его газету — и точно, вижу, напечатано крупными буквами: «Дело Бейлис!» История эта мне едва боком не вышла. Выпучил на меня городовой свои глазища — у меня душа в пятки! Что мне, к примеру, делать, ежели он меня спросит: «Пачпорт?» Однако я его поумнее буду. Беру да заскакиваю в Волжско-Камский банк[542], размениваю в кассе десятирублевку, сижу там недолго, ведь в банке всякий имеет право сидеть сколько вздумается, потом пулей выскакиваю из банка, беру извозчика и — «Пошел на вокзал!». А там кто мне указ? На вокзале я ведь пассажир, как все пассажиры, можно просто так болтаться, можно чай пить, можно засесть письмо писать, захочу — и никто мне запретить не может! Сейчас пишу тебе это письмо, но скоро пора садиться в поезд и ехать в Васильков. Но поскольку сейчас у меня нет времени — уже дали первый звонок, — буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Бог счастья, успеха и удачи. Будь здорова, поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями
