Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл. Новые письма
К чему я это тебе все рассказываю? К тому, чтобы ты хотя бы ради этих дней плача вспомнил, что у тебя где-то есть дом и в том доме у тебя есть жена, до ста двадцати лет, с детьми, чтобы они были здоровы, а как вспомнишь, так сделаешь свое странствие чуть-чуть короче, чтобы поскорее приехать домой, где тебя так ждут. Почти весь город ждет!.. Но мне что-то не верится, слышишь, Мендл, что ты вот так вот возьмешь и поедешь домой! Как же не найтись по дороге семнадцати придуркам, которые восемнадцать раз не задурили бы тебе голову своими бреднями и своими проектами, книжками с «Лехо дойди», прошлогодним снегом, ярмаркой на небе![521] Пусть тебе, Мендл, говорят про меня, что я местечковая баба и все что хочешь, но у меня в голове не укладывается, почему ты все откладываешь свои затеи со всеми своими золотыми проектами про то, как взять в аренду Землю Израиля. Одно из двух, если тебе есть что сказать — скажи! Что ты, ждешь особого приглашения, что ли? Во-первых, дело сделаешь. Во-вторых, скажу тебе по правде, что мне что-то не верится, что эти твои умники, синисты, которые собрались в Вене на гонгрес, так уж готовы пожертвовать собой ради Земли Израиля, как ты об этом говоришь. Ясное дело, если кто-то так любит Землю Израиля, так он едет в Землю Израиля, а не в Вену. Как говорит мама: «Кто хочет есть, не поет змирес[522], а кто поет змирес, значит, сыт…» Лучше бы они приехали сюда, устроили бы свой гонгрес в Касриловке, так нам бы перепало хоть несколько рубликов из тех, которые вы привезли туда, чтобы сделать доброе дело для немцев, которые, по мне, так не стоят и моих старых башмаков, что валяются на чердаке! Вы там транжирите деньги, пока здесь у несчастных людей не на что праздник справить — на Пейсах хоть собрали беднякам денег на мацу, а на дни трепета и вовсе ничего нет! — если бы твои синисты об этом хоть на минутку задумались, от стыда бы закопались в землю на девять локтей! Но что для тебя, с позволения сказать, значат мои слова, когда ты на коне, проводишь время среди таких больших людей, которым даже не пристало говорить по-еврейски с евреями! Хотелось бы мне только знать, кто таков этот Шишкин[523], о котором ты пишешь, что он никому не дает и слова сказать по-еврейски? И откуда у нас, у евреев, скажи мне на милость, берутся такие злодеи? Сдается мне, что даже от гоев, не рядом будь помянуты, не слышали мы о таком гонении, чтобы нам нельзя было между собой говорить на своем языке! И кто таков этот Письменик[524], которого ты так боишься? Благословенны будь его руки, если Бог надоумит его, чтобы он вас всех как следует отлупил, и вы бы там перестали оказывать друг другу почести, как во время гакофес[525], и назначать друг друга президентами, а подумали бы вот о чем: евреи сидят без заработков, ни охнуть, ни вздохнуть… Горе горькое нам в этом году, если я нынче считаюсь богачкой не только в своей семье, а уже во всем городе, и мне не дают дух перевести, предлагают дело за делом, и дают советы, а больше всех — дядя Авром-Мойше, как мне поступить с той толикой денег, которая у меня скопилась за лето, потому что трат-то почти никаких не было, живу я у мамы, за модой не гоняюсь — всех расходов: на еду да на оплату учебы детей, чтобы они были здоровы. Хоть бы ты приехал и послушал, что они уже знают, я-то в этом не разбираюсь, не знаю, какой хедер лучше, деформированный или недеформированный, хоть убей! И кроме того, если бы ты был на месте, мне бы перестали советовать, что делать с деньгами, дескать, это грех, если их не вложить во что-нибудь, а все-таки лучший совет дала мама: посоветовала держать деньги при себе и хорошенько их спрятать, так чтобы ни одна живая душа о них не знала и чтобы я даже тебе о них не упоминала. Она говорит: «Для хозяйки лучше, когда кошка не знает о том, что в доме есть сметана…» Но это все пустое. Лишь бы нам дожить до того, чтобы дождаться тебя в добрый и счастливый час, увидеть, как ты выглядишь, как человек или как я желаю выглядеть своим врагам, чтоб им было плохо так, как тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена
Шейна-Шейндл
(№ 218, 01.10.1913)
43. Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахем-Мендлу в Вену.
Письмо семнадцатое
Пер. В. Дымшиц
Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!
Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава Богу, пребываем в добром здравии. Дай Бог, чтобы вести от тебя к нам были не хуже.
Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг о том, что отправляю тебе уже второе письмо в белый свет и даже не знаю, где ты, и что ты делаешь, и откуда едешь, и куда едешь, и что выйдет из этой твоей поездки? Как говорит мама: «Облако не знает, куда его ветер несет…» Мне страх как интересно узнать об этом у твоей ридакции, пусть она бы мне написала, где ты. Но ридакция в рот воды набрала — и молчок! Верно, она такая знатная, язви ее, не в десять дней раскаянья[526] будь помянуто, что ей не пристало переписываться с женой Менахем-Мендла! А в третий раз писать ей не хочу. Много чести. Как говорит мама: «Кто ко мне не идет, тот мне не подходит…» Моя мама, она как скажет, так призадумаешься. Она, бедняжка, нынче, в «дни трепета», так сломлена, что прямо жалость берет. Как говорится, как настанет новомесячье элула, так женщина плачет не переставая. Вот уже больше месяца, как у нее не просыхают глаза. Мало, что ли, было слез, которые мы пролили на «святом месте», когда ходили на «могилы отцов», так нам еще и Йойлик-хазан добавил своими слихес[527], которые могли бы и мертвого пронять, а теперь еще и своими шахрисами и мусафами в оба дня Рошашоне. Он и сам наплакался, и всю синагогу заставил плакать. У нашего Йойлика — дар слезный. Уж он как зарыдает, так не унять. Как говорит мама: «Видать, в дождливый день родился…» Но в этих рыданиях не так Йойлик виноват, как Мендл Бейлис, тот, который сидит в твоем распрекрасном Егупце и ждет, когда же настанет тот день, когда ему скажут, что с ним будет… Этот Егупец, не в десять дней раскаянья будь помянуто, пусть он или сгорит, или провалится как Содом — чего они там от него хотят? Эдакая заноза! Своих, что ли, горестей мало? Мало, что ли, всего хорошего, творящегося, как слышно, с евреями по всему белу свету, мало, что ли, гонений, а уж как гоняют, мало, что ли, голода, а уж как голодают, мало, что ли, хворей, а уж как хворают, и всех прочих добрых известий, спасений и утешений, которыми ты хвалишься в каждом своем письме, — так Бог послал нам еще и эту напасть! Все время приезжают из Егупца с новостями, и все новости — про этого Мендла Бейлиса. Как им только не надоест! Отовсюду, куда ни пойди, только и слышно «Мендл Бейлис да Мендл Бейлис». И в синагоге, и на рынке, и в бане, не рядом будь помянута, — повсюду. Приходишь в мясную лавку, просишь мясника выбрать тебе кусочек получше, а он тебе: «Мендлу Бейлису такой бы тоже понравился…» Приходишь к Азриелу-рыбнику, начинаешь препираться с ним из-за рыбы, это, мол, не рыбы, а рыбки, плотва, а не рыба, так он вырывает у тебя рыбу из рук, да еще и с такой злобой: «Рыбки? Плотва? У Мендла Бейлиса и таких нет!..» А богачи, не в десять дней раскаянья будь помянуто, чтоб им во всю жизнь не было ничего доброго! Им бы только поговорить. Просят у них рубль на бедных, которым не на что справить праздники, а они, богачи то есть, начинают вздыхать. «Мендл Бейлис, — говорят, — обошелся бы и без праздников, ему хотя бы выйти на свободу», — и что ты на это им скажешь? Одному из таких новых богатеев, Йойне Крепелю, мама как раз в канун нынешнего Рошашоне выдала как следует. Пришли к нему просить милостыню для одного разорившегося семейства и принялись расписывать их нужду и бедствия, а он и слушать не пожелал, ответил, что Мендлу Бейлису, дескать, приходится намного хуже! Мама с ним столкнулась около синагоги, куда он бежал сломя голову, ведь канун праздника, так она, мама то есть, останавливает его и говорит ему так: «Йойне, можешь возвращаться домой». (Хотя он уже богач, она все еще говорит ему «ты».) Он на нее уставился: «Почему возвращаться?» Говорит она: «Не приняты твои молитвы». Спрашивает он: «Почему это не приняты?» Говорит она: «Потому что в Писании сказано, что молитва без милостыни — это прошение Богу без гербовой марки — и принято не будет…» А ему-то, Йойне Крепелю то есть, на это и ответить нечего. Но понять-то понял он ее очень хорошо. Если бы кто подошел к нему в эту минуту, тот, я думаю, мог бы вытянуть из этой свиньи, не в десять дней раскаянья будь сказано, любую милостыню. Все были под таким впечатлением от тех страстей, которые рассказывали про Мендла Бейлиса, что, когда хазан начал читать «Унсане-тойкеф»[528], в синагоге поднялись плач и рыдания и среди мужчин, и среди женщин, а как дошли до слов «Потому что Ты и судишь и караешь, Ты ведаешь все и свидетельствуешь…», так все поняли, что речь идет о том суде, перед которым должен предстать Мендл Бейлис, и все почувствовали, как мурашки бегут по телу… А затем, при словах «И Ты открываешь Книгу Памяти…» — небеса разверзлись! Обеспамятевших женщин начали выносить одну за другой! Одну за другой!.. Как была права мама, сказав: «Если наши слезы не вырвут того еврея из темницы, значит, все врата небесные закрыты…» Я бы только одно хотела знать, ты, Мендл, — человек светский и все время имеешь дело с большими людьми, так в чем там, собственно, дело с этим наветом на Мендла Бейлиса? — я этого из тех разговоров, которые идут у нас, никак понять не могу. Я только Бога молю, чтобы мы преодолели в добром здравии пост в Йом-Кипур и настал радостный праздник Суккес и за ним радостный праздник Симхас-Тойре, — может быть, Всевышний смилуется и ты хоть разочек приедешь домой, как ты говорил, что приедешь в другие дни, хотя, по правде сказать — сейчас ведь десять дней раскаяния, нужно говорить чистую правду, — мне что-то не верится, что Менахем-Мендл вот так вот возьмет и приедет домой! Как говорит мама: «Еще не один Суккес пройдет, пока счастливый Симхас-Тойре настанет…» И я бы хотела увидеть, Мендл, как Бог наставит тебя на ум, но ежели, не дай Бог, ты не приедешь домой после второго дня Суккес, то я тебе не завидую! Думаешь, я тебе что-нибудь сделаю? Ничего я тебе не сделаю, а только ты узнаешь, как велик наш Бог, и сам закаешься, и детям своих детей так поступать, не в десять дней раскаяния будь сказано, закажешь так, как тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена
