Никос Казандзакис - Последнее искушение Христа
Он открыл глаза — перед ним лежала пустыня. Как быстро пролетел день! Солнце клонилось к горизонту. Змея, прильнув к нему, ждала. Она призывно шипела, и нежная мелодия колыбельной плыла в вечернем воздухе. Вся пустыня покачивалась и убаюкивала его, как мать.
— Я жду, я жду… — сладострастно шипела змея. — Вечер спускается. Мне холодно. Решайся. Кивни, и двери в рай распахнутся для тебя. Решайся, возлюбленный. Магдалина ждет…
Пустынник замер в ужасе. И только было он собрался раскрыть рот и сказать «да», как почувствовал, что сверху на него кто-то смотрит. Он поднял голову и увидел над собой два глаза, всего лишь два глаза; глубокие и темные, Как ночь, они пристально смотрели и говорили ему: «Нет!» Сердце Иисуса сжалось. Он снова с мольбой взглянул вверх, словно прося: «Оставь меня! Позволь! Не гневайся!» Но очи в небесах вспыхнули яростью и угрожающе придвинулись.
— Нет! Нет! Нет! — крик вырвался из уст Иисуса, и две больших слезы выкатились из его глаз.
И тут змея, отлепившись от него, начала скукоживаться и исчезла, издав тихий свист. Воздух наполнился зловонием.
Иисус упал лицом в песок — душа его была пуста. Позабыв о голоде и жажде, он рыдал, оплакивая свою разрушенную жизнь, своих погибших жену и детей. Слезы мешались с песком, забивавшимся под веки, в ноздри и рот.
— Господи, Господи, — шептал страдалец, утирая песок с губ, — смилуйся, Отче! Да будет воля Твоя — сколько раз я уже повторял это и сколько еще повторю! Всю жизнь я дрожу, сопротивляюсь и сдаюсь: да исполнится воля Твоя!
И так, молясь и давясь песком, он заснул. Но как только Иисус закрыл глаза, раскрылись очи его души, и он увидел огромного аспида, раскинувшего свое тело из конца в конец ночи. Змей возлежал на песке, разинув огромную кроваво-красную пасть. А перед ней прыгала и трепетала изящная куропатка, безуспешно пытаясь взмахнуть крыльями и взлететь. Из груди ее вырывался слабый писк, перышки встали от ужаса дыбом. А аспид неподвижно с раскрытой пастью лишь смотрел на нее, не отводя своего немигающего взгляда. Ему некуда было спешить — он не сомневался в том, что жертва не уйдет от него. И куропатка, спотыкаясь на своих слабых ножках, шажок за шажком придвигалась все ближе и ближе. Иисус неподвижно смотрел на это, и его била такая же дрожь, как и птицу. К рассвету она подошла к самой пасти: оглянувшись, словно в надежде на спасение, она пискнула в последний раз и нырнула туда, сложив ножки. Пасть захлопнулась. Но Иисус еще видел, как этот комочек перьев и плоти с рубиновыми лапками скользил к желудку аспида.
Он отвернулся в страхе: пустыня набухала розовыми волнами. Вставало солнце.
— Это Бог, — дрожа пробормотал он. — А куропатка… — голос его оборвался. У него не было сил закончить свою мысль. Но про себя он договорил: «…душа человеческая. Куропатка — душа человеческая!» — и снова замер, погрузившись в мысли.
Вставшее солнце раскалило песок. Его лучи, пронзая Иисуса, выжигали его дотла, как оставленную гроздь винограда на осенней лозе. Язык его пристал к гортани, кожа потрескалась, ногти посинели.
Время для него то суживалось, сжимаясь до одного удара сердца, то разрасталось до бесконечности смерти. Он уже не чувствовал ни голода ни жажды, не помышлял ни о жене, ни о детях. Он весь ушел в зрение. Он мог лишь смотреть. Но к полудню и взор его стал мутнеть, мир отступил, сменившись огромной пастью, разверзшейся перед ним. И вытянув шею, он чувствовал, что подползает к ней все ближе и ближе…
Черными и белыми вспышками сменялись дни и ночи. Однажды в полночь горделивый лев явился из пустыни и замер перед ним.
— Входи в мое логово, славный отшельник, — проговорил он человеческим голосом. — Я приветствую человека, победившего мелкие страсти и забывшего человеческие радости! Нам не по нраву легкие пути, мы жаждем трудностей. Нам мало Магдалины в жены, нам подавай всю землю. Вставай, жених, невеста заждалась, зажглись небесные лампады, гости собрались. Идем!
— Кто ты?
— Ты сам! Голодный лев твоего сердца, блуждающий ночами вокруг овчарен — царств этого мира, решая, не пора ли прыгнуть и пожрать их. Я бросаюсь от Вавилона к Иерусалиму, от Иерусалима к Александрии, от Александрии к Риму и кричу: «Я жажду! Все мое!» А на рассвете я возвращаюсь в твою грудь, обращаясь из кровожадного зверя в трепещущего агнца. Я притворяюсь скромным отшельником, которому ничего не нужно, кроме пшеничного зернышка и глотка воды, да сговорчивого Господа, которому я льщу, называя Его «Отче». Но втайне, в глубине моего сердца, я стыжусь себя и жду ночи, когда мне дозволено сбросить овечью шкуру и вновь рычать, попирая всеми четырьмя лапами Вавилон, Иерусалим, Александрию, Рим.
— Я тебя не знаю. И никогда не желал царств этого мира. Царства Небесного мне достаточно.
— О, нет. Не обманывай себя, друг мой. Тебе его недостаточно. Ты просто не осмеливаешься заглянуть в себя, глубоко в свое сердце, ибо там я… Что ты смотришь искоса? Почему не доверяешь мне? Ты, верно, думаешь, я — искушение, посланное лукавым, чтоб сбить тебя с пути? Безмозглый отшельник, разве имеет над тобою власть искуситель? Крепость берется лишь изнутри. Я — голос твоей души, я — лев, живущий в тебе. Ты облачился в овечью шкуру, чтоб не отпугивать, а подманивать людей, чтоб тебе легче было их пожрать. Помнишь, когда ты был маленьким, халдейская гадалка взглянула на твою ладонь. «Я вижу звезды, — молвила она, — и кресты. Ты станешь царем». К чему делать вид, что ты забыл? Ты помнишь этот день. Вставай, сын Давида, вступай в свое царство!
Иисус слушал его, склонив голову. Мало-помалу он узнавал этот голос, он вспомнил, что как-то слышал его во сне, и еще тогда, когда Иуда в детстве одержал над ним верх, когда, покинув дом и пробродив дни и ночи в полях, он, стыдясь, подгоняемый голодом, вернулся в дом, а в дверях его насмешками встретили единокровные братья — хромой Симон и благочестивый Иаков. Тогда и вправду он слышал львиный рык внутри себя… Вот и недавно, когда он нес крест для распятия зелота, минуя бушующую толпу, смотревшую на него с презрением, лев снова выпрыгнул из недр его души, да с такой силой, что сбил с ног.
И теперь, в эту благословенную полночь, рыкающий зверь вышел наружу и замер перед ним. То появляясь, то исчезая, лев терся о его колени и игриво бил хвостом… Иисус почувствовал, как сердце его наливается отвагой. «Он прав! С меня довольно! Довольно голода, довольно унижений, довольно подставлять другую щеку. Я устал от лести этому кровожадному Господу, я устал от проклятия своих братьев, слез матери, людского смеха, когда я прохожу мимо. Я не хочу больше ходить босым и нищим, не имеющим средств купить себе меда, вина, женщин, не хочу трусливо обнимать лишь воздух, который милосердно дарует мне Господь по ночам. Я устал! Мечом я заставлю себя встать — или я не сын Давида?! Прав зверь. Довольно облаков и Царства Божия. Камни, земля и плоть — вот мое царство!»
Он встал, у него нашлись силы, чтобы вскочить, язвя себя невидимым мечом, и взревел, как лев. Он был готов.
— Вперед! — воскликнул он и обернулся. Но лев исчез. Лишь взрывы хохота раздались над его головой.
— Гляди!
Разряд молнии разрезал ночь и осветил все вокруг. Стали видны громоздящиеся вокруг города с их стенами, башнями, домами, дорогами, площадями и людьми, а рядом лежали долины, горы и моря. Справа стоял Вавилон, слева — Иерусалим и Александрия, а через море — Рим, и снова он услышал голос:
— Гляди!
Иисус поднял голову. Желтокрылый ангел стремглав слетел с небес. Послышались рыдания: во всех четырех царствах люди вздымали руки к небесам, но руки отваливались, отъеденные проказой. Они открывали рты, чтобы воззвать о помощи, но губы их отсыхали, пожранные проказой. И улицы были усыпаны гниющими частями тел.
И пока Иисус, воздев руки, взывал: «Смилуйся, Господи, смилуйся!» — второй ангел с пестрыми крылами ринулся вниз. И тут же земля всколыхнулась от смеха и хохота: охваченные безумием, прокаженные заметались беспорядочно, теряя отваливающиеся конечности и продолжая сотрясаться от взрывов хохота. В ужасе Иисус заткнул уши, чтобы не слышать этого. И тогда третий ангел с красными крылами полетел с небес. И четыре фонтана огня поднялись над землей, четыре столба дыма. Звезды померкли. Поднявшийся ветер рассеял дым, и взору предстала горстка пепла, оставшаяся от четырех великих царств мира.
— Вот, несчастный, царства этого мира, которыми ты хотел обладать, — прогремел голос с небес, — а вот три моих возлюбенных ангела — Проказа, Безумие и Огонь. Пришел день Господа — мой день!
И с последним ударом грома видение исчезло.
Рассвет застал Иисуса лежащим на земле. Ночью в слезах он скатился со своего камня — глаза его опухли и болели. Он огляделся. Может, этот безбрежный песок и есть его душа? Пустыня шевелилась, пробуждаясь. До его слуха доносились крики, смех, плач. Вокруг него скакали красноглазые зверюшки, похожие на кроликов, белок, ласок. «Я схожу с ума, — подумал он. — Безумие пожирает меня». Он вскрикнул, и зверьки разбежались. А вместо них перед ним появился архангел — сверкающая звезда сияла меж его бровей, а с шеи свисал полумесяц.
