Никос Казандзакис - Христа распинают вновь
— По правде говоря, он хитрец… — сказал учитель и посмотрел, улыбаясь, на Манольоса, который поднял от евангелия свое сияющее лицо.
В дверях показался сеиз. Подбежав к Манольосу, он грубо схватил его.
— Проснись, гяур, — крикнул сеиз, — тебя зовет ага.
— Во имя господа бога, — прошептал Манольос, перекрестился и пошел за диким анатолийцем.
Ага сидел в комнате, поджав под себя ноги, и курил длинную трубку. Рядом лежал Юсуфчик. Был полдень, стояла страшная жара, труп Юсуфчика начал уже разлагаться. Сгорбившись, в комнату бесшумно проскользнула служанка Марфа с охапкой свежих роз, жасмина, жимолости; она бросила все это на разлагающееся тело и торопливо ушла, не в силах выдержать зловония…
Но ага ничего не чувствовал в своем горе и задумчиво курил трубку. Он выглядел теперь еще более усталым и каким-то отрешенным. «Так суждено, — подумал он утром, — так суждено», — и как-то сразу смягчился. Он словно переложил грех с людей на бога и успокоился. Кто может пойти против воли божьей? Так хотелось богу, так он повелел! Все, что делается на земле, делается по его велению, — склони голову и молчи… Им было предначертано, что ликоврисийский ага встретит Юсуфчика в Измире; им же было предначертано и то, что кто-то убьет Юсуфчика; им же было установлено, что убийца найдется… Все предопределено…
Увидев входящего Манольоса, он положил трубку на соломенный мат, на котором сидел, подогнув ноги.
— Слушай, что я тебе скажу, Манольос, — начал он спокойно.
Повернул голову к сеизу.
— Ты мне не нужен, выйди и стань за дверью.
Снова посмотрел на Манольоса.
— Мне снилось, что не ты убил моего Юсуфчика… Молчи, гяур, дай мне сказать! Ты делаешь это для того, чтобы спасти село; ты, наверно, сумасшедший или святой — впрочем, это твое дело… Успокойся, будет так, как тебе хочется, я тебя повешу. Но вот что мне хотелось бы знать, Манольос: Ведь правда, что не ты убил моего Юсуфчика?
Манольос пожалел агу: никогда он не видел такой скорби. Ага перестал быть бешеным зверем, горе сделало его человеком. На минуту он заколебался, но скоро пришел в себя и поднял голову.
— Ага, — сказал он, — дьявол меня подстрекал, так было суждено, — я убил.
Ага прислонился к стене и закрыл глаза. «Аллах, аллах, — прошептал он, — жизнь — это сон, осиротел я…»
Он открыл глаза, хлопнул в ладоши, вызывая сеиза.
— Убери его! — сказал он. — Вечером, в час заката, повесь его на платане.
А в это время три товарища, Михелис, Костандис и Яннакос, ходили по селу, стучали в двери и заклинали односельчан не допустить, чтобы погиб невинный человек.
— Невиновен Манольос, невиновен, невиновен! Это он делает ради спасения нашего села! — кричал Яннакос.
— Чего же вы хотите от нас? — возразил какой-то старик. — Чтобы мы пошли и сказали аге, что Манольос не убийца? А потом? Ага начнет вешать всех людей подряд, уничтожит село, и вместо одного погибнут тысячи невиновных… Справедливо ли это? Выгодно ли? Не лучше ли, чтобы погиб один вместо тысяч? Тем более что он сам этого хочет? Оставьте его, дети мои, пусть умрет ради нашего спасения, а потом мы нарисуем его на иконе, зажжем свечу и будем молиться перед ним, как перед святым. Но пусть сперва умрет.
А один многодетный ликоврисиец спросил Михелиса:
— Скажи мне, молодой архонт, дети у тебя есть?
— Нет.
— Тогда тебе не положено говорить. Оставь нас!
А какая-то старуха, укачивавшая на коленях своего внука, посмотрела на Яннакоса и промолвила:
— Да что ты чепуху мелешь, Яннакос? Пусть тысячи Манольосов умрут, лишь бы мой внук остался жив!
— Это дикие звери, волки и лисы, — пробормотал Яннакос, вытирая глаза.
— Это не звери, Яннакос, — ответил ему Михелис, — это люди… Пойдем отсюда, мы напрасно потеряли время. Пусть свершится то, что угодно господу богу.
— Тебе жалко своего отца, — сказал рассерженный Яннакос. — Ведь так спасется твой старик.
Михелис повернул голову; слезы стояли в его глазах.
— Ты меня извини, Михелис, — сказал Яннакос, — я уж и сам не знаю, что говорю.
Подходя к площади, они увидели Катерину, умытую, наряженную; она быстро шла прямо на них, как королевский фрегат, распустивший все паруса.
— Куда ты собралась, Катерина? — спросил ее Яннакос.
— Эх вы, трусы, неужели вы так и оставите Манольоса, чтоб он пропал? — воскликнула вдова, и ее большие глаза наполнились слезами. — Я его не оставлю! Иду к аге!
— Как? — крикнул Костандис. — А для чего он тебе? Опять будешь пачкаться с ним? Вспомнила прошлое?
— Катерина, ты с ума сошла от горя, — сказал Яннакос. — Но иди, сделай, что можешь… Христос с тобой!
— Ага разгневан, он тебя убьет, несчастная, иди лучше домой… — сказал Костандис и тут же устыдился своих слов.
— На что мне теперь жизнь? Я хочу спасти Манольоса! — сказала вдова и величаво проплыла мимо мужчин.
— Она лучше нас всех; — прошептал Михелис, глядя на нее. Высоко подняв голову, вдова исчезла в доме аги.
Было жарко и душно; тяжелый запах роз и начавшего уже разлагаться трупа наполнял комнату… Ага спал, прислонив голову к железной кроватке, и улыбался во сне. Ему снилось, наверное, что все происшедшее — дурной сон и что сейчас он, ага, проснется и снова окажется на балконе… А рядом Юсуфчик будет наливать раки в стакан…
По балкону взад и вперед ходили два голубя; они щипались и ворковали; ага слышал их во сне и улыбался. На дворе не закрыли в колонке воду, и она текла с легким журчанием. Лежавшая на камнях собака тяжело дышала, высунув язык. Черный жирный кот укрылся в тени, и оттуда беспокойно поблескивали его зеленые глаза.
Катерина быстро перебежала двор, опасаясь, как бы ее не заметил сеиз или не залаяла собака. Но сеиза не было видно, а собака, понюхав, узнала ее и дружелюбно помахала хвостом. Вдова задержала дыхание, почувствовав доносившийся из дома странный, неприятный запах, вызывающий тошноту, — зловоние, осквернявшее воздух… Она хорошо знала все закоулки дома: не раз Марфа тайно открывала ей дверь, не раз приходилось ей проскальзывать сюда, когда ага был еще совсем одинок… Он тогда еще не побывал в Измире, еще не встретил в турецком поселке Юсуфчика, сидевшего посреди кофейни на скамье с перламутровым рисунком и певшего амане… С ума сошел тогда ага, и с той поры некогда ему было думать о Катерине! Сеиз часто напоминал ему о вдове, но ага только смеялся в ответ. «Слушай, сеиз, — сказал он как-то, — рассказывают, что один паша пригласил к себе друга выпить раки. Он приготовил ему и закуску — чашку маслин и чашку черной икры. Друг закусывал все время икрой и не притронулся к маслинам. „Ешь и маслины, бей-отец“, — сказал ему паша. „Да икра уж больно хороша, паша-хозяин“, — ответил друг. Ну что, понял, сеиз? Хорош и мой Юсуфчик». Сеиз прикусил язык и с того дня больше не заикался о вдове.
Катерина пробежала по двору, вошла в дом и в страхе остановилась. Большое зеркало, диваны, разрисованные скамьи, тяжелую медную жаровню, стол — все ага разломал, расшвырял и изрешетил пулями. «То же самое, наверное, делал и Панайотарос из-за меня…» — подумала вдова и похолодела от ужаса. Вдруг она услышала чьи-то шаги и спряталась за сломанным диваном. На пороге показался сеиз — настоящее привидение. Щеки у него впали, глаза сделались какими-то пустыми, изо рта капала слюна. Он остановился на минуту, посмотрел кругом, ничего не видя, вздохнул, потом, шатаясь, вышел во двор, лег там рядом с собакой и заплакал.
Вдова перекрестилась.
— Милосердный Христос! — прошептала она. — Только ты понимаешь женщину и прощаешь ей все, что бы она ни сделала. Я готова предстать перед тобой.
Она пришла сюда умытая, в чистом белье, в своем лучшем платье, надушив волосы…
— Милосердный Христос! — снова прошептала она. — Я готова…
— Катерина, ты чего тут ищешь? Сейчас же иди к себе домой, несчастная!
Вдова повернулась и увидела непричесанную, заспанную Марфу, которая направлялась в комнату аги с огромной охапкой цветов в руках.
— Марфа, я хочу видеть агу, — сказала вдова.
— Юсуфчик еще не остыл, а ты осмеливаешься… Он из тебя фарш сделает, несчастная!
— Марфа, я хочу видеть агу… — повторила вдова. — Я хочу сообщить ему важную тайну — я знаю убийцу!
Старуха служанка захихикала:
— Манольос? — спросила она ехидно.
— Нет, другой… Узнаешь — и в ужас придешь.
Служанка положила цветы на лестнице, подошла к вдове и приподнялась на своих тоненьких ножках.
— Кто? Кто? — спросила она визгливым голосом, и ее глаза заблестели. — Ты о нем подумала? И я тоже, я тоже!
— Кто? О ком ты? — спросила вдруг вдова.
Старуха внимательно посмотрела на нее, покачала головой, нагнулась и подняла цветы.
— Ничего, — сказала она, — ничего не случилось… Пойду положу эти цветы на него, будь от проклят, а то начал уже вонять!
