Исаак Башевис-Зингер - Враги. История любви Роман
— Для меня, слава Богу, уничтожение евреев не закончилось, — жаловалась она Герману. — Оно в самом разгаре. Примерно так мы жили в Джамбуле. Ты мне не поверишь, Герман, я даже получаю от этого удовлетворение. Я не забываю, через что мы прошли. Если в комнате тепло, мне кажется, что я предаю своих детей и всех европейских евреев. Дядя постоянно твердит, что евреи обязаны соблюдать траур. Вечный траур. Весь народ должен сидеть на низких скамеечках и читать Книгу Иова.
— Без веры нельзя даже скорбеть.
— Уже из-за одного этого надо соблюдать траур.
— Ты говорила, что хотела мне позвонить. По какому поводу?
Тамара задумалась:
— Не знаю, как начать. Герман, я не могу, как ты, постоянно лгать. Дядя и тетя пристали ко мне, что и зачем. Если уж я рассказала правду этому странному мистеру Пешелесу, то как мне было скрывать ее от моей плоти и крови? Они для меня единственная родня на всем свете. Я не собиралась тебя оговаривать, Герман, мне стыдно, но я должна была им все рассказать. Я думала, они заклеймят тебя позором, это серьезное дело для таких набожных людей! Но мой дядя — мудрец, он даже не стал тебя обвинять, только вздохнул и сказал: «После операции обычно бывают рецидивы». Мне ли об этом не знать? Уже наутро после операции начались неприятности. Он хочет, чтобы мы развелись. У него есть для меня жених, и не один, а десять — раввины, родовитые евреи, все иммигранты. Они потеряли жен в Европе. Что тебе сказать? Я так же хочу замуж, как ты сейчас — танцевать на крыше. Но они привязались: либо ты разведешься с той и снова женишься на мне, либо я должна получить от тебя развод. Со своей точки зрения — и согласно общему мнению, — они правы, но мне эта мысль почему-то причиняет боль. Не могу объяснить тебе почему. Я думаю так: все мы уже не живем, мы мертвы, тогда какой смысл разводиться двум мертвецам? Прости, Герман, но для меня ты призрак, не обретший покой в могиле и вернувшийся на землю, чтобы дурачить себя и всех остальных. Мама, да покоится она в мире, рассказывала мне такую историю. По-видимому, существуют покойники, которые не знают о том, что они мертвы. Они притворяются, будто едят, пьют, даже играют свадьбы. Ты, Герман, покойник. Все беженцы что-то вроде этого, одни больше, другие меньше. Тот, кто годы и месяцы жил бок о бок со смертью, уже не принадлежит этому миру. Раз уж мы были мужем и женой и у нас были дети, а теперь мы блуждаем по этому выдуманному миру, зачем нам разводиться? Я уже больше ни с кем не смогу быть вместе…
— Тамара, покойника тоже можно посадить в тюрьму.
— Да? Никто тебя не посадит. И что ты так боишься тюрьмы? Там тебе будет вольготнее, чем здесь.
— Я не хочу, чтобы меня депортировали. В Польше я даже помереть не хочу.
— Тебя не депортируют. Я не побегу в полицию, чтобы тебя сдавать. Кто на тебя донесет? Твоя любовница?
— Тот же Пешелес.
— Зачем ему на тебя доносить? И какие у него доказательства? В Америке ты ни на ком не женился.
— Я дал Маше ксубу.
— И что она будет делать с ксубой? Если ей не нужна такая жизнь, она не доставит тебе неприятностей. Радуйся, что Маша ушла от тебя, судя по тому, что ты мне рассказал. Этой женщине нужны только наслаждения. Что ей до тебя? Так и должно было случиться. Лучше раньше, чем позже. Вот тебе мой совет: возвращайся к Ядвиге, помирись с ней. Если тебе нужен развод от меня, получишь его хоть завтра.
— Я остался без работы. Не могу больше писать для раввина. Это совершенно невозможно. Я задолжал за квартиру. У меня нет денег даже на ближайшее время.
— Герман, я хочу тебе кое-что сказать, только не сердись на меня.
— Что ты хочешь сказать?
— Не буду скрывать, я потеряла ту работу, но могу получить новую. «Джойнт» по-прежнему платит мне месячное пособие. У меня в сумке лежит пятьдесят долларов, можешь их взять.
— Нет, Тамара, я еще не пал так низко.
— Почему же это низко? Ты содержал меня годами. Ты не поверишь, Герман, но это было бы мне приятно. Не только дядя и тетя, ты для меня тоже родной человек. Ты отец Довидла и Йохведл. Когда у твоей нееврейки будет ребенок, он станет им братиком или сестричкой. Даже она мне не совсем чужая. Мы познакомились в Польше. Она знает, кто я. Она твоя жена. Между нами есть связь. В тот день она бросилась ко мне с поцелуями. Меня никто так не целовал уже Бог знает сколько времени.
— Тамара, ты великодушный человек. У тебя огромная душа. Но я не могу этим воспользоваться.
— Я не великодушный человек. Ты знаешь, что я маленький человек. Ты знаешь меня лучше, чем кто бы то ни было. Но даже маленький человек, когда он прошел через ад, не может оставаться таким, каким был. Что касается тебя, то рано или поздно ты найдешь себе занятие.
— Что? Я абсолютно ни на что не гожусь.
— Можешь стать раввином.
— Было бы честнее, если бы я крестился.
— Ты что-нибудь придумаешь. Может, станешь учителем.
— Я потерял все свои дипломы. И вообще, у меня нет к этому склонности.
Вдруг Тамара села, матрас под ней заскрипел.
— Герман, у меня идея.
— Какая идея? Не стягивай с меня одеяло!
— Хорошо, я лягу. Герман, такие, как ты, не способны сами справляться с жизненными трудностями. Честно признаться, я и сама никуда не гожусь, но руководить иногда бывает легче, чем делать самой. В Америке существует такое понятие — менеджер. Давай я буду твоим менеджером. Полностью доверься мне. Представь, что ты в лагере и должен выполнять приказы. Я буду говорить тебе, что делать, а ты выполняй. Я найду тебе работу. Ты в таком положении, из которого тебе самому не выбраться.
— Зачем тебе это? И как это будет выглядеть?
— Не твое дело. Я что-нибудь придумаю. Завтра я обеспечу тебя всем необходимым, а ты будь готов выполнять мои требования. Велю идти сортировать пуговицы — пойдешь сортировать пуговицы.
— Это же твоя работа.
— Она может стать и твоей.
— А что будет, если меня посадят?
— Я стану носить тебе передачи в тюрьму.
— По-моему, Тамара, это просто способ отдать мне твои несколько долларов.
— Нет, Герман. Я не буду от этого в убытке. С завтрашнего дня беру на себя все твои дела, какими бы они ни были. Я приехала недавно, но уже привыкла жить на чужбине. Я вижу, как тебе тяжело, но это все надуманно, это нервы.
Герман помолчал немного и спросил:
— Ты кто? Ангел?
— Может быть. Кто знает, как выглядят ангелы? Я жила в Джамбуле с двумя ангелами — раввиншей из Джикува и ее сыном Мойшей.
— Что с ними сталось? Умерли?
— Ангелы тоже умирают. Особенно в сталинском государстве.
— Да, кто-то меня к тебе направил. Я говорил себе, что это безумие — звонить так поздно ночью, но какая-то сила велела мне… Ладно, отдаюсь в твои руки. У меня больше нет сил…
— Раздевайся. Ты испортишь свой костюм.
Герман встал с кровати и снял пиджак, брюки и галстук, оставшись в одних носках и рубашке. В темноте он положил одежду на стул. Раздеваясь, он услышал шипение в батарее. Начали топить.
Он снова улегся в кровать, Тамара повернулась к нему. Герман то дремал, то прислушивался к ночным звукам. Время от времени он приоткрывал один глаз. Тьма рассеивалась. В коридоре послышались шорохи, шаги, хлопанье дверей. Ночь прошла. Соседи, жившие в квартире, видимо, рано вставали на работу. На оплату этих темных комнат тоже надо было зарабатывать. Потом Герман уснул. Когда он проснулся, в комнате горел свет. Тамара уже оделась. Она сказала Герману, что успела принять ванну. Она разглядывала Германа с деловитостью, которой он до этого никогда в ней не замечал.
— Ты еще помнишь о нашем уговоре? — спросила она.
— Да, помню.
— Иди прими душ. Вот полотенце.
Герман накинул пальто и вышел в коридор. Утром здесь шли споры, кому первому идти в ванную комнату, но теперь дверь в ванную была открыта. Герман заперся и взглянул на себя в зеркало. На него смотрело белое как мел лицо с ввалившимися щеками и красными бегающими глазами. Щеки поросли щетиной. Из шеи торчал острый кадык. Герман взял оставленный кем-то кусок мыла и прополоскал его под краном. Горячей воды уже не было, он помылся еле теплой. «Откуда в Тамаре такая доброта?» — удивлялся Герман. Он помнил ее вспыльчивой, упрямой, ревнивой, мстительной. Но после того как Герман променял ее на другую, Тамарино сердце смягчилось, теперь она была готова помочь ему выбраться из грязи. В чем причина? Никакой причины, никакой логики…
Герман вернулся в комнату и оделся. Тамара велела ему пешком спуститься на этаж ниже и оттуда уже вызвать лифт. Она не хотела, чтобы в доме узнали, что у нее ночевал мужчина. Герман вышел на улицу, утреннее солнце ослепило его. Солнечный свет отражался от снега. На Девятнадцатой улице было полно грузовиков. С них сгружали мешки, коробки и ящики. На Четвертой авеню огромные машины убирали снег. Тротуары кишели пешеходами. Голуби, пережившие мороз, копошились в снегу. По тротуару прыгали воробьи. Тамара повела Германа в кафетерий на Двадцать Третьей улице. Он почувствовал те же запахи, что и вчера на Бродвее, с примесью дезинфекции, которую используют для мытья кафельных полов. Тамара даже не спросила, что Герман закажет. Она посадила его за стол, принесла ему апельсиновый сок, рогалик, омлет и кофе. Тамара посмотрела на него искоса, строго, но в ее взгляде Герман почувствовал любовь. Она не могла жить только ради себя, ей нужно быть чьей-то женой, чьей-то матерью. Выполнять свою биологическую миссию — готовить еду, ухаживать за мужчиной, чтобы он опирался на нее, пусть даже он подлый предатель.
