Исаак Башевис-Зингер - Враги. История любви Роман
Герман ввалился в кафетерий, окоченев от холода и едва переводя дыхание. Здесь, при свете и в тепле, заранее накрывали столы к завтраку. Время словно сместилось: народ читал утренние газеты, завтракал глазуньей с жареной картошкой, французскими гренками и вафлями с сиропом, овсянкой со сливками, молочной манной кашей и сосисками. От запахов у Германа сжалось сердце.
Несмотря на то что он опять перечил Богу и даже пытался отрицать Его существование, Герману пришлось мысленно воздать Ему хвалу. Если бы это кафе было закрыто, Герман лежал бы сейчас в снегу. Он выбрал столик у стены и положил туда пальто и шляпу. Вдруг он спохватился, что не взял у входа чек, и подошел к кассиру, чтобы объяснить, что произошло. Тот сказал:
— Да, я видел, как вы вошли. Вы выглядели совсем замерзшим.
«В мире осталось еще немного благородства», — сказал кто-то внутри Германа. Он взял поднос и только теперь почувствовал слабость. Он едва донес трясущийся поднос до стойки. Там он взял овсянку, яйца, рогалик и кофе. Весь завтрак обошелся ему в пятьдесят пять центов. Когда Герман шел к столу, ноги у него подкосились, он испугался, как бы не упасть под тяжестью подноса. Но как только он принялся за еду, энергия стала возвращаться к нему. С каждой минутой он чувствовал новый прилив жизненных сил. Аромат кофе опьянял его. Впервые в жизни он почувствовал, как неблагодарно есть, не совершая благословения. Все было кем-то тщательно продумано.
Герман чувствовал собственное унижение, смирение бедняка, согретого ложкой горячей еды. Сейчас у него было только одно желание: чтобы кафетерий оставался открытым до утра. Здесь бы он как-нибудь протянул всю ночь.
К столу подошел пуэрториканец, чтобы убрать посуду. Герман спросил его, когда они закрываются, и тот ответил:
— В два часа.
Стало быть, Герману оставался всего час, в два часа ночи его снова выгонят на снег и холод. Ему необходимо было составить план, принять решение! Он увидел телефонную будку. С собой у него была мелочь. Может быть, Тамара еще не спит? Может быть, он дозвонится до нее? Ему в любом случае надо было с ней поговорить. Сейчас она была единственной женщиной, которая не вступила с ним в конфликт. В его положении тратить целых десять центов было рискованно, но, несмотря на это, он вошел в будку и набрал номер Тамары. Ответила какая-то женщина, которая пошла позвать Тамару. Не прошло и минуты, как он услышал ее голос.
— Надеюсь, я тебя не разбудил? Это я, Герман.
— Да, Герман.
Оба немного помолчали.
— Ты уже спала, верно?
— Нет, я читала газету.
— Тамара, я застрял в кафетерии на Бродвее. Он закрывается в два. Мне некуда идти.
Тамара помедлила с минуту.
— А где твои жены?
— Они обе объявили мне войну.
— Что ты делаешь так поздно на Бродвее?
— Я был в гостях у раввина, по-русски это называется: на вечеринке.
— Знаю, знаю. Хочешь приехать ко мне, да? Здесь ужасно холодно. Я натянула свитер рукавами на ноги. В доме сквозняк, как в развалинах. Что за войну они тебе объявили? А вообще-то заходи. Я хотела тебе позвонить, мне надо с тобой кое о чем поговорить. Беда в том, что в доме закрывают входную дверь, а дворник лежит пьяный в подвале — как это называется? — в бейсменте. Можно звонить в дверь хоть два часа, он не откроет. Когда ты будешь здесь? Я сама тебе открою.
— Тамара, мне стыдно тебя беспокоить. Просто я остался без ночлега и без денег на отель.
— Теперь, забеременев, она затеяла скандал?
— Ее подстрекают со всех сторон. Не хочу упрекать тебя, но тебе не следовало открывать мистеру Пешелесу наши тайны.
Тамара вздохнула:
— Он пришел ко мне в больницу и засыпал меня тысячей вопросов. До сих пор не могу понять, как он меня нашел. Он уселся у моей кровати и пытал меня, как следователь. Даже пытался меня просватать. Сразу после операции. Что за подхалим! У меня больше нет сил на обман и выдумки. Он дал мне честное слово, что никому не расскажет.
— Да, я заварил такую кашу, что теперь все идет наперекосяк, — сказал Герман. — Лучше я поеду на Кони-Айленд.
— Сейчас, с Бродвея? Ты будешь ехать всю ночь. Нет, Герман, заходи. Я все равно не сплю по ночам, лежу до рассвета и глаз не сомкну.
Тамара начала что-то говорить, но девушка-оператор потребовала еще монету, а у Германа больше не осталось мелочи. Он сказал Тамаре, что придет, и повесил трубку. Он вышел на улицу и направился к метро на Семьдесят Девятой улице. Бродвей простирался по-ночному пустынный, фонари светили ярче, по-зимнему празднично, сказочно и таинственно.
Герман спустился в метро и принялся ждать поезда. Единственным пассажиром кроме него был огромный негр, он шел нетвердой походкой, видимо, был пьян. В такой мороз на нем не было пальто. Герман простоял пятнадцать минут, но поезд все не подходил. Пассажиров не прибавлялось. Лампы отбрасывали тусклый свет. Снег, рыхлый, как мука, покрыл рельсы, засыпал и выбелил платформу.
Герман уже пожалел о том, что позвонил Тамаре. Было бы лучше поехать на Кони-Айленд, там он, по крайней мере, поспал бы пару часов в тепле, если бы Ядвига оставила его в покое. Он сообразил, что Тамаре, для того чтобы услышать звонок в дверь, нужно будет одеться и ждать внизу, на холоде. Кто знает, как долго еще не будет поезда?
Рельсы загудели, и подошел поезд. В вагоне сидело несколько мужчин: пьяница, пытавшийся произнести речь; негр с метлой и коробкой фонарей, которыми пользуются дорожные рабочие; рабочий с металлической коробкой для обеда и деревянной палкой, которую, Бог весть зачем, он носил с собой. Все были в ботинках без калош, носы блестели, ногти грязные.
Ночное возбуждение царило в вагоне — нервозная взвинченная атмосфера, которая обычно возникает, когда день путают с ночью. Герману показалось, что стены, стекла, пол, рекламные плакаты выглядят усталыми и измученными от холода, суеты и тусклого освещения. В пронзительном свисте поезда слышалось тревожное предупреждение, будто машинист потерял управление и проехал на красный свет, а теперь осознал свою ошибку.
На Таймс-сквер Герман проделал долгий путь к линии, ведущей на Центральный вокзал, чтобы сесть на поезд, который идет до Восемнадцатой улицы.
Ему пришлось вновь долго дожидаться поезда вместе с пассажирами, которые показались ему людьми того же сорта, что и он сам: опустившиеся личности, выброшенные из семьи, полуночники, которых город не мог ни принять, ни выгнать. Их лица выражали унижение, обиду, осознание собственной вины. Каждый из них был в точности таким же растяпой-неудачником, как и он, Герман. Каждый исполнял эту роль по-своему, в соответствии с обстоятельствами своей бурной жизни. Никто из мужчин не был чисто выбрит. Одежда сидела на них неуклюже. Герман разглядывал окружающих, но те избегали его взгляда. Друг друга они тоже игнорировали. Нужда не объединяла их, а только отталкивала, даже рождала в них некую сонную озлобленность. Должно быть, у неудачников нет ничего общего, кроме жалоб на жизнь.
Герман вышел на Восемнадцатой улице и пошел по направлению к Девятнадцатой. Офисные здания выглядели темными и опустевшими. Трудно было поверить, что еще несколько часов назад все здесь кишело людьми и делами. Над крышами темнело затянутое тучами беззвездное небо. Космический холод властвовал во Вселенной. Ничего не оставалось, как только попробовать укрыться от него.
Герман поднялся по ступеням и увидел Тамару, стоявшую по ту сторону двери, в тусклом свете электрической лампы. Она была в пальто, из-под которого торчал подол ночной рубашки. Ее лицо казалось серым от бессонницы, лоб — в морщинах, волосы не причесаны. Не улыбаясь, она молча, как-то обыденно открыла дверь и повела его по лестнице, потому что лифт не работал.
— Ты давно ждешь? — спросил Герман.
— Какая разница? Я привыкла ждать.
Герману не верилось, что это его жена, мать его расстрелянных детей, та самая Тамара, с которой почти двадцать пять лет назад он познакомился на вечере, где обсуждалась тема: «Может ли Палестина решить еврейский вопрос?» На третьем этаже Тамара остановилась и сказала:
— Ой, мои ноги!
Герман и сам почувствовал необычную усталость в икрах. Кровь растекалась по жилам, как горячий свинец.
Тамара отдышалась и спросила:
— Она уже в больнице?
Герман задумался:
— Ядвига? Все взяли на себя соседи. Я ничего не знаю.
— Все-таки это твой ребенок.
Герман хотел ответить: «Ну и что?» — но промолчал. Теперь у него не осталось никаких других чувств, кроме желания лечь в постель и согреться.
VIIГерман проспал час и проснулся. Он не раздевался и лежал в кровати в пиджаке, брюках и носках. Тамара опять надела свитер на ноги. Поверх одеяла она положила свою поношенную хорьковую шубу и пальто Германа.
— Для меня, слава Богу, уничтожение евреев не закончилось, — жаловалась она Герману. — Оно в самом разгаре. Примерно так мы жили в Джамбуле. Ты мне не поверишь, Герман, я даже получаю от этого удовлетворение. Я не забываю, через что мы прошли. Если в комнате тепло, мне кажется, что я предаю своих детей и всех европейских евреев. Дядя постоянно твердит, что евреи обязаны соблюдать траур. Вечный траур. Весь народ должен сидеть на низких скамеечках и читать Книгу Иова.
