Панас Мирный - Гулящая
– Вот зададут перца нашим критикам! – сказал Довбня.
Проценко по-прежнему молчал, а Довбня большими шагами мерил комнату.
– Вот, если б вашу игру услышала Наталья Николаевна... Как бы она была рада, – немного спустя сказал Проценко.
Довбня недоумевающе взглянул на него и спросил:
– Какая?
– Вот с кем вам следует познакомиться! Вы знаете отца Николая? Это его жена – молодая, прекрасно поет и очень любит музыку.
– С попадьей? – спросил Довбня. – А у них есть что выпить?
Проценко сморщился и сказал небрежно:
– Наверное... как в каждом семейном доме.
– А если нет, то какого черта я к ним пойду? Чего я там не видел – поповской нищеты?
Проценко еще досадней стало. Довбня прав. Он и сам часто видел их нищету. Потом вспомнил попадью, такую живую, красивую.
– Неужели вы оцениваете людей по их достатку? – спросил он.
– А по чему же еще? – спокойно ответил Довбня. – Приедешь к людям в дом, посидишь до полуночи, а тебе не дадут ни рюмки водки, ни ломтика хлеба?
«Обжора! Пьянчуга!» – чуть не сорвалось с языка Проценко, но он только заерзал на стуле.
– А впрочем, пойдем, если вам хочется, – согласился Довбня. – Потрясем маленько поповскую мошну. Я его еще до семинарии знаю, а попадья, говорят, веселенькая.
Эти слова так и резанули ухо Проценко, он готов был, кажется, броситься с кулаками на этого проклятого пьяницу.
А тот как ни в чем не бывало стоял перед ним, спокойный и ровный, только еле заметная усмешка играла на его губах, да глаза ехидно поблескивали. Проценко страшно стало от мысли, что такой талантливый человек, как Довбня, так опустился.
– Когда ж мы пойдем? – спросил Довбня. – Завтра, что ли?
– Как хотите, – ответил Проценко.
Довбня, выкурив еще одну папироску, ушел, а Проценко, расстроенный, ходил по комнате, раздумывая, как бы уклониться от завтрашнего посещения попа. Вместе с Довбней ему туда идти не хотелось, и он жалел, что уговорил его. Напьется и ляпнет такое, что ни в какие ворота не лезет. От него всего можно ждать...
– Что с него возьмешь, – бурсак! – произнес он вслух, продолжая ходить по комнате.
– Паныч, ужинать! – весело сказала Христя, входя в комнату.
Проценко взглянул на ее слегка растрепавшиеся волосы, розовое лицо, оголенную шею, круглые точеные плечи.
– Ужинать? – спросил он, заглядывая ей в глаза.
– Да... зовут.
Сердце у него почему-то забилось.
– Голубка, – сказал он нежно и занес руку, чтобы обнять ее.
Она бросилась бежать и вмиг очутилась в кухне. Только дверь громко хлопнула за ней.
– Что ты выскочила как ошпаренная? – спросила Марья.
Христя тяжело дышала. Когда Проценко прошел через кухню в комнаты, она за его спиной погрозила кулаком и тихо произнесла:
– Ишь, какой!
– Приставал? – смеясь, спросила Марья. – Ох ты, простота деревенская! – Она вздохнула, а Христя покраснела, как мак.
За ужином Пистина Ивановна смелась над выдумкой Проценко – позвать прислугу, чтобы она оценила игру Довбня.
Григорий Петрович не сердился; он показывал, как сидела Марья, подпершись рукой, как тяжело вздыхала Христя.
Пистина Ивановна от души хохотала.
Когда он возвращался после ужина, Марья его остановила.
– Так вы вот какой, – сказал она, – святой да Божий: свечи съели и в темноте сидите.
Он поднес кулак к самому Марьиному носу и шутливо пригрозил:
– Видала?
Христя так и прыснула. Он и ей погрозил пальцем и ушел к себе. Все это произошло в одно мгновенье, словно молния сверкнула.
– Умора – не паныч! – смеясь, сказала Марья.
А из столовой доносился голос Пистины Ивановны:
– Ну и забавный он! Придумал же такое: позвать Христю оценивать игру.
– Забавный-то он забавный, а ты все-таки поглядывай, чтобы эта забава не довела до слез... – мрачно произнес Антон Петрович.
– Кого? – спросила Пистина Ивановна.
– Тебе лучше знать.
Пистина Ивановна надула губы.
– Еще что выдумал!..
Скоро все улеглись спать. Лег и Григорий Петрович, хотя ему и не хотелось. Но что же делать?... Был на редкость шумный вечер. Игра Довбни и его грубо-откровенные речи, разговор с прислугой, красота Христи, так взволновавшая его, – все это и многое другое кружилось в его голове. И рядом с Христей возникла изящная фигура голубоглазой попадьи. Они словно соревновались. Сердце у него ускоренно билось, какие-то смутные надежды волновали его. «Та – распустившийся пышный цветок, а эта – нетронутый родник. Кто первый зачерпнет из него воду?...» Ему стало душно, и он беспрерывно ворочался с боку на бок.
А в кухне на печи слышалось шушуканье.
– Какой он красивый и ласковый! Не сравнить с тем, что на скрипке играл, – тихо шепчет молодой, звонкий голос.
– Полюбила б ты такого? – допытывается хриплый голос.
– Вот уж, полюбила бы! – укоризненно произносит первый голос.
– Да ты не скрывай! Разве не видно, что тебя завлекает?
– Еще как... – и звонкий смех доносится из темноты.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
– Дома? – спросил Проценко сизоносую Педору, входя на следующий день вместе с Довбней в кухню.
– А где им быть? – недовольно ответила та гнусавым голосом. – К вам хотели посылать.
Довбня неприязненно взглянул на Педору: откуда еще взялось такое чучело?
Тем временем попадья, услышав знакомый голос, весело крикнула из комнаты:
– Нету дома!
– А где же барыня? – смеясь, сказал Проценко, входя в комнату.
– Господи! И не грех вам? – начала было попадья, но, увидев Довбню, сразу умолкла.
– Не ругайте меня, Наталья Николаевна, – начал Проценко. – Я к вам привел моего приятеля, Луку Федоровича Довбню. Помните, я вам как-то рассказывал о нем.
– Я рада... – заливаясь краской, сказала попадья, подавая Довбне руку.
– А я тот черт, которым детей пугают... – шутил Довбня, так сжимая ее маленькую руку, что у нее пальцы слиплись.
– Дома отец Николай? – спросил Проценко.
– Нет, его позвали на крестины, – ответила она и побежала в соседнюю комнату за стулом.
Довбня начал осматривать комнату.
В углу возле небольшого столика всего только два стула; самовар на столе напевал грустную песню. Видно было, что его уже давно не чистили: зеленые пятна ржавчины пестрели на нем повсюду, кран покосился, вода из него капала прямо на стол, на краю которого стояли два стакана; в одном был недопитый чай, а в другом какая-то бурная жидкость; из открытого чайника поднимался пар. Нигде не видно было хозяйской руки. Стены были голые, облупившиеся; тут валялись крошки, объедки, шелуха от семечек... В углу стоял оборванный диван, словно горбатый старец примостился у стены. Всюду бросались в глаза нужда и бесхозяйственность.
Пока Довбня оглядывал это убожество, из другой комнаты вернулась Наталья Николаевна со стулом.
– Это для меня? – спросил Довбня и взял у нее стул. – Напрасно беспокоились. Я могу и на полу посидеть.
Наталья Николаевна не знала, как ей понять слова Довбни: как насмешку над их бедностью или беспорядком? От стыда она покраснела до ушей.
А тут еще, хлопнув дверью, ввалилась в комнату Педора и, наступив Довбне на ногу, бросилась к самовару.
– Гляди, ноги отдавишь! – крикнул Довбня.
– У меня внизу глаз нет, – сердито буркнула Педора, хватая самовар.
– Педора, куда ты тащишь самовар? – крикнула попадья.
– Надо ж его подогреть. А то каким чертом гостей поить будем? Там уж и воды не осталось.
– Педора! – топнув ногой, крикнула попадья. – Сколько раз я тебя просила: хоть на людях не чертыхайся.
– А чем же вы будете гостей поить? Помоями? Глядите, я еще виновата.
– Педора! Бери самовар! Бери все! Только уходи, и чтоб я твоего голоса больше не слышала... Господи! – пожаловалась попадья, когда Педора скрылась за дверью. – Ни у кого, наверное, нет такой прислуги, как у меня... И приходится ее держать!
– Держать? – отозвалась из кухни Педора. – Хорошо держать прислугу и не платить ей! Заплатите мне, и я сегодня же уйду от вас и дорогу сюда забуду.
– Да замолчи, Христа ради! – крикнула попадья в кухню.
– А почему вы ее и в самом деле не рассчитаете? – спросил Проценко.
– Ну, скажите же ему! – гневно ответила попадья, очевидно, имея в виду мужа.
– За нее еще, видно, никто как следует не взялся, – сказал Довбня.
– Вот еще! – сказал Проценко.
– И задиристая какая, – сказал Довбня. – Хоть бы что-нибудь порядочное, а то смотреть противно.
Попадья и Проценко засмеялись.
– Ой, какой вы страшный и сердитый, – крикнула она с притворным ужасом.
– Да... пальца в рот не кладите, зубы еще крепкие, – улыбаясь, сказал Довбня.
– Неужели? – произнесла она, лукаво взглянув на него.
В ее голосе и жестах заметно было продуманное кокетство. Своей легкой кошачьей манерой и вкрадчивым голосом она старалась развлечь мрачного Довбню, который сидел насупившись и крутил свои длинные усы... Ей да не расшевелить его! Если захочет, она и немого заставит говорить!
