Михаил Осоргин - Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы
Ценные показания Мейера чиновник записал и велел ему подписать имя, после чего ему сказали, что он может идти. Очарованный разговором с важным чиновником, Мейер попробовал спросить его, нужно ли ему собираться в Гамбург за получением фабрики и какой срок ему дадут на сборы? Это было напрасно, потому что до тех пор вежливый чиновник немножечко рассердился и велел Мейеру убираться вон, иначе его проводят по шее. Мейер поспешно удалился, но у крыльца обождал, не одумается ли чиновник и не выдаст ли ему хотя немного денег вперед на устройство дел перед отъездом. Не дождавшись в этот раз, он пришел и на другой день, но к чиновнику его больше не допустили.
Так вполне благополучно закончилась эта история для обоих Мейеров, хотя могло случиться гораздо худшее. И оба они не узнали того, о чем знаем мы из обширнейшей и сложной переписки графов, канцлеров, посланников, военных и гражданских губернаторов, тщетно ловивших якобинца в белом фраке и голубых панталонах, именуемого в бумагах «извергом» и «злодеем». Потом эти бумаги рассеялись по архивам, из архивов были извлечены по частям историческими журналами, из журналов же любопытствующими изыскателями, как и сказано в книге пророка Иоиля:
«Оставшееся от гусеницы ела саранча, оставшееся от саранчи ели кузнечики и оставшееся от кузнечиков доели мошки».
НЕСКЛОННОСТЬ К ЛЮБЛЕНИЮ
Тарахтела по мостовой подвода со скарбом синодского регистратора Максимова, сам же Александр Дмитриевич следовал по тротуару с независимым видом чиновника четырнадцатого класса, каковой чин действительно только что получил.
Остановилась подвода у дома портного мастера немца Иоганна Клокенберга, где Максимов снял меблированную комнату.
Ничего-то мы не знаем! Можно ли было думать, что такой пустяк, как переезд мельчайшего канцелярского служащего на новую квартиру, окажется источником исторического события и началом целого ряда странных и сложных ведомственных соображений!
Вселясь в комнату, синодский регистратор, человек не по годам обстоятельный и аккуратный, разобрал свои вещи и определил для каждой ее место.
Прежде всего, старательно вздев на палочку, повесил на стену рыжеватый фрак, обернув его подержанной шалью, как одежду, запрещенную при нынешнем царствовании; но не бросать же, и может случиться, что монарх вновь разрешит фраки, жилеты и панталоны.
Постельное белье, камзол спальный, колпак спальный же и прочее, к сну относящееся, положил на кровать.
Жабо и галстуки, платки шейные, платки для носа, карпетки простые и парадные — в верхний ящик комода; белые камзольчики, полусорочки и исподние невыразимые — в средний ящик; нижний же ящик оставил свободным для белья, подлежащего мытью.
Ценные вещи, как часы луковкой карманные, колечко с сердоликом, тетрадка со списанными стихами, неприличные картинки, диплом четырнадцатого класса и другие важные документы, — в ящик стола; все остальное — на стол и на комод, в том числе письмовник Курганова[164], изданный сего 1800 года.
Подойдя затем к небольшому зеркалу, строго оговоренному при найме комнаты, Александр Дмитриевич не без удовольствия встретился взором со своим любимым существом, мысленно отметил превосходное совмещение в лице молодости и солидности, чередование в глазах ясности и томности, округлость щек и опрятность подбритых бачек. Обменявшись улыбкой с прекрасным двойником, синодский регистратор сказал вслух:
— Поздравляю ваше благородие с началом новой жизни и карьеры! Мордашечкой вас Бог не обидел, остальное же будет делом таланта и осторожности.
И события потекли.
* * *Портной мастер Иоганн Клокенберг, шивший на знатных вельмож и чиновников, был весом тяжел, видом важен, нравом замкнут и чрезвычайно похож на философическое понятие «вещь в себе».
Его супруга обладала грандиозностью во всех трех ей свойственных измерениях.
Те же измерения были, пока в неокончательно развитом виде, у ее дочери Катринхен, или Катерины Ивановны, унаследовавшей от отца рыжеватый оттенок волос, от матери — номер обуви. Но человеческое сердце при выборе помещения не всегда сообразуется с обстановкой: в груди Катринхен приютилось сердце нежнейшее, легкое на отклик, сделанное из пуха и пороха.
Января 25 дня того же 1800 года это сердце, невзирая на петербургский мороз, екнуло, вспыхнуло и взорвалось само собой, без малейших на него покушений, от простого действия двух глаз, чередовавших ясность и томность.
Описывать это нет времени, так как основная наша задача — описать события последующие, а их немало. Да и бессильно перо описать страсть, подобную солнечному удару.
Ни в чем не был причинен синодский регистратор. Правда, он прочитал ей стишки, но тяжкие и увесистые, как формы самой Катерины Ивановны. Однажды утром он нашел на полу просунутую ему под дверь записку, где кратко и ясно была выражена внезапная и пламенная ее любовь. На это письмо он ответил ей отлично, с канцелярской опрятностью, написанной им почти деловой бумагой, где осторожно излагалась неспособность к чувствам его ледяной натуры и были даны благоразумные советы забыть его в занятиях хозяйством и послушании родителям. И еще на две записки был ответ столь же осмотрительный и доказывающий рассудительность молодого человека, немедленно начавшего подыскивать себе другую квартиру в том же районе, близком к Синоду. Ввиду того, что помянутая девица, вняв голосу благоразумия, просила его лишь об одном — о маленьком сувенире, который она сохранит на всю жизнь, Александр Дмитриевич, — и это было, пожалуй, неосторожностью, — подарил ей праздно лежавшее у него золотое колечко с сердоликом, в свое время им полученное от другой девицы и ценности не представлявшее. Вот и все! Не в чем упрекнуть молодого чиновника.
Но события стерегли. Мать увидала колечко и нашла у дочери письма жильца. Семейный совет. Положение признано угрожающим. Помимо неприличия поведения дочери, — не может быть ей парой маленький синодский писарь, ей, отпрыску торгового дома Иоганна Клокенберга!
Мать держала Катринхен за плечи, отец всыпал ей в еще не вполне сформировавшуюся грандиозность количество ударов, установленное правилами немецкого католического воспитания несовершеннолетних.
Только хладные воды Мойки могли бы утолить страсть и смыть такой позор. Катринхен прыгнула, ахнула, и ее юбка образовала круг на поверхности воды. По счастью, два полицейских служителя, бывшие поблизости, услыхали крик, подоспели вовремя и не без труда извлекли из Мойки дочь портного мастера, после чего доставили ее в частный суд, где и допросил ее частный инспектор.
* * *Это было уже в июле месяце, так как односторонний роман Максимова и Катринхен затянулся все же на полгода. Десятым числом июля помечен высочайший приказ нижеследующего содержания:
«Господин генерал от кавалерии граф фон дер Пален. Я усмотрел из сегодняшнего Вашего рапорта, что дочь портного Клокенберга из любви к регистратору Максимову хотела утопиться, и как я в обвенчании ее ничего противного не вижу, то предоставляю Вам оное совершить; пребываю в прочем Вам доброжелательным».
На подлинном подписано собственною его императорского величества рукою так:
«Павел».
Одно из преимуществ монархического самодержавного образа правления заключается в том, что единоличным приказом монаршей воли могут разрешаться сложнейшие жизненные хитросплетения и в один миг созидается счастье подданных, которым без этого пришлось бы долго и бесплодно обивать пороги канцелярий.
Было же дело так. 9 числа июля к вечеру полицеймейстер Зильбергарнеш доставил к господину военному губернатору Петру Алексеевичу фон дер Палену обезумевших от страха Катерину Клокенберг с матерью, а вслед за ними в таком же состоянии и регистратора Максимова. И хотя мать умоляла избавить ее дочь от неподобающего брака, хотя дочь плакала и выражала раскаяние, а чиновник решительно заявил, что он к люблению указанной девицы не склонен, — все же высокий администратор порешил испросить монаршего указания на устройство счастья немецкой девицы и ее кумира. Подозревают историки, что граф Пален любил толкать Павла на великие деяния, в предъявлении счета за которые сам Пален позже участвовал, — но нам в этом разбираться не приходится.
На другой день, по высочайшему указу, были обвенчаны в церкви Рождества Пресвятыя Богородицы чиновник с томным взором и покушавшаяся на самоутопление девица. И хотя священник возражал, что потребно было бы учинить сначала установленный церковью обыск, но полицеймейстер предъявил ему копию приказа, всякие возражения устранявшего.
Неизвестно, что ответила девица на вопрос священника, имеет ли она благое произволение стать женою рядом стоящего, что же касается до последнего, то он мрачно ответил, что выполняет волю государя императора.
